И тогда я не сказал "Нет".

Я помню, как заметил его впервые. Он сидел на расшатанной скамейке перед спортивным корпусом, и глядя на свое отражение в замерзшей луже, пытался оттереть кровь с лица. Рубашка была разодранна, а сквозь старые потертые брюки, на правом колене выступала кровь. Сам он сжимался от холода, и отчаянно пытался утонуть в своем на пару размеров больше пуховике. В тот январский день он затыкал кровоточащий нос своей шапкой, и пытался нацепить на нос очки с разбитыми стеклами и сломанной дужкой. Парень был худым и плохо сложенным, всегда таскал с собой альбом и карандаши в своей поношенной полу-порванной сумке. Кажется, я пару раз видел его в церковном хоре и в цветочном магазине, где он, должно быть, помогал своей маме. В школе его почти никто не замечал. Он скользил как серая мышь мимо массы детей и учителей, и каждый раз облегченно выдыхал, когда ему удавалось остаться незамеченным. Как-то я застал его в заброшенном туалете для мальчиков, где он прятался во время большой перемены. Он сидел на подоконнике, подогнув колени под себя и положив на них альбом, и рисовал. Ребята тогда порывались кинуть в него старым цветочным горшком, но прозвенел звонок, и им пришлось уйти. Меня зовут Дин Винчестер, и я знал кто его избивал. Компания недоразвитых переростков из 10Б, с которыми я проводил каждый день своей жизни. Все что их интересовало, это футбол на заднем дворе школы, кража пива из ларька у школы, и избиение таких ботаников как Кастиэль. Эти парни были отвратительны и самое страшное, что я был одним из них. Я не был лидером шайки, но благодаря нашей репутации “безбашенных” нам было позволено почти все в школе, и меня это устраивало. Легко было заставить кого угодно сделать мне доклад, смотаться за пивом, или стащить для нас сигарет из дома. Нас либо боялись, либо пытались затянуть в свою компанию. Все играло в нашу пользу, и мне не особо хотелось что-то менять. Я даже не помню, как это началось. Мы задирали всех время от времени, но этот парень всегда был самым частым участником забегов. Издеваться над ним было приятнее, чем над другими – он как будто был создан для издевок: худой, скрытный, без отца и без друзей, хорошо учился, не играл в футбол и занимался тем, чем не занимался ни один другой парень нашего класса – рисовал. Приятным бонусом было то, что он никогда не кричал, если его били, а еще у него было странное имя – Кастиэль. Его мать была очень верующей и назвала его в честь ангела. Знаете, почему людям нравится насилие? От него хорошо на душе. Первый раз, когда я понял, что мы перешли границы был тогда, когда мой друг Ал удерживал лицо Кастиэля в снегу - так, чтобы тот не мог вдохнуть. Аластор сыграл финальный аккорд, ударяя мальчика ногой в лицо, и из запрокинутой головы Каса - из его рта, вылетел зуб. Это был передний резец, так что я был уверен, что мы не оберемся проблем, но Кастиэль не проронил ни слова - ни во время драки, ни после нее. Он ничего не рассказал своей матери, а в школе его даже не спрашивали о кровоподтеках, потому что и так знали, кто это делал. Тогда я в первый раз подумал о том, что больше не хочу этим заниматься. И не из-за того, что меня напугали последствия, а потому что я не мог избавиться от картинки в своей голове, где Кастиэль, хоть и со слезами на глазах, но не издавая ни звука, подбирал со снега свой зуб и разбросанные карандаши. Когда в тот вечер я вернулся домой, мне казалось я мог чувствовать боль Кастиэля в своем собственном теле. Было трудно заснуть, и вышло у меня это только тогда, когда я смог признаться себе, что восхищаюсь стойкостью, с которой Кас выдерживает все наши издевки. А еще я восхищался его губами, которые приснились мне той ночью, моля о помощи. Во второй раз, когда Кастиэля избивали металлическими трубами, я сказал Аластару, что постою около входа во дворы и прослежу, чтобы никто не шел в нашу сторону. - Тебе что, жалко эту гнусь? – спросил меня тогда Ал, удерживая за капюшон куртки и мерзко улыбаясь. Кас лежал на земле, прикрывая лицо руками, а его альбом валялся в грязи, и рисунки безвозвратно покрывались пятнами болота. - Конечно же нет, - отвечал я, вымучивая ухмылку, - Просто не хочу проблем. - Ладно, можешь валить, только перед этим хорошенько врежь ему по ребрам. Я знаю, что мог сказать нет, но в тот момент мне так не казалось. Конечно же я боялся, что если откажусь, то стану следующей игрушкой для избиений, как это было с нашим одноклассником Габриэлем. Поэтому я сжал зубы, и закрыв глаза, со всей силы ударил Кастиэля в ребра. Мне казалось, я услышал хруст, и я отчаянно пытался избавиться от этой мысли. Но его темно-синие, такие яркие от слез глаза той ночью напомнили об этом снова. На следующий день Кастиэль не появился в школе. Через неделю он пришел с еще больше исхудавшим лицом и гипсом на ребрах и левой руке. Я каждый день повторял, что ребра сломал ему кто-то из моих друзей-головорезов, и не хотел признаваться себе, что все же это был я. В день, когда Кастиэлю сняли гипс, я подошел к нему, убедившись что моих друзей не было поблизости, и сказал, чтобы следующий раз он шел домой другой дорогой. Я пытался вложить в это предложение интонацию угрозы, потому что не хотел, чтобы Кас говорил кому-то, что я пытался помочь, но на самом деле просто надеялся, что мои друзья не смогут найти его, и он избежит следующих издевательств. Кас таращился секунд десять, а затем еле заметно кивнул и, схватив все тот же запачканный альбом, зашел в класс. Мои дружки не трогали Кастиэля 3 недели. До того злосчастного дня в конце февраля, когда он подвернулся нам в магазине констоваров. Он выбирал карандаши, а из его затертой кожаной сумки торчал завсегдатый альбом для рисования. Ал предложил обождать его на улице, и когда Кас вышел из магазина, тот подхватил его под руки и потащил за гаражи. В этот раз они совсем не жалели сил. Я помню, как держал его ноги, и смотрел на то, как Кас сжимал челюсти и прятал слезы в рукавах своей куртки. Один из моих друзей поднял ногу прямо над разбросанными вещами из сумки Кастиэля. Он будто прицеливался, а затем с размаха опустил ее вниз на только что купленную коробку цветных карандашей. Послышался хруст, и в тот момент я услышал гортанный крик. Крик, который разрезал меня изнутри, и мне казалось, это моя кровь была на ботинках Ала. Я чувствовал, как ужас сковывал мои внутренности, и я больше не мог пошевелиться. Все что я слышал, это кровь, пульсирующую в ушах, и самый жуткий и раздирающий на части крик Кастиэля. Именно в тот момент, я понял, как важно было что-то сделать. Именно сейчас. Когда Кас сорвался. Когда он впервые закричал. Я должен был сказать “нет”. Я должен был закричать “НЕТ”. Я сорвался на ноги, и только тогда заметил, что Ал подобрал с земли каменный булыжник и взвешивал его в руке. Я должен был шагнуть вперед и пытаться хватать его за руки. Пытаться докричаться до него или ударить в ответ. Но я не смог. Кас был такой красивый. И я смотрел на него. И смотрел на него... А Ал замахнулся над затылком Кастиэля. Знаете почему людям нравится насилие? Потому что от него хорошо на душе. Насилие приносит людям глубокое удовлетворение. Но уберите удовлетворение и это действие станет... пустым. Бессмысленным. Холодным. Разрушающим. Наверно, вы сейчас ненавидите меня. Поверьте, никто не сможет ненавидеть меня больше, чем я сам. С того дня прошло 20 лет, и не было ни одного февраля, в который бы я не падал на колени перед могилой Кастиэля, захлебываясь немым криком. Тот удар - был последним ударом. Ал убил его. Мы убили его. Я убил его. В тот день я не плакал. Я кричал. Кричал до тех пор, пока не пропал голос. Я лежал в ногах матери Кастиэля и не мог остановить рыдания. И я никогда не забуду, как она опустилась на колени около меня, и тоже заплакала. Она делала это беззвучно, также как и Кас, и это разрывало меня на части еще сильнее. Я помню день похорон. И день в отделении полиции, когда мама Каса сказала, что Господь учил ее прощать, и именно это она и делает, когда просит отпустить меня и остальных. Говорила, что не сломает нам жизнь так, как мы сломали ее сыну. Я знал, что больше не буду прежним. Я не мог смотреть на стены своей школы, на лица Ала и его друзей. Не мог видеть альбом для рисования и цветные карандаши. Я не был уверен, смогу ли дальше прожить хоть день, не рыдая в подушку и не вырывая на себе волосы. Я не знал что было хуже: забыть его, или никогда не позволять ему уходить из моей памяти. Я никогда не смогу отблагодарить мать Кастиэля. Я никогда не смогу искупить свою вину. Я никогда не избавлюсь от этой боли, которая убивает меня каждый день. Я никогда не забуду тебя, Кастиэль. Твои губы. Твои глаза. Рисунок моего профиля в твоем альбоме. Ни в своей жизни, ни после нее.