Страшный человек

Бывало, взглянешь в сторону Царя, и невольно язык закусишь, дабы ни слова лишнего не произнести. А уж ежели на пир опричный попасть пришлось, – так и вовсе хочется голову опустить низко и притвориться пьяным вусмерть. И не столько псы царевы пугают... С ними-то ясно всё. Дорвались дети боярские до власти, да до крови горячей, вот и беснуются; всё бы им козла заколоть, да рудою невинной умыться. То азарт, буйство голов молодых. ...Но пугают двое. Те, что по обе руки царевы. Один – выделяется меж всеми возрастом своим, да глазом твёрдым, токмо Царю верным. Высокий да крупный мужик, волос чей будто бы навсегда кровью замаран – рыжий, даже медный будто бы. Смотрит на всех Малюта Скуратов, смотрит на пир богатый, а сам всё равно где-то в мыслях иных, далёких вовсе от радостей скоротечных. И ничего от взгляда его тяжёлого не утаится – любой грех ему видать. А опосля грехов да предательств, рубит рука мощная в рукавицах жёстких головы долой; порой и вовсе сперва внутренности все выпустит, а потом токмо измученного пленника своего изувечит Бог весть как. Подумаешь – и перекрестишься невольно... Да вот токмо ежели Скуратов занят своим делом и ничем больше, то второй, что у руки левой царевой стоит – тот яду в колодце подобен. Как взглянешь в сторону Фёдора, так и задумываешься невольно о том, скокмо крови пустилось реками от сабель его. Стоит юнец, высокий, да бритый. Волосы его локонами русыми волной к плечам самым тянутся, а меж прядей – серьги с каменьями драгоценными позвякивают. Стоит Фёдор да смотрит на всех с лицом, что блаженство извращённое выражает; смотрит глазами своими потемневшими, блестящими, да дышит глубоко. Так, что нашивки драгоценные на груди кафтана переливаются. Ежели бы спросили меня про сына дьявольского, про то, как тот выглядит, – я непременно вспомнил бы Фёдора. Тот, Дьяволу подобный, в образе женственный, нежный даже в лице своём... Да внутри его токмо чернота сидит. Да до той степени необъятная и страшная, что кажется, сама кровь у него цвета смоли. Так жаден Фёдор в азарте своём, что тьмой своею ядовитой всех окропить может. Глаза его горят злобой чёрною, и он, испросив воли царской, девой, – аль лебедем, – во мглу пьяную опричную скользит. Осторожно так, игриво, глаза свои злые в пол будто бы робко опуская... Проходит он средь молодцев хмельных, да под ухмылку хозяйскую на самый стол взбирается, а воины его взглядом всё жадным провожают. Шеи выворачивают, смотрят хищниками, да глотают жадно. Будто бы юнец этот мороком их своим травит, будто голову дурманит чем. Взберётся на стол Фёдор, неторопливо вокруг себя обернётся, как девка на смотринах, да всё под ноги будто бы скромно глядит. А наряд на нём светлый, жемчугами да золотом расшитый, ну право невеста невинная... Прокрутится Фёдор сызнова, да в другую сторону, да руками крепкими, перстнями украшенными, кафтан свой медленно раздвигает. Сперва кушак снимет, а потом и за края одёжи возьмётся: раздвигает в стороны разные, открывает рубаху свою блестящую, парчовую, белоснежную. Так и мужики на месте сидеть не могут – улюлюкают, да подгоняют шутов, чтобы те мелодию какую сыграли. А шуты, видать, учёные уже... Сперва музыка неспешно играет. Складно, да неспешно, – а Фёдор всё красуется на столе. То волосами тряхнёт, то руки в бока упрёт, да так, что рубаха парчовая на груди натягивается. А чем пуще музыка играет – тем больше движения слуги царева на танец похожи. Вот уж льётся мелодия нескладная напором страшным, так, что мурашки по телу; то ноты низкие звучат, а где-то далеко слышны струны тревожные, то свирели кричат истошно, а позади – топот да хлопки в ладоши. Вскинется Фёдор, как только музыка волной новой ударит, ногами топнет, да примется волчком вертеться. Полы кафтана его разлетаются, как сарафан у баб, серьги звенят, а сам юнец руки к сводам потолка низкого подымает. Как токмо обернётся вокруг себя пять (али семь) раз, так опускается резко на колени, ладонями по столу хлопает, вскакивает на ноги сызнова, да в руках уже держит кинжалы. А опричнина и подхватывает порыв тот – сами оружие своё вынимают, да на Фёдора направляют. И не в угрозу то, как сперва мне показалось... С улыбкою нежной, но всё извращённой да злой, проходит Фёдор медленно вдоль рядов чёрных, – прямо по столу идёт! – оглядывает псов царевых с лаской заботливой, и кончиками кинжалов своих лезвий оружия опричного касается. Лязганье это душу так морозит, что и выдохнуть не сразу-то получается... Идёт, по обе стороны кинжалы свои вытянет, да и касается, будто бы благословение то какое. Егда Фёдор до конца стола дойдёт, так там и замирает. Замирает, а видать, что дрожит всем телом. Разворачивается опричник, – глаза у него уж чёрные, – скалится в улыбке, смеётся, да как пустится сызнова волчком, да супротив того, как учат... кружится, и движется всё обратно к середине стола длинного. Потом один кинжал бросает он под ноги свои, да прям промеж сапог дорогих лезвие в стол впивается. А второй кинжал он как дитя удерживать начинает... да взглядом сладостным смотрит, да к лицу ближе подносит, да лизать начинает... так тем упивается, что с языка кровь чёрная сочится. Чёрная... Он пальцами своими руду горькую по губам размазывает, и улыбается всё... И глядит вроде бы куда-то, а всё равно не чуется он как человек... А ежели на стол ещё кто один взберётся, так Фёдор и драку учиняет. Да не просто драку, а чтобы кровь пролилась. Да не Фёдора кровь... Страшные люди вокруг Царя, страшные. Да токмо ежели Скуратов в уме своём, то юный Фёдор... Страшный человек.