Опьяненный

      Страсть…       Сколько же лет эта чуждая Дазаю дамочка не приходила к нему, на самом деле? Сколько лет он ловко притворялся с другими, что он способен быть полностью подчинен ею, способен так терять голову при виде чьего-то тела под собой?       Дазай с шумом выдыхает, целует пленительно тонкую шею с белой кожей, под которой так явственно видны голубые венки. Прижимается губами к той, что так живо трепещет и дразнит его, будто уговаривая сжать зубы.       Если подумать — он уже и сам сбился со счета. Фальшивые улыбки, полное отсутствие даже намека на серьезность. Ведь ему нравится быть простым парнем, отчасти повесой, любителем суицида, который толком никогда не может подойти к запретному краю, будто что-то ему не дает просто перестать бороться, принять Смерть как старую подругу.       Он вновь отмахивается от собственных мыслей; мысли все портят, да и вообще — думать вредно.       Мальчик-тигр под ним пахнет мылом и чистыми вещами, но даже это не может скрыть от чуткого обоняния детектива запах зверя, в которого он против воли обращается при луне, а иногда и без луны.       Тот хватается за его плечи, часто дышит и не прячет румянец. Неровная стрижка, которую они никак не могут переправить, совсем растрепалась. Но надо признаться: увидеть этого бродячего мальчишку аккуратным будет уже совсем не так интересно.       А интересно сейчас, когда подтяжки перестают стягивать плечи, пуговицы выскальзывают из петелек, края ткани вытягиваются из-за пояса. Бриджи, так удачно открывающие лодыжки — последняя, или почти последняя одежда, которую он пока что не снимает, а только любуется раскинувшимся под ним телом.       Руки, забинтованные от запястья, поглаживают бока; пальцы приятно покалывает исходящим от кожи теплом; юноша следит за всеми действиями, внимательно и чутко реагирует на легкие ласки, вроде зацепить ладонью сосок или мягко сжать пальцы на короткое мгновение.       Цвет радужки у глаз Атсуши странный — желто-фиолетовый, с плавным переходом сверху вниз. За такие глаза на нелегальных рынках удавится любой, и даже немного раздражает, что в Портовой мафии все такие недальновидные идиоты, которые не видят выгоды.       А с другой стороны — надо радоваться, что он больше этим не занимается. Потому что так он может оставить это сокровище себе и исподтишка дразнить всех остальных, кто за ними бегает.       Дазай расстегивает собственную рубашку, стягивает. Шрамов у него хватает — в отличие от некоторых особенно одаренных — нет, он вовсе не стреляет глазами в этот момент в Накаджиму — он не обладает способностью к регенерации.       Он просто заводит интересные знакомства. Некоторые из них заканчиваются шрамами, и это, в общем-то, самый распространенный из сценариев.       Юноша приоткрывает рот и заливается краской, но разглядывать тело уже вполне сформировавшегося, хотя и все-таки довольно изящно сложенного мужчины не прекращает; если не повезет, то однажды тигренок и вовсе перерастет его — все-таки развивающийся организм.       А пока что можно перебросить рубашку через спинку дивана и улечься обратно, начиная мягко целовать выпирающие ключицы — парень болезненно худ, хотя и откармливается очень старательно всеми сотрудниками агентства.       На языке вертится уже отработанный шаблон предложения про самоубийство, но Дазай глотает его — если он скажет что-нибудь такое, то тот мигом потеряет весь свой притягательный вид, молча оденется и уйдет.       Таковы были условия их сделки, и Дазаю было обидно, что он так страдает по юноше, а тот лишает его главной отличительной приметы.       Но…  «Дазай-сан, вы мне очень симпатичны, и я бы принял ваши поползновения, которые вы все время так глупо выделяете, но к сожалению, я не хочу окончательно влюбиться в человека, который в любой момент может покончить жизнь самоубийством, тем самым бросив меня».       Это был ультиматум, удар ниже пояса, запрещенный во всех боевых искусствах.       Но разрешенный в любви.       А Дазай… Да. Дазай был впервые искренне и глубоко в кого-то влюблен, и даже потратил пару месяцев на то, чтобы подосаждать юноше знаками своего внимания — например, повесил на балку в чужой квартире веревку. Вполне ясно, что для висельника, но она была оборвана самым наглым образом, и так и не заканчивалась петлей.       И сегодня Атсуши после месяца их странных, но реальных отношений, позволил себя поцеловать.       И, разумеется, мужчина тут же пошел дальше.       Потому и целует он сейчас нежное тело юноши, оставляя небольшие метки на груди и ребрах, мягко лаская соски пальцами, растирая их и вытягивая.       Накаджима просто запретно и развратно чувствителен, по-другому и не скажешь.       Хватает просто — просто — начать сползать вниз по телу, ненароком давя на пах — и все, и в живот уже врезается возбужденная плоть, а юноша, завидев заинтересованный блеск, заливается краской и закрывает лицо руками — только видно, как блестят между едва-едва раздвинутых тонких пальцев эти удивительные глаза.       Намерения Осаму очевидны, как загадки для малышей — стоит только закончить целовать подтянутый животик, на котором вырисовывается пресс, как пальцы уже воюют с ремнем, расстегивают пуговку и тянут вниз язычок молнии на штанах.       Надо сказать, что у Атсуши просто невероятная тяга к милым вещам. Вот и сейчас — серые трусишки в мелкую пчелку — что может быть очаровательнее?       Однако делать комплименты белью уже некогда — Дазая больше интересует влажное пятнышко на этих самых серых в пчелку, которое он аккуратно трогает кончиком языка, попутно стягивая бриджи с лодыжек и закидывая куда-то за спину — потом подберут, когда одеваться будут.       Пахнет смазкой и самим Атсуши, а это все еще мыло, чистые вещи и зверь. Дазай взрослый человек и, хотя часто ведет себя как идиот, понимает — каждое его слово, выражение лица, действие — сейчас все записывается наивными глазами из-за пальцев, и виновато в этом воспитание в приюте. Нигде больше не способны делать одновременно таких закаленных и таких наивных людей, как там.       Так что когда он прижимает пальцы к губам и смакует с хитрой улыбкой наслаждение от общей композиции и отдельных ее элементов — юноша снова краснеет, да так, что алеют даже аккуратные ушки парня и шейка, та самая, пленительно тонкая.       Но совершенно очевидно — его не отвратительность, то, что Дазай принимает все в своей манере — Накаджима Атсуши ценит и радуется этому, невольно расслабляясь, молчаливо позволяя Дазаю сделать следующий шаг к полному его покорению.       Резинка белья ловко поддета пальцем — алая головка выскальзывает в этот зазор между телом и тканью, и когда Осаму со шлепком отпускает — оказывается в хитрой ловушке.       Атсуши вздрагивает и кусает губу, скулит, руками комкает уголок диванной подушки, которую он вытащил из-под головы, чтобы занять чем-то руки, раз уж он бесстыдно разглядывает голого до пояса Дазая, усевшегося между его раздвинутых ног.       Осаму усмехается и наклоняется вниз, и за волосами почти и не видно, как он обводит языком головку по краю, постепенно, по кругу, пока в конце не добирается до уретры и не щекочет эту крошечную дырочку кончиком языка, делая движения, будто он хочет протолкнуть туда язык.       Атсуши стонет и прикрывает глаза с дрожью, которая в итоге становится очевидной по задрожавшим коленям и мышцам ног, которые на миг сводит, пленительно и сладко.       Пахнет смазкой и возбуждением — пожалуй, это все, о чем думает Дазай, методично посасывая головку, пальцами аккуратно и как можно более незаметно стягивая трусы на бедра, высвобождая плоть до конца.       Над ним стонут, слышится странный звук — это тигренок вцепился рукой в обивку, часто и тяжело дыша, шумно, то и дело сглатывая, глядя почти безумно перед собой, и вполне очевидно — Дазая он уже не видит из-за сладостной дымки перед глазами.       Накаджима просто запретно и развратно чувствителен, как он мог забыть.       Осаму усмехается и поудобнее сжимает пальцы у основания члена, не давая кончить раньше, чем полагается, и одновременно придерживая так возбужденную плоть удобно для себя.       Несколько погружений в рот — и в волосы зарываются пальцы. Атсуши выглядит, как безумец, и Дазая вполне устраивает мысль, что он способен так свести человека с ума, так что он продолжает, игнорируя и хриплые стоны, и скулеж, и рваные вскрики, протяжные, будто парень почти воет.       Со стороны, наверное, может показаться, что тут кого-то пытают. — Ос… Остановись, — хнычет парень, прикрывая глаза. — Уверен? — хитро улыбнувшись, Дазай начинает насаживаться ртом и берет сначала до руки, потом проталкивает дальше к горлу — рвотный и дыхательные рефлексы проигнорированы в упор.       Он сглатывает, зажимая член горлом. Атсуши царапает ему плечо — хорошо, что не скальп снимает.       А потом Осаму отпускает тиски пальцев, соскальзывает и снова начинает насаживаться. Атсуши резко толкает бедра, вскидывает их навстречу и, дрожа и выгибая поясницу, кончает.       Дазай невозмутимо вылизывает пальцы — краснеет только смотрящий на это шоу Атсуши, но так и должно быть — иначе бы не было столько кроткости; детектив, в конце концов, совсем не святой, и не особо-то любит ощущать, как его имеет в рот мальчишка. Как-нибудь они поменяются, и он поможет Накаджиме попробовать такое. — Ну-с, а теперь к самому пикантному и интересному, — у Дазая самая добрая улыбка во всем отделе, но Атсуши всегда ощущает себя неуютно при виде нее. Детективу больше идет наглая усмешка, с которой он смотрит, когда действительно заинтересован.       И такая действительно мелькает, когда Осаму хватает стянутые трусы и стаскивает их совсем, задрав в потолок тонкие ноги тигренка.       Атсуши издает неповторимый, запрещенный для парней звук и сдвигает ноги; вернее пытается, но кто же ему позволил это сделать.       Бывший мафиози выглядит хищником, который нашел самую лучшую свою жертву.       Атсуши притянут и усажен на колени. Дазай намекает ему, что неплохо бы пустить в ход свои прекрасные ручки, которые уже пропахали ему до кровавых царапин плечо, и тот, смущаясь, все же берется за дело. — А теперь ласкай, — шепчет мужчина в ухо, и вполне очевидно, что пялившийся на чужой стояк парень снова краснеет и неловко стягивает сначала белье, потом обхватывает рукой член, начиная неловко — из-за позы — водить рукой.       О технике и умениях даже не стоит заикаться — Осаму знал, на что идет. Его больше волнует, что теперь он спокойно дотягивается руками до мальчишеской задницы, и это отличный повод просто потискать ее, пощипать, пока парень плаксиво уговаривает его не делать так — слишком смущает.       Ха! Дазай не дает увидеть, как он вытягивает из-под диванной подушки тюбик со смазкой, как наносит ее на пальцы. Просто внезапно ануса касается скользкий палец, массирует и входит полностью.       Атсуши даже испугаться не успел, а Дазай благодарит природу, что у него тонкие пальцы, и даже два не причиняют дискомфорта, пока он не начинает разводить их ножницами внутри, оглаживая, обмазывая стенки и настойчиво, но аккуратно давя на простату.       Первые звуки можно классифицировать как стоны со вздохами. Очередное движение — и это уже откровенный стон, который парень силится заглушить рукой.       Осаму чувствует триумф и мысленно возлагает на собственное чело лавровый венок.       В груди же зреет настоящее удовольствие от того, что парень теперь его. Он был тем, кто первым его поцеловал, будет тем, кто заберет его девственность. Атсуши ему действительно нравился, и привыкший к одиночеству детектив даже был согласен слушать, что он дурак, целыми днями — если Атсуши будет ругать его как-нибудь особенно нежно.       Три пальца — и из горла мальчишки вырывается всхлип. Он уже давно просто хватается за чужие плечи, но Дазай зачем-то хочет видеть его раскрасневшееся личико.       И именно это беззащитное выражение на нем заставляет его возбудиться еще больше, хотя, вроде бы — куда уж больше?       Несколько минут ненавязчивой в общем-то ласки и поцелуев, за которые парень отвлекается. Потом он вновь оказывается спиной на диване с нависающим над ним мужчиной, и у них обоих перехватывает дыхание от первого проникновения.       Тело входит в тело; Дазай нежен и наконец-то позволяет видеть свое лицо, свое настоящее лицо, а не ту маску, в которой он носится перед всеми остальными. Из глаз почти хлещет нежность, губы изогнуты в улыбке, которую Накаджима видит в первый раз — и он единственный, кто вообще такую видел.       Потом детектив начинает двигаться, и тело лихорадит от удовольствия. Атсуши отчаянно цепляется, Дазай упорно мнет в ладонях ягодицы, целует уголок губ, из которых вылетают хриплые стоны. Одинокая слеза прочерчивает лицо, когда Атсуши хрипло шепчет: — Дазай, я… — Молчи, — одергивает его мужчина и не позволяет говорить с помощью поцелуя, резким толчком вырывая вскрик. Бедра и спина дрожат от напряжения, когда он ускоряется, не намеренный растягивать акт на длительное время.       Дазаю очень, очень хорошо внутри. Внутри горячо и узко, но не до боли, смазка делает свое дело, позволяя вырывать развратные влажные звуки при движениях; плечи горят, когда в царапинки попадает пот, который Атсуши еще больше размазывает руками, когда цепляется за него.       Сам Атсуши под ним мечется и выгибается, и зрелище его — возбужденного, мокрого от пота, чувствительного — заставляет Дазая ощущать гордость и тихую нежность, которая плещется на дне глаз.       Ведь этот юноша теперь его.       Но и короткого промежутка хватает, чтобы парень кончил еще в процессе, и второй раз — когда в него кончил Дазай, едва слышно и доверительно постанывая в губы тигренка.       Они устраиваются на диване; Дазай вольготно придавливает тельце мальчишки, который так и не расцепил сведенных за чужой спиной ножек. Юноша гладит спутанные и влажные темные волосы, смущается от довольного лица и взгляда любовника, бормочет что-то неразборчивое, а потом его вновь целуют.       Дазай встает первым и потягивается. Атсуши мигом хватает его рубашку и прикрывается ею. Он дико смущен и не знает, что делать, что будет дальше.       Что ж, этого и следовало ожидать. — В душ, — командует детектив, весело улыбаясь. — Дазай, я… Я, наверное, пойду, — тихо говорит тигренок, но от его слов, от его тона все внутри переворачивается. — Куда, — серьезнеет Дазай, и это нихрена не вопрос. Осаму еще никто после секса не бросал, а мальчишка явно намерен сбежать и сгореть от стыда в одиночестве. — Не знаю, — парень теребит ткань, отводит взгляд, пока детектив не заставляет его поднять голову, с силой сжав пальцами подбородок. — Никуда ты не пойдешь, — жестко отрезает мужчина, глядя ему в глаза, и Атсуши очевидно — он его чем-то разозлил. — Прости, Дазай, прости. Правда, если тебе не нравится, что я загнал тебя в ловушку, то… Секс был классный, — парень краснеет. — Но я правда не думал, что мои слова заставят тебя отказаться от частички себя. И если… Если ты хочешь — можем еще сделать вид, что ничего не было, — Атсуши криво улыбается, но потом шмыгает носом, и это портит весь эффект. — Ничего не было, потому что секс был классный? — уточняет детектив. — Атсуши, ты совсем больной идиот? — Что? — парень растерянно хлопает глазами, и жмурится, когда Осаму бьет его по лбу. — Я сделал это не потому, что мне было так сильно нужно с кем-нибудь переспать, и не потому, что меня интересовала конкретно твоя задница. Я серьезен, черт возьми. Я серьезно принимаю твои слова, что ты не хочешь иметь отношений с человеком, который хочет покончить с собой. Конкретно: это значит, что я больше не буду так делать, потому что, черт возьми, Накаджима Атсуши, я люблю тебя, я счастлив, что мы занимались любовью, и я не намерен выслушивать твои оправдания, что ты не думал. Уже поздно, понял? — Дазай неожиданно влез на коленки хи-кнувшего мальчишки и выдохнул прямо в ухо, поглаживая по волосам: — Бестолочь ты, Атсуши, но ты теперь мой любимый, и только попробуй от меня сбежать. Найду, завалю в кровать и буду убеждать, что ты это сделал не подумав, пока ты со мной не согласишься. — Дазай… А… Агх… — очередной внеплановый поцелуй не дал парню договорить, а настойчиво целующий его Осаму ощутил, что у него кружится голова и перед глазами все плывет; ощущение было, будто он вдруг захмелел, опьянел от этого поцелуя, от собственного признания, от того, что Атсуши плакал в его объятиях, но выглядел действительно счастливым, услышав все это.       Руки, сцепленные за спиной пальцы — Накаджима целовался снова и снова, счастливый, сияющий изнутри, жутко нежный и именно такой милый, как хотел того детектив.       В душ они пошли вместе, но Дазай то и дело прижимал руку к груди, ощущая разлившееся там тепло, и в конце концов, как-то пространственно и туманно выдал: — Знаешь, кажется, я понял, что значит опьянеть от счастья.