Безмолвен рот его, углами вниз, Мучительно-великолепны брови. В его лице трагически слились Две древних крови. Он тонок первой тонкостью ветвей Его глаза — прекрасно-бесполезны! — Под крыльями раскинутых ветвей — Две бездны.
1911 год. Гимназию заканчивать не стала. (Остановилась на седьмом классе). Уехала в Крым. Сначала в Гурзуф. Здесь — книги и прогулки. Причем, книг — больше. А ещё больше — одиночества. И она едет в Коктебель: к Максу, к шуму (моря и беспокойных обитателей “башни”). И здесь, под солнцем Коктебеля, у Макса, произошла главная встреча в её жизни — с Серёжей Эфроном. Ему — семнадцать, ей — восемнадцать. У них впереди — вечность. Это была Любовь. Не мечтательная, стихотворная, а настоящая, разделённая. Была — созданность друг для друга, обречённость друг другу. Такое бывает раз в жизни и — навечно. Это было счастье: солнечное, безоблачное, коктебельское... (А не встреть она Макса!?). Потом — едут вместе: пить кумыс. Серёжа болен — чахотка. И, наконец, возвращаются в Москву. И скоро — в январе 1912 — женятся. Этот год ознаменован ещё двумя большими событиями: выходом книг — её «Волшебного фонаря» и Серёжиного «Детства» — и рождением дочери. «Я назвала её Аридной, — вопреки Серёже, который любит русские имена, папе, который любит имена простые (Ну, Катя, ну, Маша, — это я понимаю! А зачем Ариадна?), друзьям, которые находят, что это “салонно” <....>. Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят моей жизнью. <....>. — Ариадна. — Ведь это ответственно! Именно поэтому». Только одно событие омрачило её тогдашнее — безоблачное — счастье: смерть отца. Случилось это в августе 1913 года. И было для Марины серьезным ударом... Но всё-таки она — счастлива. По-настоящему — счастлива. Ей всё было ново. Ново — поиск и покупка собственного дома. Ново — материнство. В эти годы она была самой счастливой. И в сравнении с прошлым, и — тем более — будущим. Её вдохновители — побудители “тайного жара” — тогда: Сергей Эфрон, Байрон, Пушкин. А ещё — Петр Эфрон (брат мужа). Он умирал. И стихи Марины стали Солнцем, осветившим его последние дни. Именно тогда, — с ним, — проявилась особенность её Любви — Любви-оберега, Любви-жертвы, Любви-отдачи. Так будет всегда, во всём — до конца, до последней крохи себя. Это была ещё и Любовь-память. И в ней — все любимые — были ушедшими, а не умершими. Ведь ушедший — возвращается…Опять с узелком пойду утром рано К больничным дверям. Вы просто уехали в жаркие страны, К великим морям. Я вас целовала! Я вам колдовала! Смеюсь над загробною тьмой! Я смерти не верю! Я жду вас с вокзала — Домой!
Любовь-жизнеутверждение. И никогда — пессимизм. Для других — улыбки, для себя — слёзы. Чтобы не обременять других. Чтобы охранить, уберечь — от слёз, от горечи. Жар души — всем. Тем более что радость бытия и устроенность быта переполняют её. В её стихах этого периода появляются новые ритмы и новая энергия (от — жизнеутверждения, жизнелюбия).Я вечности не приемлю! Зачем меня погребли? Я так не хотела в землю С любимой моей земли!
Внешние события (империалистическая война, например!) проходили мимо неё. Ведь у неё — “роман с душой”. Это — слишком интимно, чтобы допускать внешнее. Единственное внешнее — Серёжа. Но он всё-таки ушел на войну: курсировал некоторое время с санитарным поездом в качестве брата милосердия. А она — волновалась, верила, ждала. И, конечно, — любила. Поэт обречён на любовь. Порой (а может — часто!) — на греховную.