Дай мне руки, если мы друзья

Мечты. Может, когда-нибудь она проснется, завернутая в его одежду, недовольная тем, что его запах пропитал ее насквозь – ее волосы, каждую клеточку кожи, он остался и на груди и между ног. Она проснется пронзаемая возбуждением от того, что он так близко, с каким-то неопределенным выражением лица – целуя его – или снова занимаясь любовью, и смятение застынет кристаллами морской соли. Он будет бормотать слова любви, и она соберет их как вишни, чтобы спрятать на своем теле, и они будут плыть вместе сквозь молочные облака, которые Катара уже пила раньше: каждое облако – это то, что говорит Аанг. Одно из его обещаний. Она попросит его засмеяться, чтобы смех его поднялся в небо, и она будет единственным тому свидетелем - самое могущественное существо в мире смеется, лежа рядом с ней. Ее возбуждает безумие происходящего. Реальность. Их отношения слишком натянуты и в то же время несколько небрежны – иногда она смеется слишком громко – он случайно задевает ее грудь, потянувшись к поводьям Аппы. Может, случайно, а может, и нет. Но она чувствовала его руку и ее тепло сквозь ткань одежды, и тогда безумие происходящего вздымается дымом и пеплом над сгорающей благовоспитанностью. Она хотела, чтобы он снова коснулся ее, но не хотела, чтобы он знал, что она этого хочет. И эрекцию – хотя сейчас ее не было, но однажды обязательно будет – и она хотела видеть ее. Она хотела видеть выражение его лица, когда ее пальцы будут скользить вниз по его животу. Она хотела все это. Катара говорит себе, что это все летняя жара. Просто они спят прямо на земле в этой жаре, и между ней и Аангом нет ничего, кроме ткани палатки – и ослепительного солнечного света. Да. Это просто погода. Иначе она бы так не думала о нем. Не размышляла бы, каким будет их секс на вкус. Они – друзья. Желания. Однажды, стоя у колодца, они бросали в него монеты, и, бросив свою, она взяла его за руку и наклонилась к нему. Водяные испарения, рассеянные в воздухе вокруг, донесли до него запах ее волос. Он невольно улыбнулся. Колодец находился посреди заброшенного двора. Воды в нем не было – и ни в одном из окрестных селений в такую засуху, и безумный жар испаряющейся влаги поднимался от подошв ее туфель и его сапог, проникая в их сердца, сотрясая их ребра и заставляя трепетать желания. Сперва она не заметила этого, но потом чувство разрослось – дружеское прикосновение рук – он скользнул пальцами по ее ладони, и когда она обернулась к нему, прижался губами к ее рту и закрыл глаза. Капельки пота блестели на его бровях и, когда он наклонился к ней, упали ей на лицо, на щеки. И хотя она тысячу раз представляла себе это, она никак не могла поверить в то, что это происходило, и все же это было так. Катара сказала себе, что это сон, а во сне возможно все. Это произошло, потому что было возможно. Возможно и – дозволено. Она снова винила погоду. Когда ее руки обвили его шею, его руки скользнули ей на спину, и было слишком жарко стоять так близко и целоваться так глубоко. Его язык был горячим от жаждущей жары этого дня, а ее язык был холодным от нервного возбуждения, захлестнувшего ее, – если бы он знал, сколько раз за день она представляла его у себя между ног. Аанг. Если бы он знал, он бы рассмеялся, и небеса дрогнули бы. Он мог бы сказать, что тоже представлял все это, между ее ног, лежа на ней, сбоку. Где угодно, когда угодно и что угодно. Но он реалист, и он понимает, что это реальность, и ему это нравится. Он толкнул ее ближе к пересохшему колодцу, спиной к нему – и занялся застежками ее кимоно. Неловкими рывками они соревнуются, кто кого разденет первым – да! Слишком жарко. Это просто жажда прохлады. И они просто друзья. Небо слишком темное, чтобы можно было разглядеть ее груди, по его коже бегут мурашки, и она кладет раскрытую ладонь ему на грудь и коленом гладит его пах, откидывает голову и смотрит в небо. Это все еще сон. Когда их ноги сплетены вот так, и когда кимоно Катары совершенно распахнуто, и когда его штаны сняты, и когда их сознания погружены в грезы об этом мгновении… Морская соль. Пока Катара, закрыв глаза, мысленно рисует под веками отчетливые очертания, он только осознает строение собственного тела и то, что именно должно произойти сейчас, когда они зашли так далеко. Слов нет, мятеж безмолвия целует их обоих. Его руки вспотели – от жары. Это все еще сон. Его пальцы холодны от пота и стискивают ее спину, и этого достаточно, чтобы она снова приникла к нему – она целует его лицо – скользит языком по изгибу шеи – кусает его – и удивляется, что не произошло еще ничего из того, о чем бы она сожалела девять месяцев спустя. - Дай мне руки, - говорит он, но он все еще обнимает ее и мурлычет это ей в рот, и сперва она даже не понимает его. Как она может взять его за руки, когда он держит ее? Сны взрываются оживлением. Вкус секса. Морская соль, и смятение, и облака снов, сделанные из молока. Она не знает, что делает – в растерянности она осознает, что он хочет, чтобы она взяла в руки часть его тела, которая стала так заметна. Она неловко торчит из его белья и толкает в ее бедро, удивительно жесткая – когда он двигается, она трется о пояс ее кимоно. Почему-то Катаре все это кажется бесконечным, и она не делает того, о чем ее просят. Вместо этого она снимает свои повязки и встает перед ним обнаженная – ее спина выгнута на краю колодца, кимоно распахнуто, как халат, на ногах туфли. И больше ничего. Она снимает с него трусы, и он протяжно стонет и пытается снова понять, как все произойдет. Его влажные пальцы следуют вверх по ее бедру. Момент столкновения взрывается подобно песчаной буре и оставляет их, и потом они тяжело дышат. Какой-то голос на задворках сознания целителя продолжал выкрикивать оправдания: это погода – солнце, вызвавшее такое желание, – это вина Аанга – это ее вина – все это… это очень плохо, что им было так хорошо. О духи! И они все еще друзья, говорит голос. И Катара не верит ни единому слову