Язык тела

Полночь. Тусклый свет. Битое стекло. Неровная цепочка темных капель на полу. В вечно заедающем замке заходил ключ. Молодой человек, в целом довольный жизнью, замер на пороге. И тут же рванул в квартиру по следу, не сняв обуви и пальто. Ванная комната пуста, спальня тоже. Цепочка следов то прерывается, то возобновляется вновь. Жан забежал на кухню, готовясь к худшему. Перемазанная в крови белая рубашка. Дрожали под сквозняком кружевные занавески. Нож методично ходил в левой руке, тихо и быстро постукивая по деревянной доске. Парень, не поворачиваясь, вопросительно посмотрел на вошедшего через плечо, с трудом узнавая в растрепанном перепуганном человеке друга. – Жан? Все в порядке? Нож с резким стуком вошел в разделочную доску. Повар развернулся, прижимая к груди кровоточащую руку. – Этот вопрос должен был задать я, Селим. Жан подошел медленно, будто во сне, развязал дрожащими пальцами темно-синий шарф, плавным, но непреклонным жестом разжал хватку побелевших пальцев и, включив воду в раковине, подставил под нее раненную руку. Кровь отмывалась с трудом, глубокий рваный порез щипало и жгло. Под кожу зашли несколько кривых осколков, но хозяин руки их будто бы не замечал – лишь скривил губы, когда их вытаскивали и снова промывали порез. Бинты закончились давно – после неприятного разговора по душам за гаражами – но их все никак не хватало времени купить. Темно-синий тонкий шарф плотно замотал ладонь, тут же впитывая воду и сукровицу. Готовку пришлось отложить. – Все в порядке, Селим? Парень презрительно фыркнул и потянулся к полупустой бутылке вина. – В абсолютном. Жан ему ни на секунду не поверил, но сделал вид. Под чужим цепким, полупьяным взглядом снял легкое пальто и бросил его на стул. Развернулся. Молча. Не навязывая участие и жалость. Им не нужны были слова, чтобы понимать друг друга. Селим всегда лгал искусно, умело, как-то по особенному. Ему верили, верили охотно. Верили словам, верили легкой полуулыбке, верили расслабленной позе. Но Жан давно научился ловить настроение, читать мысли этого эльфа. По взгляду, по ломанной однобокой усмешке плотно сжатых губ, по мимолетному движению рук, по едва заметной кривой линии чуть сгорбившейся спины. Жан знал, когда Селим насмехается над собеседником, а когда желает «случайно» толкнуть его под трамвай. Читает на им двоим понятном языке, когда парню больно и больше всего нужно тепло и поддержка. Научился читать, потому что эльф презирает просьбы и ненавидит жалость. Они никогда не клялись друг другу в любви. Попросту разучились верить клятвам и словам, истерикам и позерству. Каждым действием, каждым движением, каждым поступком доказывали свою любовь. Друг другу – не миру. Мир не поймет, мир привык к дешевым спецэффектам и громким пустым словам. Их связь считается мерзкой, порочной, грязной, но ругань и плевки всего разумного сообщества ни разу не перекричали бессловесное взаимопонимание и уважение. Жан, в принципе, подозревал, что могло причинить парню настолько сильную боль, что сумела вызвать раздражение и глухую, ядовитую ярость. К расистским шуточкам, к злым сплетням в спину и подлым подставам Селим давно выработал иммунитет. Смирился, принял жестокую, полную боли и разочарований действительность. Разве что предательство близких могло ненадолго выбить его из колеи. И презрение со стороны тех, кому он доверял и помогал. Клан давно отказался, порвал все связи, когда стало известно о связи с человеком. Когда-то близкие друзья растворились в дорожной пыли, стоило им найти кошелек потолще. С любимой работы неоднократно увольняли из-за сексуальных предпочтении. Жан не был уверен, что из этого напомнило о себе новым ударом – Селим все равно не расскажет, пока не найдет душевное равновесие. Это не было важным. Важны были побелевшие костяшки пальцев, сжавшихся в кулаки; важны стиснутые в зубы и кривая однобокая усмешка. Важна едва ссутуленная спина, обычно идеально прямая. Важны обкусанные губы, покрасневшие от вина. Важно то, как он якобы неохотно обнимает за плечи и утыкается носом в щеку. Жан молчит. Слова не нужны, не нужны неудобные вопросы, не нужна неуместная, унижающая жалость. Обнимает молча, крепко прижимая к себе. Молча целует слегка соленые от скупых слез щеки; целомудренно, почти невесомо касается слегка кровоточащих губ, проводит языком до торчащего из-под недлинных прядей острого уха и ласково лижет взмокший висок. Жан пьет легко, как воду, боль Селима, забирает ее прикосновениями рук, губ, языка, оставляя тепло и спокойствие. Стирает написанные на языке тела слова, молча, без неуместных жалости и утешений. Не потому что знает и понимает эту боль. Не потому что «так надо» и вовсе не ради своей выгоды. А потому что они оба несут эту ношу вместе.