Исчезающие виды

      — Пролет.       Настя не удивилась. Не сказала, «ну, я так и знала». Не спросила — хорошо проверил?       Бледная, со всклокоченными волосами и обломанными ногтями, Настя сказала:       — Заебись. А у нас срыв. Сука, что б он сдох, заебал уже…       Временами Леха думал так же. Не долго и не совсем всерьез. От отчаянья.       Когда разжимал крепко стиснутые челюсти, чтобы влить воду с химией, название которой даже не пытался придумать, довольствуясь знанием того, что оно поможет, рискуя быть покусанным или облеванным, когда снова и снова удивлялся, откуда же в этом цыплячьем теле столько силы берется, едва переводя дух после короткой и яростной борьбы за возможность вколоть успокоительное, когда ловил на себе совершенно чужой, абсолютно невменяемый взгляд и вспоминал, почему боится бешеных собак и сумасшедших.       Но потом приступ заканчивался.       Потом Настя плакала, прижимая к своей плоской груди голову с обритыми висками, на которых только начали подживать воспаленные шрамы, и шептала, глядя Лехе в глаза:       — Он же не виноват, Леш, не виноват, что с ним это сделали. Леш… скажи что-нибудь. Не молчи.       И Леха каждый раз хотел сказать — не надо было. Да, он не виноват. Никто не виноват. Но не надо было… он ведь все равно…       И не говорил.       Потому что Настя не ушла бы без брата, а он сам не ушел бы без Насти. Но когда стало ясно, что окрыленные успехом Лехины работодатели не успокоятся, пока не превратят Симу хрен знает во что, даже если человеческого в этом «что-то» будет процентов десять от силы, вывод напросился сам собой — непригодную к любым модификациям интуитку Настю уберут, чтобы не тормозила проект, и тогда именно Сима убедил сестру, что надо бежать.       — Засветились?       — Не знаю. Скорее всего. То есть, я выдернула его из сети, как только начался приступ, но не знаю… лучше не рисковать.       Леха кивнул, соглашаясь. Лучше не рисковать.       — А хорошие новости есть?       Настя бледно улыбнулась.       — Есть два адреса и имя.       Сорок шесть городов, пятнадцать стран, три континента. Что такое еще два адреса? Сотая процента в статистике их перемещений за последние два года.       Настя еще на что-то надеялась. Все еще надеялась.       Год назад Леха попытался объяснить ей, что дальше будет только хуже. Что каждый следующий приступ будет тяжелее, а промежутки между ними — короче. Леха точно это знал, он же был лучшим на курсе, динамика отторжения инородных тканей без поддерживающих препаратов именно такова. Что даже если они успеют найти донора, такого рода операцию не сделаешь в мастерской техобслуживания. Даже не в каждой лаборатории ее можно сделать.       Настя объяснила ему, что он может валить на все четыре стороны.       А потом…       Что произошло потом, Леха сам не понял.       Ну, они же как отражения друг друга — успокаивал он себя. Это ненормально, конечно, но объяснимо. Он привык к ним, к обоим, перестал воспринимать их отдельно друг от друга, перенес чувства, испытываемые к сестре, и на брата. Так что, ничего из ряда вон.       Леха сам прекрасно понимал убогость этих умозаключений. Но так было проще.       Настя отказывалась понимать, но он-то видел — еще год максимум. И все. Один из приступов станет последним. Ни один организм не выживет в таких перегрузках.       И было… больно.       Саднящая где-то под сердцем боль становилась чуть менее настойчивой, когда Сима выглядел почти нормальным. Делая скидку на шрамы, растрескавшиеся губы и синяки от инъекций. Когда Настя смеялась над его пошлыми шутками. Когда они, дурашливо мурча, терлись друг о друга носами и засыпали только обнявшись. Когда в предрассветных сумерках Леха совершенно не улавливал, кто из них целует, а чье дыхание щекочет пах.       Но боль предстоящей потери никогда не оставляла полностью, словно тревожное эхо, фонила ежесекундно.       Уходили, едва миновал пик приступа, пешком, тщательно удалив любые образцы своего ДНК. Настя вела брата, закинув одну его руку себе за шею, но через десять минут такого хода Леха просто взял его на руки.       — У силовиков есть отдел… — медленно выговаривая слова, начал Сима.       — Нет! Мы уже закрыли эту тему! — оборвала Настя.       — Вы о чем?       — Ни о чем.       — О Программе.       — Сима, рот закрой!       — Стоп. Что за Программа?       — Те же яйца, вид сбоку, — не унималась Настя. — Это даже не обсуждается!       — Лет сорок назад военные выкупали человеческий материал… нежизнеспособный. Для какой-то своей разработки. В сети нет более точных данных.       — Они делали из людей киборгов.       — Синтетов.       — Да какая нахрен разница?!       — Настя, дай ему договорить.       И Сима рассказал о том, что сумел выяснить. О выбраковке среди новорожденных, о цензе на генетическую ущербность, об ужесточении условий отбора для Программы и через какое-то время, после обнародования информации о нескольких случаях сбоев, вовсе ее отмену, что положило конец открытым исследованиям и разработкам. Но отдел сохранился. Что-то там поменялось, но он точно сохранился.       Леха слышал о синтетах. Чего уж там, все о них слышали.       Пресловутые Тройки, способные самостоятельно подорвать оборону средне развитой планеты. Поговаривали, что синтеты — привет от колонистов прошлых веков, которые решили триумфально вернуться в альма-матер человечества. Ну, глупость, конечно. Кому бы она нахрен сдалась, отравленная и перенаселенная.       Собственно, та богадельня, откуда они сбежали, мало чем отличалась от этого отдела, о котором заговорил Сима.       — Сим, и что? К чему ты это?       — Кто из нас на биоинженера учился? Мне, может, еще и объяснить, что у меня с мозгами происходит?       — Все, закрыли тему. Забудь, Сим. С таким же успехом мог бы остаться, где был.       — Мог бы. Какого хуя не оставили?       — Я его сейчас уебу, — сдавлено выдохнула Настя. — Пасть закрой, уебок.       Сима умолк. Не потому, что Настя вызверилась, просто уснул. Или потерял сознание. После приступа одно от другого не сильно отличалось.       К середине ночи они выбрались за черту города, можно было начинать искать транспорт. Чем Леха и занялся, оставив Настю присматривать за снова отключившимся братом.       Когда Леха вернулся, на угнанном с причала внедорожнике, которого, если верить записям портового терминала, не хватятся еще неделю, эти придурки уже успели подраться и помириться, и теперь Настя ревела, забравшись к Симе на колени, перемежая всхлипы с жалобами и просьбами о прощении, а Сима успокаивающе покачивал ее, обнимая руками за спину. И говорил, уверенным и спокойным тоном старшего брата:       — Вот увидишь, все так и будет. Разве я хоть раз до сих пор ошибся?       Настя мотала головой, ненадолго затихала, но не успокаивалась:       — Ну, почему так херово-то? Не должно же настолько херово быть, Симка, ты же говорил. Ты сам говорил, что выдержишь. А теперь сдыхаешь!       — Я нашел колеса, — обозначил свое присутствие Леха. — Метеосводки обещают какие-то невнятные осадки, лучше выдвигаться прямо сейчас, пока дорогу не размыло.       Настя могла сколько угодно орать на брата или желать ему сдохнуть поскорее, но правда была в том, что когда это действительно произойдет, она, скорее всего, не сделает ничего, чтобы как-то жить дальше. Без него. И Леха пока не знал, что будет делать, когда до этого дойдет. Что-то будет, это уж точно. Главное, самому бы не составить ей компанию.       Один из адресов привел в провинциальный порт, даже без доков для товарников, едва ли отмеченный на картах, менее подробных карт области. И потенциального донора они нашли легко. Как-то даже слишком легко.       Леха сразу сказал, что ему не нравится это все. Непривитые не живут в таких местах.       Сима пожал плечами.       — Посмотрим. Что нам терять?       Лехе не нравились их взгляды. Безмятежные, как на полигоне. Внутренняя сосредоточенность на видимой им одним цели.       А, правда, что им терять? Этим двоим, что терять, кроме друг друга?       Нет, Леха не обманывался на свой счет. Ни тогда, когда воровал ключи доступа к их боксам, ни теперь, когда Сима сходил с ума от боли уже каждые две недели, а Настя разве что волком не выла, не в силах ему помочь.       Вот ему — было, что терять.       Стипендия, карьера, положение.       Тогда. Не теперь.       Теперь уже поздно, уже все потеряно. Еще до того, как могло бы быть найдено — и без вариантов.       Чтобы понять это раз и навсегда, достаточно было бы всего разок оказаться в одной с ними постели. А Леха бывал там достаточно часто, чтобы наверняка избавиться от иллюзий.       Он не сомневался, что одну без другого можно заставить выжить.       Сомневался, что через очень непродолжительное время не добьет ее сам. Хотя бы из элементарного сострадания.       Леха не был уверен, что генетически эти двое на самом деле родственники. То есть, они похожи, конечно, но учитывая суммарное количество перенесенной пластики… в общем, что лица им шил один и тот же хирург сомнений не вызывало, но что их родственные связи теснее соседства контейнеров с генетическим материалом, это еще не факт.       Зато все прочие связи…       В общем, они считали друг друга братом и сестрой, а Лехе оно как-то было не принципиально. Кем они считали его, он вообще предпочитал не думать.       Кровь оказалась маркированной.       И очень бы хотелось, но никак не верилось, что Сима мог так грубо просчитаться. Только не он. Не верилось, что Настя могла не почуять подставу, с ее-то интуицией, за неделю уводящей от облав.       Сидя в глухом металлическом мешке, очень медленно и натужно соображающий под действием транквилизаторов, Леха вспоминал, как сразу после переливания Сима поймал его руку, прижал к сухим, горячечно обветренным губам пальцы и сказал: «Спасибо тебе.» — так, словно попрощался. И как резко стало тревожно, так похоже на мгновение пробирающей дрожью тишины перед бурей. Как весело отмахнулась в ответ Настя, мол, забей, не было проблем с донором, вот он и радуется.       И Леха забил. Потому что хотелось просто жить, а не ждать в панике финала. И вечером он засыпал с ними на заднем сиденье внедорожника, усталый и по-своему счастливый, в достаточно отдаленной даже от недавно покинутого задрыпанска глуши, и в багажнике спал обколотый снотворным донор, идеальный просто донор, а проснулся Леха уже под слепяще ярким светом галогенки, под искаженный респиратором звук мужского голоса и тупую боль в вывернутых плечевых суставах.       И даже страшно не стало. Наоборот. Вместо страха пришло почти облегчение, парящее чувство избавления от непосильной ноши.       Да, Леха слышал, что часто в камере смертников люди сходили с ума или кончали самоубийством еще до казни. Но чтобы ощутить эту обреченность, вовсе не обязательно сидеть в камере. Можно мотаться по миру, сшибать легкие деньги на таких составах, которые уличным торчкам и не снились, можно трахать свою эротическую фантазию во плоти, и при этом точно знать день, когда это закончится. И если сначала кажется, что до этого дня еще, ой, как далеко, то по мере обнаружения у легких денег — вереницы недовольных конкурентов, у воплощенной фантазии — бонусных припадков суицидальной ярости, а у шальной свободы — шаткого равновесия канатоходца над пропастью, время словно ускоряет свой ход, дни сливаются в одну сплошную, беспрерывной линией скользящую под колеса угнанных машин, и чтобы не свихнуться приходится не думать. Просто не думать.       Леха постучал по странно теплому металлу стены, оценил монолитность, и задумался, имеет ли смысл обнадеживаться тем, что прежние его работодатели, кажется, к этому месту никакого отношения не имеют.       И он не поверил ни на миг, что Сима допустил бы вариант развития событий, фатальный для Насти, а значит — и для себя, пока у него еще оставалось время. И раз уж не надо больше тратить энергию на поиск денег-ночлега-средств-передвижения, можно задаться, наконец, давно наболевшими вопросами — так кем же Леха для них был все это время? И есть ли шанс, что в их идеально подогнанной друг под друга системе появится место для кого-то еще.       Дальше карусель закрутилась такая, что думать опять стало некогда. Допросы, тесты, закрытые слушания.       Леха насчитал пять дел, по которым проходил подозреваемым, три — свидетелем обвинения, а еще по двум ему впаяли пожизненные в каких-то аграрных колониях, но с учетом физических метрик, в итоге дали билет в штрафбат, куда-то на окраину конфедерации.       — Ну что, боец, готов возвращать долги отечеству?       Леха обязательно нашел бы, что ответить, и про отечество в целом, и кому он что должен в частности, но слишком уж трещал череп после имплантации контроллера. Тут не расстаться бы с лазаретным пайком, а не остроумием блистать.       Тот же самый усатый мужик с полковничьими нашивками, объяснявший, кому что говорить в судах, принес Лехе в медбокс одежду и идентификационную карту на новое имя. Да к черту, хоть горшком пусть назовут, лишь бы в печь не сажали.       — По прибытии на место найдешь корпус технической поддержки, получишь дальнейшие инструкции. Все понял?       — Понял.       — Смотри, диверсант, без фокусов. У нас разговор короткий. Шаг влево-вправо рассматривается как побег, прыжок на месте — попытка улететь.       Леха стиснул зубы и кивнул, мол, усек, без фокусов, так без фокусов.       — Вопрос можно?       — Давай свой вопрос.       — Вы говорили, потом можно будет увидеться… когда?       — Не о том думаешь, парень. Как время придет, так и увидитесь.       И однажды время пришло, полковник сдержал слово.       Между тем днем, когда разбился, не достигнув границы нейтральных территорий, челнок с штафниками, на борт которого Алексей Стахин так и не поднялся, хотя и числился в переданных в архив списках погибших, и днем, когда перспективный специалист Альберт Гореш был зачислен в штат технического сопровождения отдела аналитики Министерства Обороны Конфедерации, пролегло долгих восемь лет, полных выматывающих сорокавосьмичасовых смен в инкубаторах, рутины над учебниками, глухой тоски и упрямой, как вросшая под кожу заноза, надежды. Даже по самым скромным меркам, такими мозгами, что достались Лехе, на линии огня не разбрасываются. И куда его зашлют после всех этих показательных приговоров, он догадался, увидев вытягивающееся над результатами его тестов лицо техника.       — Знакомьтесь, Альберт, это наш ведущий аналитик…       Они изменились. Но Леха узнал бы, все равно узнал бы, даже если бы Настя — не тощая, нервная девочка, а уже взрослая, прекрасно сложенная женщина — не повела многозначительно бровями над тонкой рамкой оправы очков.       И это не было так, как писали в старых романах, что еще можно было при желании найти в сети, не перехватывало дыхание, земля не уходила из-под ног, руки не дрожали и не потели, и мир не расцвечивался вдруг яркими красками.       Было отчетливое осознание — все в порядке. Было ощущение завершенности какого-то немыслимо сложного хода. И вместе с тем — опять это тревожное мгновение перехода, пауза перед следующим шагом.       — Добро пожаловать в команду, Альберт, — пожал протянутую для приветствия руку Сима, возмужавший и сравнявшийся ростом и шириной плеч с Лехой. — Пообедаете с нами? Заодно обсудим круг ваших обязанностей.       За эти восемь лет… Дня не проходило, чтобы Леха не представлял, каким будет их первый раз, когда они снова встретятся.       Не допускал мысли, что…       Смешно сказать, но чего он не мог представить, так это что ему достаточно будет простых прикосновений, почти невинных, лишь бы просто чувствовать под пальцами их кожу, изучить новые очертания их повзрослевших тел, достаточно будет более чем скромных поцелуев, чтобы просто заново запомнить контуры утративших полудетскую мягкость губ, привыкнуть к их новому вкусу.       Он хотел задать им столько вопросов…       Настя начала говорить сама.       После упразднения Программы правительственные лаборатории так и не добились от военных передачи материалов, исследования начинались с нуля, то заканчиваясь полным фиаско, то доходя до крайностей, и проекты «Серафим» и «Анастасия» стали очередной крайностью. Но если в совместимости нервной системы Симы с наноэлектроникой ученые увидели многообещающие перспективы, то что делать с выводящей из строя технику Настей, они пока не представляли. Финансирование позволяло развивать только один из настолько затратных проектов и было принято решение приостановить проект «Анастасия», наработанный материал заархивировать, опытный прототип утилизировать. И все так и стало бы, если бы подлежащий утилизации прототип не оказался хорошенькой, молчаливой девочкой, которую все привыкли считать дурочкой. Если бы рабочие декады в лаборатории не были бессменными, а контрольно-пропускная система такой жесткой. А потом кому-то в голову пришла идея устроить шахматную партию между Симой и Настей, и две крайности соединились в совершенной связке.       Сходу разработанную Симой систему сигналов из шахматных ходов Настя уловила к концу первой партии, ее чувствительность к любым сигналам и знакам граничила с телепатией. А организованный в скором времени скучающими работниками тотализатор упростил им общение и планирование побега до максимума.       Леху выбирали тщательно, выбирали из сорока семи других, проходивших практику в лаборатории студентов. Сима анализировал структуру речи, словарный запас, жесты, скорость реакции на различные раздражители, выбирал подходящий тип мышления. Настя отбирала подходящие эмоциональные типы. Идеальный логик и идеальный интуит, они никогда не ошибались, уравновешивая математический просчет фактором случайных комбинаций. Они выбирали себе идеального партнера, и неизбежно возникнущую с ним связь — все, неизбежно возникнущие с ним связи — учли уже тогда.       Они не лгали ему. Но и всей правды не говорили. Потому что только так можно было довести разыгранную комбинацию до этого момента, в котором их система обрела, наконец, стабильное равновесие.       — Скажи что-нибудь, не молчи, — потребовала Настя после нескольких минут тишины.       — Отстань от человека, он обрабатывает информацию. Вот, ведь определил — ни отнять, ни прибавить.       Коротко стриженные на симином затылке волосы кололи губы, а длинные настины наоборот — щекотали шею. Теперь уже не спутать, кто куда потянется.       Информация укладывалась нормально, без сбоев и перегрузок.       И, наверное, любому нормальному человеку это показалось бы…       Леха не смог придумать, каким бы это все показалось нормальному человеку. Ему самому было не принципиально, а что по этому поводу может думать весь мир — проблемы мира исключительно.       И придя к такому выводу, Леха сказал:       — Нам нужен отпуск. Законный, оплачиваемый отпуск.       И еще пообещал в заключение:       — Я вас месяц из постели не выпущу.