Несчастливцы

Мне так везло, что мало не казалось... Валерий Пивоваров 1. Сэму всегда не везло, и это надо было признать как непреложный факт, как аксиому. Рожден под дурным знаком, как оно есть. Начать хотя бы с того, что он родился не первым. И дело, конечно, было отнюдь не в праве наследования – что ему было наследовать? Ни на ржавое корыто, ни на папину потертую кожанку у Сэма не вставало, и слава Богу! Столько возни, сколько пришлось изведать Дину, собирая ржавчину по всем автопомойкам, добывая запчасти для «детки», а потом доводить эту груду металла до ума, валяясь в грязи под ее антикварно-стальным брюхом, еще надо было себе представить. Нет-нет, спасибо, папа. Кожаная куртка цвета и фасона «прощай, молодость» в списке приоритетов Сэма вообще стояла где-то рядом с папашиными замечаниями про грязь в салоне «Импалы» и ржавых пятнах на ее кузове. Просто… Дин был старше, и он по-настоящему помнил маму. Для него она была живым человеком, ярким и реальным воспоминанием о песенках, которые она пела, о том, как она каждое утро пересчитывала веснушки на его носу, отмечая новые, и о том, как щекотала его под коленками, когда он не хотел вставать, как пекла блинчики в виде китов и медуз… И еще о многих вещах, о которых память Сэма хранила гробовое молчание. Правда, именно воспоминания о маме много лет заставляли Дина плакать во сне, а при свете дня яростно отрицать, что он вообще думает о ней. Видимо, они причиняли ему боль намного большую, чем синяки и даже сломанные кости. Нет воспоминаний – нет боли. Наверное, в сухом остатке это было не так уж плохо, что для Сэма мама была лишь красивым лицом на фотографии, при взгляде на которую он испытывал лишь неясную грусть, да покалывало его слегка ревнивое ощущение, что именно счастливчику Дину повезло унаследовать ее черты. Да, Дин был по-настоящему смазливым, и где бы они ни оказывались, самые хорошенькие девушки всегда обращали внимание именно на старшего брата, считая младшего скучным долговязым ботаником. Зато Дину неизмеримо чаще приходилось грустить, расставаясь с кем-то, к кому он успел хоть немного привязаться и, может быть, втайне представлять, с кем у него сложилось бы что-то долгоиграющее и основанное не только на сексе. Дин всегда первым рвался в атаку на любую нечисть, оставляя Сэма у себя за спиной с отчаянно-бесшабашным воплем: «Мелкий, прикрой!» даже когда мелкий вымахал выше него ростом. Сэм грустил, что его будут считать ни на что не способным ребенком и в те времена, когда Дин, получив уже свое законное и окончательное количество травм и ранений, осядет в инвалидном кресле и сможет только вспоминать былые подвиги и набивать патроны. А что так будет, стоило ожидать – тот, кто проводит разведку боем, всегда огребает по полной. Сэму, конечно, тоже доставалось, но на порядок меньше. Тут возникала некая «вилка»: с одной стороны, ему хотелось быть равным, а то и первым, но часто сопутствующие этому укусы, рваные раны и большая кровопотеря казались довольно сомнительной ценой славы, особенно когда Сэм понял, что далеко не все шрамы действительно украшают мужчину. А еще Дин по праву старшинства во всех мотелях всегда столбил себе койку у окна, первым бежал в душ, и конечно, первым совал нос в пакеты со съестным. Хотя, следовало признать, что лежать на сквозняке и просыпаться от жгучих лучей солнца, щекочущих нос, Сэм не любил, прохладная вода для его волос была гораздо полезнее, чем кипяток, а то, что Дин оставлял ему на ужин, было гораздо вкуснее и полезнее того, чем он гробил свой желудок и сердечно-сосудистую систему. А вот в чем Сэму по-настоящему повезло, и это не подлежало сомнениям, это то, что природа одарила его умением анализировать, сравнивать и делать выводы. Сэм повернулся на другой бок и тяжело вздохнул, уже не от обиды, а исключительно из желания вызвать у бедняги Дина угрызения совести. 2. Он был ангелом, воином господним. Его существование не было подчинено таким понятиям, как случайность или везение. Если ангелу что-то не удается, значит, он приложил недостаточно усилий, или задача оказалась таковой, что требовала усилий большего количества ангелов. Он был песчинкой, одной из многочисленных миллиардов, сметающих с лица Земли огромные скалы и наивно представляемых самыми юными детьми Господа танцующими на острие иглы. Он был частью стройной и строгой системы, из которой однажды просто выпал. И если бы у Кастиэля спросили, когда он понял, что для него нет пути назад, он затруднился бы ответить. А если бы попросили оценить, чем для него стало это падение – благословением или проклятием, он не сказал бы ничего. Потому что нужно было бы сказать слишком много. Жалеет ли песчинка, выпавшая сквозь трещину в стекле, что покинула привычный и скучный уют песочных часов, или счастлива, оттого что перед нею теперь огромный мир, наполненный неведомыми радостями и печалями и мириадами неведомых и непонятных созданий – тот самый мир, что раньше она видела сквозь мутное стекло чужого восприятия?.. Падение предшествует полету – это знают все, кто когда-либо учился летать. У Кастиэля было бесчисленное множество причин, чтобы сказать, что этот суетный мир не стоил вечности, которую он потерял, и огромных возможностей, которые ему пришлось утратить. Только вот однажды он по крупицам воссоздал вместилище для самой прекрасной в мире души, что сама была целый мир горячих чувств, стремлений, безграничной отваги и жертвенности. Это было чудо, сравнимое с актом творения, и если бы это было единственное, что Кастиэлю удалось совершить за всю свою жизнь, он не сожалел бы ни секунды. У него были тысячи причин, чтобы грустить о братьях и сестрах, для которых он никогда не будет прежним, словно свобода воли, подаренная Отцом только людям и неведомая ангелам, необратимо изменила его. Они считали его ущербным, потому что теперь он видел, насколько ущербны они, не ведающие настоящих чувств. А Кастиэль был уверен – каждый раз, когда Дин хлопал его по плечу и искренне смеялся над его незамысловатой шуткой, где-то в космосе тысячами вспыхивали сверхновые и, Люцифер его побери, если два эти события не были взаимосвязаны. У него были сотни причин, чтобы сердиться на Отца за то, что Он позволил говорить от своего лица тем, кто этого не заслуживал, а тем, кому было что сказать миру, не дал ни малейшего желания это делать. Благодаря этому крутые повороты во многих жизнях произошли из-за того, что не имело никакого отношения к Божьему промыслу. Но… ни малейшего повода не было у Кастиэля, чтобы сказать, что виною всем тяготам, что ему пришлось познать, является злой рок, несчастливая звезда, гнев Отца или проклятие Дина Винчестера, запятнавшего его благодать своей человечностью, ибо свой выбор Кастиэль совершил сам. Зато была всего одна, самая веская причина быть Отцу бесконечно признательным – то, каким оказался человек, которого Кастиэль должен был спасти. Дин отрицал само существование Бога, но до кончиков ногтей был его творением, идеальным в своей простоте и эффективности. «Ты был проклят в тот миг, когда прикоснулся к нему», – сказала его сестра. А Кастиэлю всегда казалось, что именно в тот миг Отец благословил его на новый, доселе неизведанный для ангела путь. 3. …В этом чертовом одичавшем лесопарке, невесть с чего гордо претендующем на звание леса, даже кусты стоят стеной на стороне единолично царствующей здесь плотоядной мерзопакости. Колючие ветви хлещут по лицу, норовя вырвать глаз, но Дин, ловко уворачиваясь от них, успевает еще попутно заметить и перепрыгнуть узловатые корни, что вероломно бросаются под ноги. Бег по пересеченной местности всегда был его любимым упражнением, он требует всего лишь быстрого перемещения в пространстве, это совсем не сложно и почему-то всегда удавалось ему лучше, чем более длинноногому и лёгкому брату. Отец гонял их с Сэмом бесконечно, приговаривая, что в час, когда им потребуется быстро сделать ноги, спасая свою жизнь или свободу, сыновья скажут ему спасибо за то, что не пришлось слепо полагаться на везение или неуклюжесть преследователей. «Ну, спасибо, папа!» - ухмыляется Дин на бегу, уже предвкушая быструю схватку. Погоня - это весело, совсем не то, что убегать от чудовища. Дин не жертва, он самый опасный хищник в этом лесу. Пусть о везении или невезении думает тот, кого он настигнет. …Каменные джунгли порой бывают намного опаснее, чем лес настоящий. Нагромождения кирпича и бетона не глушат звук, а отражают его, путают, сбивают с толку и преследуемого и преследователя. Дин двигается вперед с целеустремленностью снаряда выпущенного из гаубицы, но при этом не забывает мониторить, где в данный момент находятся Сэм и Кастиэль – первый совсем недавно встал со смертного одра, у второго подразрядились ангельские «батарейки». Поэтому они должны, как это для них называется, прикрывать ему спину. Для него это называется не лезть на рожон, чтоб не огрести добавки, но если сформулировать так, они насмерть обидятся и наломают дров. Дин не особенно владеет дипломатией, но зато умеет иногда загривком чуять, как надо сказать, чтобы и дело не пострадало, и те, кого он считает семьей, были рядом, но до поры до времени держались на безопасном расстоянии от объекта охоты. Дину приятно, когда они рядом, он ловит от этого какой-то особенный кайф – «семейное дело», и в такие моменты особенно любит жизнь. – Ну, кровосос! – поймав кураж и дрожа от азарта, кричит он, полоснув лезвием по руке. – Иди же, выпей меня! …Вместо облезлой выгнутой крыши корпуса заброшенной фабрики перед глазами порхают не то птички, не то бабочки, а бок неприятно тянет и мокнет горячим. Но чему Дин научился за сорок лет в аду, так это различать целый спектр разнообразных повреждений и оценивать их по своей собственной шкале от «эту царапину я даже не заметил» до «от этой раны я умру за десять невероятно мучительных секунд, которые покажутся мне годами». То, что он ощущает сейчас, конечно, не первое, но до последнего ему вовсе как до Африки пешком. Учиться и в Аду пригодится, а на память Дин тоже не жалуется. Может, он и не знает, что значат языколомные слова экзорцизма, но отбарабанить их назубок он способен в любое время и в любом состоянии. Правда, обычно предпочитает, чтобы этим занимались кудлатые и пернатые… Его тормошат, хлопают по щекам, чуть приподнимают, и по едва уловимому запаху шампуня он понимает, что большая лохматая девчонка, которую он называет Сэмом, находится в добром здравии. Во всяком случае, сил у него достаточно, чтобы еще раз тряхнуть его, как медведь грушу, и заголосить: «Кас, давай скорее сюда!», а это, ко всему прочему, еще означает, что его растрепанная, но весьма боевая птица счастья тоже серьезно не пострадала. – Дин, ну как же это ты? – бормочут они оба наперебой, зажимая его рану и осторожно поднимая на ноги. – Еще бы немного и… На них ни царапины, и Дин счастливо вздыхает: – Да повезло просто. … Только сквозь все моменты счастья временами отдается в нем мысль, за которую Дин никогда себя не простит. «Не должен я был нести такую ношу»