Спи. Все в порядке. Правда.

Ты не можешь проснуться. Ты не знаешь, что можешь проснуться. Ты видишь сны. Твои сны не похожи на сны обычного человека. Слишком яркие вспышки — и слишком смутные. Слишком много того, что было, слишком мало фантазии — если только это не страхи — слишком много фантастики в смачных кадрах воспоминаний. Они затягивают, каждое — как окно в параллельный мир, в параллельную жизнь. Утро, мама, сияющее чистотой белье в тазу и светлая улыбка. Ночь, кафель, тебе зашивают рану, кто-то поспешно прибирается, стирает кровь — твою кровь с пола, — ее слишком много, со скрученной ветоши темные ручьи бегут, журча, в тазу плещется грязно-красная вода. Когда ты выпускаешь пулю, ты уверен в быстрой смерти жертвы. Когда ты повторяешь номер в темноте, ты не уверен вообще ни в чем, ни в своем имени, ни в том, что это кончится. И тогда он приходит. Чувствуешь его. Теплые руки на спине. Теплые губы на плече. И нет лаборатории. А есть грубый брезент палатки лагеря, и безопасность, и ласковый шепот. «Спи, просто спи. Это кошмар. Уже все хорошо». Брезент раскручивается тонкими ситцевыми шторами, те развеваются на летнем ветерке, неторопливо превращаясь в звездно-полосатый флаг, видимый из разбитого окна, тебя легко вжимают в стену, оклеенную старыми обоями, ты вспоминаешь — отпуск, верно же. Тяжело, медленно, размеренно вбираешь жаркий июльский воздух ртом, тело полно истомы и усталости, пах тянет, теплые руки ласково оглаживают тебя повсюду, тебе мало, мало, но все, на что тебя еще хватает — вжаться сильней в матрас, пытаясь потереться, облегчить свое состояние. «Спи, все в порядке, спи». Ты спишь. Ты понимаешь. Ты слышишь. Доверяешь. Надо спать. Спать — можно или надо, ты не различаешь. Тебе дают устроиться удобнее, укладывают, словно ребенка, укрывают одеялом, и укрывают еще телом, и объятием, и ты покорно уплываешь в сон — опять… Облизывая губы, потому что хочешь пить, перед тобой блестит водой река, а ты сидишь на берегу, и тебе хорошо — и мало… Грезы рассеиваются, хотя и продолжает наваливаться сон. Сон прижимает тебя к постели, не дает подняться, но позволяет смутно осознать: губы на шее, чужую руку между твоих разведенных ног — вот для чего он заставлял тебя лечь по-другому, верно… чтобы трахнуть… Ты пробуешь проснуться — и не можешь. Только и хватает сил, чтобы сонно и глубоко вздохнуть, медленно отворачивая голову, упрямо перекатывая ее, свинцовую, по пахнущей ромашкой мягкой подушке и — сильней подставиться, пробормотать сквозь сон: «сейчас…», проскулить жалобно, когда сквозь дрему тело прошивает первая сладость. Тихий шепот на ухо, так успокаивающе, что слов ты даже и не понимаешь. А потом твой любовник снова заставляет тебя лечь поудобней — для себя. И ты ложишься на бок, все еще не способный вырваться из сна — тебе и так неплохо, хотя ты вцепляешься в простыни под собой, когда… Почти не больно, но он начинает разрывать пелену твоей дремоты — с каждым толчком, мягким, медлительным, глубоким, с каждым легким укусом и коротким поцелуем, с каждым его словом, которые ты словно и не слышишь, осознаешь только. И у тебя шумит в ушах, и ты бессильно трешься лицом о простыни, о собственные руки, и пытаешься разлепить веки, приподняться — в такт его движеньям — хоть немного. Саднящая терпкая боль, темное удовольствие, и губы пересохли, и твой любовник чересчур тяжел и чересчур силен, и ты даже не можешь пошевелиться… и теперь твои инстинкты просыпаются. Сознание вспыхивает внезапно. Более нет снов, есть зрение, не прояснившееся до конца, и есть темная комната. Есть понимание того, что происходит, что с тобой делают, и есть знание — кто… и нет уверенности. Вообще ни в чем нет. Ты просыпаешься, не зная, какой год, не зная, что из твоих слишком ярких снов было кошмаром, а что — только сладкой грезой. И ты можешь быть — боже — в Бруклине, накануне перепив; в лагере под Аззано; в плену; и в увольнительной во Франции; в Москве; и где угодно. И почему ты вообще решил, что знаешь, кто сейчас с тобой, кто навалился сзади, кто у тебя — внутри?!.. И нет, нет, все нормально, ты же почти уверен, да, две тысячи пятнадцатый, и это — это он, все хорошо, все правильно, нужно только позвать, окликнуть, убедиться, не паникуя, вот сейчас — нельзя же!.. Нельзя по имени, если ты ошибаешься, если все это просто бред, если это не он, нельзя же выдать, или если лагерь, услышат — нужно успокоиться, сейчас же!.. Они растягиваются в года — эти мгновения паники, чистого ужаса, и ты даже считаешь — он успевает трижды выйти из тебя и войти снова. Это тоже не дает тебе позвать — если это неправда, если все плохо — ты не хочешь это знать, тебе на самом деле сладко сейчас, ты, должно быть, жалок, но не решаешься расстаться со своей надеждой окончательно. А потом вслед за одурманенным сознанием ты возвращаешь себе остальные чувства. Осязание — привычная, верная хватка пальцев и прижавшиеся к внутренней стороне твоих бедер колени, и сжимающая в правильном, самим тобой показанном когда-то месте на металлическом запястье, его рука. И обоняние — оно теперь выхватывает не только аромат белья. Теперь пахнет потом и сексом, силиконом смазки — и запахом другого человека, и, если, конечно, ты не врешь себе — ты знаешь этот запах… И слух. И шепот на ухо, так и не прекращавшийся все это время — жаркий и сбивающийся, уже почти бессмысленное бормотание, глупые нежные слова — и твое имя песенным рефреном через каждое… И ты хотел бы обернуться, убедиться, паника не отпускает тебя разом, и от того, что обернуться не выходит, страх так и сворачивается в твоей груди, уже не заслоняя остального, тихо продолжая звучать уже единственной высокой нотой, холодить ледяной иглой, застрявшей в теле — просто чересчур острой приправой. Ты выгибаешься. Ты ощущаешь, как он — как глубоко, как просто принимает его твое тело, расслабленное и почти безвольное со сна. Он глубоко в тебе. Куда глубже, чем страх. Ты всхлипываешь. Ощущения захлестывают разом, в разы ярче, чем до того во сне: его тепло и тяжесть, и дыхание у тебя на загривке, и это буквально выжигающее нервы движение внутри тебя. Ты вскрикиваешь — гневно, и беспомощно, и счастливо: — Стив! Стив… Стонешь. Зрение проясняется последним. И пока он тебя трахает, ты смотришь, как почти сияет в полумраке на оставленном возле стены вашей спальни щите — звезда. Его звезда. Ты его знаешь. Знаешь. *** 12 часов назад Операция прошла идеально, но она была долгой. Действительно долгой, черт. А теперь вы летите в Вашингтон, где Стива замотают по кабинетам и отчетам, и черт его знает, сколько часов пройдет, прежде чем вы увидитесь опять. — Эй, Баки! — кричит Роджерс на ухо. Ты наплевал бы. Спать хочется неимоверно — сколько ты не спал? Но чувство удовлетворения от миссии — действительно удачной, вы вытащили абсолютно всех гражданских, хотя почти и не рассчитывали, даже обошлись без сильных повреждений у членов отряда — чувство победы и адреналин волнуют кровь, а Стив — он слишком рядом. — Мы скоро прилетим. Шум вертолетных лопастей надежно заглушает его слова от прочих членов опергруппы — кроме того, что все они устали и теперь жадно смотрят вниз, на город под собой. Стив наклоняется вперед, и, чтобы удержаться при новом вираже, хватается за тебя. — Бак, я постараюсь закончить побыстрей. Жди меня, ладно? Глаза его блестят. Ладонь у тебя на бедре лежит так просто, что со стороны это даже невинно — а тебя пронзает желание прямо сейчас раздвинуть ноги. — Понял тебя, Кэп. Я приготовлю… все. Ты усмехаешься ему в лицо и видишь расширяющиеся зрачки. Он понимает. Ты еще не знаешь, что он придет только к утру. Дома ты застилаешь кровать, долго стоишь под душем. Дома ты растягиваешь себя, мечтая о нем, и ты посылаешь ему с десяток сообщений, точно зная, что, совещаясь с руководством, Роджерс отключает телефон. Ты засыпаешь. *** Ты просыпаешься, сбито дыша, ты прижимаешь его руки к себе. Ты отдыхаешь, глядя на поднимающийся за окном рассвет, и кожей чувствуешь его улыбку. — Прости, — говорит Стив, — я не удержался. Не напугал тебя? — он осторожно спрашивает, видно, почувствовав что-то недавно. Ты говоришь: — Нет, — и удовлетворенно ворчишь, — дай поспать уже. Ты спишь без снов, когда он с тобой рядом.