Egare

— Франциск, — у Ивана голос спокойный, взгляд спокойный, выражение лица спокойное. А ещё понимающее. И Франция мечтает окропить этот покой и мудрость кровью, вырезать ногтями проклятия и молитвы, топтать нещадно, чтобы после этого собрать губами смесь грязи и плоти. Осквернить победителя, столь милостивого, столь благочестивого. Вошедшего в самое сердце Франции, как герой, как мстящий, но всё ещё любящий ангел. — Что ты хочешь услышать, Ванечка? — Франциск скалится, демонстрируя кровавое месиво вместо рта. — Я всё скажу, précieux*. Для тебя. Иван качает головой. Его руки — кости, укутанные кожей и белоснежностью перчаток. Они не спрятаны за спиной, не покоятся на эфесе. Иван не боится. Франциска трясёт, выворачивает наизнанку, и хочется, хочется, хочется! До слепящего света под веками. Ему страшно так, что невозможно дышать, он чувствует, как в горле клубится московский дым. Франциск тянется, тянется и отшатывается в сторону, когда его пальцы касаются холода русских орденов. Слабое тело подхватывают белоснежные перчатки, и Франциск тихо стонет, потому что ни одно слово ни одного языка мира — даже блистательного французского — не может передать всю гамму эмоций, всю сонату и палитру, все оттенки. — Я убил тебя, — шепчет Франциск, а потом кричит, давясь дымом и смехом. — Я убил, убил, убил! Он ведь видел развороченную дыру, опалённую кожу там, где у людей сердце. Он же сам — сам! — держал его в своих руках, чувствуя, упиваясь затухающим биением. Хотелось вгрызться, как в дикой древности, в плоть, перенимая могущество бывшего друга. — У меня не одно сердце, — Иван по-своему ласков. Он стирает с чужой щеки кровь и сажу, а перчатка всё равно остаётся белой. Чи-и-истой. Так и беспощадный снег остаётся белым даже под кровью и телами солдат. — Именно им я любил тебя. — Не любил, — Франциск визжит, а потом булькает смехом, топится в истерике. — Ты меня не любил, когда я давился кровью собственных детей! Когда я был наивен и беден, и только огонь в груди держал меня на ногах! Никто меня не любил, все боялись, — Франциск запрокидывает голову назад, а потом дернулся вперёд, вцепляясь в чужой мундир, рыча в лицо, в глаза, в душу. — И ты боялся, Ванечка. Иван не оправдывается, не спорит и не упрекает, хотя многие слова танцуют на кончике языка, пытаются разомкнуть зубы и вырваться. На свободу, которая никому не нужна. Иван протягивает к Франциску руку, игнорируя жалящее «сustos morum»**, и закрывает своей ладонью Франциску глаза, в алое зарево которых он не в силах больше смотреть. — Спи, égaré***, — шепчет Иван, поддерживая вмиг ослабшее, тяжелое тело. Он устраивает его поудобнее, стараясь не думать о том, как подчёркнута болезненная бледность кожи ярким шелком постельного белья. Отправить высокого гостя в карцер — даже после всего случившегося — Брагинский не имел права, да и не хотел. — Завтра будет новый день. И суд.