Глубокий колодец

«Женщина говорит Ему: господин! тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок; откуда же у тебя вода живая?» От Иоанна 4:11 Спустя год Баки так ничего и не вспомнил. Совсем ничего. Обнуление было качественной технологией. Воздействие открытого тока на мозг должно быть очень, очень точно выверено, чтобы не уничтожить пациента полностью. Разбрасываться удивительным произведением Золы никто не собирался — так что оно и было выверено, рассчитано и произведено — раз, другой, третий и десятый. Точно. Хорошо. Воспоминания ушли необратимо. Их просто выжгло, говорил Брюс. Тер устало переносицу и добавлял: «Как это удалось им… прицельное уничтожение целых цепей нейронов, но только в областях, которые ответственны за память. Это ужасный гений, но на самом деле — гений… Стив, простите. Боюсь, я ничего не могу сделать». Капитан сдержано качал головой: «Да, я понимаю. Ничего. Мы справимся». Ну что ж… Они и в самом деле справились. Хватило просто года нормальной жизни. То есть — не такой, которую действительно можно назвать нормальной, не при их работе, работе Стива, на которую в итоге за ним начал следовать Баки. Года без всего этого ужаса — без обнулений и без заморозок, с вопросами, которые Солдат имеет право задавать — и получать ответы, настоящие. Свободой уйти от Стива и пойти куда угодно. Солдат был удивлен, когда внезапно понял, что ЩИТ не пробует ему препятствовать в его периодических побегах. — Ты же не причиняешь никому вреда, — ответил Стив на — замечание, вопрос, что бы ни прозвучало тогда. Или, может — он ответил лишь на взгляд. Солдат так часто спрашивал — глазами, не словами. Ему просто сложно спросить о чем-то вслух — он ждет, всегда, по всему телу видно — наказания. Хотя и знает уже, что его не будет. Это сильней знания. И глубже памяти. А память глубока. Память о том, что нужно закрывать окно зимой, к примеру. Или как у Стива вечно оказывается спрятан карандаш меж страниц альбома. Или как вести девушку в танце. Или что яичница должна быть с не проколотыми, целыми желтками. Или как улыбаться. Редко, иногда — он улыбается. И это точно так, как было прежде. Прежняя улыбка. Прежняя мимика, морщинки возле глаз. Прежний, чуть раздраженный жест, с которым он захлопывал окно, Стив почти ждал тогда, что Баки проворчит ему: «простынешь». Он выглядел так, словно собирался это проворчать. Потом минуту стоял у закрытого окна, растерянный. Молчал. Он просто взял себе порцию с вытекшим желтком, оставив Стиву целый, как тот любит. Даже не заметил. Он просто знал, где этот карандаш. Он очень много знал. Брюс говорил: «Все верно. Им же надо было оставить ему навыки. ГИДРА сожгла все факты, память о событиях — но навыки оставила. Он может воевать, помнит как разбирать винтовки, выпущенные в сороковых, семидесятых или в прошлом году, он помнит, что нельзя ослушаться приказа — но не помнит фактов. Не помнит, как держал оружие в руках или как применял его. Не помнит, что случалось после неповиновения, но знает, что, если возразить, будет что-то плохое — тело понимает. В какой-то степени нам повезло, Стив. Пусть он вас не помнит — но он вас знает. Это уже много. Он доверяет вам именно потому, что доверял вам раньше — хотя не знает сам, что это было так». На самом деле, Баки уже знает. Он не дурак. Конечно, не дурак — чтобы не сотворили с его головой, но он соображает так же быстро как раньше, так же выделяет самое важное, цепляется за главное. — Я видел, кем я раньше был, — сказал Стиву Солдат. Они стояли под дождем. Зимний Солдат просто вышел как-то навстречу Стиву из теней и сырости какого-то проулка и спокойно встал напротив — напряженный, безоружный. — Я ничего не помню. Я не знаю, кто я. — Ты — Баки Барнс… — Нет, кто я есть сейчас. Какое-то время они стояли молча. — Пойдешь со мной? — не выдержал в итоге Стив. Тот на мгновение стал растерянным, отвел от него взгляд. Губы его как-то смешливо — неуместно — дрогнули. Потом он просто согласился. Просто сказал: — Да. Вот только Стиву вспоминалось: «Тот пацан, слишком дурной, чтоб убежать… пойду за ним». Но Баки сказал «да», и начался этот прекрасный год отчаяния и радости. Он тогда чуть не улыбнулся. И ответил «да». Баки не вспомнил ничего. Ни дня, ни часа из прошлой жизни. Ни болезней Стива, ни своего призыва. Ни красного платья агента Картер, ни собственной синей короткой куртки. Он забыл себя. Стив называет его снова «Баки». Оба они знают, что так просто удобней. Не «Солдатом» же… Но он на самом деле все еще Солдат. Путать нельзя. Ни на минуту больше забываться. — Вернулся, Стиви? И все было прежнее. Улыбка. Прежние интонации и даже слегка говор. Прежняя пластика — лениво и картинно он прислонился к стене в холле, глядя, как Стив устало спинывает с ног кроссовки. — Баки?! Это было, все это, слишком прежнее. Надежда для них — лишнее, она все делает только больнее. — Баки?! Стив же решил было, что — вспомнил. Вспомнил! Сколько там Стив пробыл в Вашингтоне, чуть меньше недели. А теперь приехал, а Баки — здесь, такой же, как и прежде, и это «Стиви»… Баки изменился в лице. Улыбка стекла так, словно ее не было. Глаза сделались льдистыми. Быстрым движением, почти броском, он сменил позу, словно защититься пытался от удара — или от надежды в глазах Стива. Он сказал: — Привет. Тихо, бесцветно. Такие интонации в ГИДРе использовал, наверное. Они, конечно, не поговорили сразу. Но когда первое напряжение сошло, Стив все-таки сказал. Сказал: — Прости. Меня слишком избаловали чудесами. Я не хотел бы быть неблагодарным, просто иногда мне кажется, что не было семидесяти лет. Даже восьмидесяти. Все слишком по-старому. Баки сидел, уронив голову на руки. Стив легонько сжал его плечо, здоровое. Голос Баки донесся глухо: — Ну, я рад, пожалуй. Это хотя бы значит, что я был до них. Они меня не создали. Стив сжал его плечо сильнее — и, не удержавшись, обнял. Зимний Солдат ведь долго так считал. Что в ГИДРе его создали. Что подарили жизнь. Бесился иногда, иногда сомневался, не сдержавшись, спрашивал — и его стирали, чистили все, что упустили прежде. Чтобы написать личность с начала. Стив обнял его. Обхватил за плечи обеими руками, склонившись к Баки, неудобно согнутый. Шепнул у самого виска — жарко, взволнованно: — Ты был всегда. Ты был больше, чем многие другие, Бак. Ты был настолько, что им не удалось, ты понимаешь, а? И в тот момент Баки откинул голову. Откинул голову, потерся по-кошачьи о подбородок Стива лбом, носом и бровью. И Стив остановил себя. Весь замер — слишком успел уже сегодня обмануться, слишком ранил его. Но Баки все равно успел осознать, чего ждет от Стива. Весь этот жест, порывистый и чувственный, чуть ли не умолял о поцелуе. — Я что-то путаю, — спросил Бак, — что-то… путаю? Стив сказал: — Нет. Его трясло. А губы у Баки были в точности как раньше. Стива трясло, Баки спешил, терялся в прикосновениях, одежде, словах Стива, в глупых и опасных попытках того что-то прояснить, притормозить… — Мне нужно! Просто… твою мать, — пожалуйста! — в итоге сказал Баки. И Стив прижал его к себе, дрожащего, упрямого, испуганного и измученного голодом по человеческим прикосновениям. Тогда он и не знал, не думал вообще об этом голоде. Сообразил потом, когда стало понятно, что Баки очень долго будет мало всего на свете — поцелуев, шепота, объятий. Баки же раньше кое-как держался, держал лицо, а в эту ночь — слетел. В эту ночь Стив, наконец, стал различать их. Ведь Зимнего Солдата нельзя было на самом деле спутать с прежним Баки. Баки был чувственный, любил истому, сладость долгих прикосновений — иногда срываясь в жесткий бездумный быстрый секс, когда усталость, страх и сомнения брали свое. С Баки в постели все было слегка игрой, немного представлением — только для них двоих, с ним было хорошо. Теперь он оказался… нет, больше не чувственным. Скорее, чутким. Слишком чутким. Жадным, голодным, ненасытным — но почти боящимся каждого нового переживания. Когда-то Баки Барнс, красивый, популярный у девчонок парень учил Стива как нужно целоваться. И всему другому тоже. А сейчас… не надо его учить, конечно — тело помнит, знает. Но все равно, это как в первый раз. Сейчас Баки хватает слишком резко, словно бы боясь, что Стив попробует бежать прикосновений. На запястьях наутро будут синяки — у Капитана Америки-то… Впрочем, Капитану наплевать. Баки целует так, как будто оторваться не в состоянии — то глубоко, то мягко. То наваливается сверху всей тяжестью — он стал крупней и как это чувствуется теперь, Стив бы не смог представить, настолько сильный, гибкий, ловкий, равный… То — словно бы теряется, дает себя подмять, отводит взгляд, словно хочет сбежать, дрожит и весь вжимается в постель, цепляясь за края кровати… тут же подаваясь навстречу Стиву, словно против воли, выгибается, жмурится, хмурит брови, скалит зубы… Страх. Он так боится ласки — новый Баки. Так ее хочет. Прежний Баки Барнс был не таким. И можно бы обманывать себя и дальше — думал Стив тогда. Можно и дальше врать себе, что все теперь как раньше. Подумаешь, что нет воспоминаний. Можно врать себе об этом днем — но не ночами. В постели Стива нет той ночью Баки. И никогда не будет. Прежний Баки Барнс остался призраком, собранием привычек, прежних знаний. Но этот человек, этот мужчина, этот парень, с бессильным гневом, с недоверием в глазах, весь потемневший, повзрослевший, странный, изломанный, красивый сумасшедше — сумасшедше страшный… Это не Баки. Он… Зимний Солдат. Стив принимал его в ту ночь. Вжимался в жесткое, напряженное сильное тело. Целовал. Ласкал. Каждым движением и поцелуем уговаривал — не беспокоиться, довериться, поверить… Входил в него, горячего и тесного. И это было так… о боже, это было так знакомо. Баки. Только это было — в первый раз. Не лучше и не хуже. По-другому. Совершенно. Страшно. Потом они лежали молча. И Стив целовал его пальцы и спину — до чего дотягивался. Старался улыбаться. Спрашивал, все ли в порядке. А когда Солдат расслабился… когда он улыбнулся — так по-настоящему, такой своей улыбкой — теплой и глубокой, искренней — и новой… Когда он сказал: «Сти-и-ив»… То Стив чуть не замялся. Невыносимо это было говорить… Он сказал: «Бак»… Потерся носом о нос — эскимосский поцелуй, они шутили так, в детстве, когда еще, конечно, ни о чем таком не думали. Он знал, что похоронил сегодня друга. Вот прямо сейчас. Он сказал «Бак» — и Баки сказал: «Да, Стив». Спустя год Баки ничего не вспомнил. Как, видимо, не вспомнит спустя пять лет. Они, конечно, справились. Бак знает, когда Стив — его приятель, его командир, любовник и… наверное, уже гражданский муж… когда грустит, и когда раздражен, и когда радостен. Может быть, помнит, может, просто изучил, или, быть может — чувствует особым своим чутьем, полузвериным, раз приобретенным в клетке его хозяев. Все еще порой рвется закрыть окно — то ли оберегая Стива от сквозняка… то ли из-за того, что ненавидит холод. Криокамера — воспоминание паршивое. Он также любит яичницу-болтунью, вечно оставляя Стиву порцию обычной, идеальной, простой яичницы. Стиву с ним хорошо. Он думает иногда — как трогает рану, ноющий зуб — а было бы так с прежним Баки? С Баки — скрытным и выпендрежным, иногда внимательным, а иногда захлопнутым как раковина. Он точно знает — было бы иначе. Знает, что все равно, конечно, был бы счастлив. Ему все еще кажется порой, что Баки что-то вспоминает. Иногда он даже не ошибается. Тот помнит, как он падал. Он помнит ГИДРу и свои задания. Баки уверен, что и ранние воспоминания вспыхивают во сне порой — но удержать их у него все равно никак не получается. Стив говорит: «не важно». Прижимается губами шуточно к железному плечу. И говорит: — Не важно. Новая память никуда не денется. А старая… Ну, я могу тебе и рассказать… У Баки Барнса память глубока, как его новые — но прежние — глаза. Что сделать, дна ее, похоже, не сыскать. Стиву довольно, что сам он все еще, вероятно, где-то там — ушел на это дно от пыток ГИДРы с самыми важными, нужными воспоминаниями Баки. Разве не достаточно? Бак сказал однажды: — Знаешь, там, на хелликерриере… Я же понимал, что я тебя не помню. И не вспомню, даже если захочу. Но мне хватило как-то того, что я тебя… всегда как будто знал. Баки не вспомнит ничего. Кроме того, что, кажется, он толком никогда не забывал. Возможно, это главное.