Вишневая роща
***
Запах крови. Он улавливал его всегда. Даже малая алая капля, упавшая за десятки метров, тут же оседала металлическим привкусом во рту. А сейчас, смешанная с водой, она невыносимо раздирала ноздри. Один. Еще один. Шел дождь. Нещадно он бил по земле, оголяя крупные комья краснозема и размывая тракт, по которому уже несся извилистый поток, огибавший изуродованные трупы, уносивший кровь и заглушающий крики. Один. Еще один. Как просто. Человек, окруженный противниками, был спокоен и лишь слегка ухмыльнулся, когда пришлось развернуться и поразить катаной нападавшего со спины. Тонкий шерстяной плащ и длинные черные волосы совсем не мешали ему раз за разом угадывать и предотвращать атаки бандитов. Один. Еще один. Слишком просто. — Слишком, — хладнокровно произнес он, занеся меч над головой последнего из живых врагов. Одежды его давно промокли и наконец, закончив драку, вся их тяжесть в мгновение обрушилась на плечи. И медленно, утопая ребристой подошвой в грязи, он подошел к отрубленной голове и взглянул на совсем еще юное лицо, навсегда застывшее в удивлении. В остекленевших глазах отражалось серое небо, а посмертно открытый рот заполнялся водой, быстро стекавшей по белым губам. — Просто, — тяжело вздыхает человек, и будто вторя убитому юноше, запрокидывает голову, прикрывает глаза, и чувствует теплый дождь, смывающий с его кожи прилипшую грязь. И только когда тучи унес ветер, а палящее летнее солнце вновь упало на землю. Он открыл глаза, поднял походный мешок и ушел, оставляя за собой поверженные тела бандитов.***
Ближе к ночи дорога привела его в небольшую деревню, горевшую уличными фонарями. По пьяным мужикам, путающихся в своих же ногах, он легко нашел дорогу к трактиру. Но стоило ему открыть скрипевшую дверь, зайти в смердящее помещение и спросить у бармена о ночлеге, тут же услышал тихий ропот пьяниц, перерастающий в оглушающий гул. Чужак. Посмотрите меч за спиной. Не хватало нам еще убийц. И так много бед. Убирайся. Чужак! — Извините господин, коек нет. Вам придется уйти, — виновато проговорил толстый бармен, нервно перебирая грязной тряпкой в руках и поглядывая на особо громкую компанию, уже представив, какие разрушения ждут заведение, если чужак задержится еще на минуту. — Понимаю... Когда шумевший трактир остался позади, черное небо уже искрилось звездами и под их светом, дома, давно спящие, погрузились в бесчисленные тени. Тишина. Он шел по извилистой дороге усталый, измученный летним солнцем, превозмогая боль в ногах и плечах, и только легкий ветер, приносивший запах скота и сена, не давал свалиться в сон. Дорога резко свернула, и перед ним появился крошечный дом, покосившийся от времени, последний в этой деревне. Казалось, как можно жить в такой развалюхе, но в упитанной храпевшей собаке и ухоженных грядках чувствовалась заботливая рука хозяина. Желая сократить крюк дороги, он тихо прошел мимо дворняжки, зашел за дом, и в удивление замер. За неприметной лачугой раскинулась огромная вишневая роща. Быть может, хозяин только и жил продажей ягод, что уже начали завязываться на ветках. А может, слишком любил это чудное растение, что посадил десятки деревьев на заднем дворе. Громкий вздох облегчения нарушил тишину, когда он скинул тяжелый, будто камнями набитый походный мешок, снял плащ, постелил его на землю, и почувствовав ночной холод через тонкую ткань белой рубашки, сел, облокотившись о шершавый ствол вишни. Сладко потянулся, и наконец, выпрямив ноги, достал тыкву-горлянку с саке. Бармен так обрадовался его скорому уходу, что впихнул ему в руки самую большую бутылку. Пригубив омерзительное пойло, что гордо именовалось «лучшее во всей округе», он прикрыл глаза и за долгое время, в первый раз вспомнил Коноху. Где-то там, на другом конце мира, укрытая вековыми буковыми лесами страны Огня, ждала жена. — Сакура, — прошептал он, запивая вырвавшиеся имя с губ саке. И из вишневой рощи донеся чуть слышный ответ шумевших листьев: «Саске». Он улыбнулся, вспомнив ее слова, которые она тихо шептала у ворот Конохи, прощаясь с ним на долгие годы: «Постарайся, и ты услышишь меня в дожде, увидишь в небе, почувствуешь в ветре. Только постарайся, и поймешь, что я всегда с тобой». И она была права. Саске убеждался вновь и вновь в праведности ее слов. Даже когда тонул в грязи процветающих портов и огромных городов. Даже когда месяцами искал просветления в храмах, бесконечно отвечая на безответные вопросы монахов. И даже когда отшельником блуждал по горам, он находил ее следы в голубых полянах незабудок, в утренних трелях краснощекого снегиря, в первых хлопьях снега. Всюду. Везде. Всегда. Он давно потерял счет времени, и с трудом мог вспомнить, сколько же лет его дочери, какой сейчас год, и когда наступит час вернуться. Но ее лицо, тронутое нежной улыбкой, было той единственной звездой, что не давала сбиться с пути, не сойти с ума, и все еще находить дорогу домой. А минуты возвращения были поистине волшебны. И под пологом вишен, под шелестом тысячи листьев, он вспомнил, как последний раз возвращался в Коноху.***
День был солнечным, знойным, но не таким, что убивает жарой, испаряет озера и реки, а привычным для страны Огня: с длинными тенями деревьев, приятным дуновением ветра, и порой проплывающими облаками. В родной деревне ничего не изменилось за годы странствий. Все те же яркие лавки, озорные генины, суетившийся народ и надзирающие джонины. Но в этот раз ему несказанно повезло. Друг, что каждый раз умудрялся учуять его приход и стоять у самых ворот, сегодня не появился. И волнующую дорогу домой, не сопровождали громкие крики, неудачные попытки обняться и радостные причитания. Он встретится с ним позже. А сейчас ему предстоит пройти самую трудную часть пути. Квартал Учих был пуст. И Саске к этому уже давно привык. Но стоило ему увидеть в конце улицы небольшое двухэтажное поместье с изогнутыми концами черепичных крыш, огражденное высокой побеленной стеной, посмотреть на развивающиеся бело-красные гербы над воротами, как сердцебиение в мгновение участилось, дыхание сбилось, а ноги отказывались идти. Он, кто на веках остался в легендах, чья сила была непобедима, а слава не крушима, стоял и не мог зайти в собственный дом. И все же, сделав невероятное усилие над собой, он прошел ворота, постучал сандалиями по каменной дорожке, поднялся по деревянной лестнице, и ненадолго остановившись у порога, вошел в дом. Саске знал где она. Почувствовал. Угадал. И когда тихо раздвинул двери маленькой комнаты, беспокойство и волнение улетели, как улетают журавли, испугавшись человека. Она стояла там, в шелковом сером кимоно, окруженная беспорядочным танцем благовоний, в узорах повисшего дыма, в слабом свете, пробившегося сквозь рисовую бумагу окон. А тонкие, хрупкие ладони, таящие в себе невообразимую силу, поджигали очередную ароматную палочку сандала, аккуратно ставя ее возле домашнего алтаря. И дым играл в ее нежно-розовых волосах, и поднимаясь выше, почти скрывал деревянные таблички с именами духов, повешенных на стене. Поднимает взгляд. Улыбается. И вот он уже готов поспорить, что Сакура бросится ему на шею, но она, кротко кивнув, разворачивается и садиться на невысокие подушки, положенные на соломенные татами. А Саске и не думает шевелиться, завороженно смотрит, как она, трижды поклонившись, что-то тихо шепчет, а после, сделав еще один поклон, громко хлопает в ладоши. Встает. Подходит. — Привет, — спокойно произносит она. Он ждал этого целую вечность. Шел к ней через снега, напасти и невзгоды, когда понял, что наступил час вернуться. И сейчас, борясь с порывом нежности, Саске наблюдал за ней, как сдержано она выходит из комнаты, как мелкими шажочками в белоснежных носках ступает по кедровому полу, как останавливается у других дверей. И в этот момент он понимает, что никто другой, так ни достоин имени Учиха, как Сакура, бурлящая чувствами внутри, внешне же проявление истинного благородства. — Тихо, она спит, — шепчет она, кивнув в сторону комнаты. Саске не торопиться зайти, от дверей старается разглядеть безмятежное личико его дочери, тихо посапывающей в кроватке и укрытой тонкими простынями. Он не помнит. — Четыре года, — отвечает Сакура на не заданный вопрос и мягко улыбается. — Пойдем. Узкие коридоры привели их на деревянную террасу, выходившую на сад, и укрытую от солнечных лучей крышей. Это было любимое место отца. Да и он порой мог засиживаться здесь на долгие часы. На фоне побеленной стены, на небольшом участке, подобно волнующиеся воде, был рассыпан мелкий серый гравий. Бесподобная иллюзия моря, в которой вместо скал и островов, поднимались черные камни, окруженные мхом. — Извини, — тишину нарушает ее голос. — Я не смогу принять тебя в чайном домике. Зимой крыша провалилась от снега, а просить Наруто или кого-то другого неудобно, у них и так много дел, — щеки ее стремительно краснеют, и что-то невнятно пробубнив, она семенит обратно в дом. Саске улыбается, догадываясь, что Сакура из последних сил старается держаться достойно жены главы клана Учиха. Легко вздохнув, он садится на террасу, свешивает ноги, и уже через несколько минуту, чувствует, как рядом прогибаются доски, видит, как опустив взгляд, она дрожащими руками пытается налить в глиняную чашку чай. Невыносимо просто смотреть на нее. Невыносимо не целовать ее. Невыносимо не обнимать ее. И он, невинно, чуть стыдливо берет ее ладонь в свои руки, и млея от нежности кожи, прижимает тонкие пальцы к губам, вдыхая родной запах. Не выдержала. Чашка с грохотом покатилась. Чай навсегда разлит. И она уже крепко-крепко обнимает широкую спину, сминает его шерстяной плащ, и плачет, плачет от переполняющей радости, что разлука хоть и ненадолго, но кончилась. Саске гладит ее талию, целует тонкую шею, старается успокоить. Да, минуты возвещения были поистине волшебны. Сакура неуверенно размыкает объятия, и все теми же дрожащими руками, уже не скрывая широкую улыбку, наливает чай. — Прости меня, — шепчет он. — Тихо, — Сакура прикладывает палец к его губам, и улыбнувшись, продолжает. — Твой путь намного труднее. На твоих плечах ответственность за весь мир. Ты спасаешь его каждый день. Из тени. В полном одиночестве. Не ожидая благодарности, — забирает из рук Саске пустую чашку, кладет свою голову ему на плечо, — Я счастлива, — она прикрывает глаза и ласково поглаживает его руку, шершавую, мозолистую. — Прощаешь?***
Противное гавканье и истеричные крики разбудили его. Утреннее солнце слепило. Прищурив глаза, он вскочил на ноги и обнажил катану. Перед ним стоял худощавый старик с вилами и ощетиненная дворняга, та самая, что храпела ночью. — Люди, помогите! Пожар! Помогите! — орал старик. — Дедушка, успокойтесь, — попросил Саске, и медленно вложил меч в ножны. — Убивают! Грабят! — истошные крики разносились по всей деревне, и уже из-за поворота мчалась толпа, вооруженная кто чем, кто размахивал ржавыми топорами, кто стучал сломанными лопатами, а кто-то грозно поднимал погнутые плуги. — Он хочет меня убить! — старик пальцем указал на Саске. — Я просто заснул у вас в саду. Я не хотел вас убивать и грабить, — толпа не хотела его слушать, а лишь громко загудела. Он и в трактир приходил вечером. Видимо, хотел там всех перебить. Но мы дали отпор. Хороша у вас собака, спасла. Может, и нам собаку завести? Да кого он убьет? Вор, да и только. Народ настолько увлекся разговором, что и не заметил, как он спокойно поднял свои вещи, сложил печати и исчез. Когда оказался на склоне, в последний раз окинул взглядом долину. Слегка улыбнулся. Те бандиты, которые встретились ему вчера, хотели ограбить и сжечь эту деревню. Но об этом никто никогда не узнает. У него всегда одна награда – жизни людей. Он сам когда-то, еще в юности под родным солнцем Конохи выбрал этот путь: путь одиночества, путь искупления, путь прощения. Резкий порыв ветра спутал волосы, поднял подол плаща и принес с собой издалека, из вишневой рощи, тихое, едва уловимое: «Прощаю».