White nights

4:18 утра. Будильники отключены и бесполезны. Постель истерзана и смята. Взбитые сливки задолго до завтрака. Заслащенный бисквит, кофейный осадок, слабость. Здесь белые ночи, но видно не поэтому. Видно дальше, больше и глубже. Как всходит на сеточке висков роса, как лопаются звуковые колебания, и с причмокиванием исчезает вода, стираются клетки. …Он не думает, что это реально выдержать тишиной, не пожертвовав собой сполна. Каждый раз, когда Чонгук входит и начинает медленно двигаться, Юнги мужественно сдерживает полукрик, закусив щеку, и менее мужественно выгибается навстречу, а на остаточной юношеской нежности - старается обхватить безустанное тело, подтаивая под надежностью. В следующий миг он мальчик, и ему хочется, чтобы Чонгук целовался с ним до взрыва лёгких, срывая в нём все цветы. Ему кажется, еще несколько усердных толчков, и на грани срыва он закричит, как умалишенный, их повяжут в полосатые рубахи и вывезут на помойку безвыходных палат, где придется пульсом выстукивать через стену точки и тире. Чонгук сильнее вжимается вовнутрь, задыхаясь от восторга и взъерошивая хёну спутанные волосы. Проворачивая языком несколько оборотов и прикусывая губу напоследок, он примеряется плотнее и рычит ему в скат шеи, а Юнги безмолвно следует ритму, наталкивается, соскабливает белые катышки с напрягшейся спины, прорисовывает контуры выпирающих на лопатках мышц. Томись их секс в стеклянной коробке, и с запотевших граней лился бы дождь, но даже тогда Юнги не хотел бы, чтобы он заканчивался, предпочтя захлебнуться, но Чонгука из рук не выпускать, не дать ему отслониться и уйти, снова отобрав всякую уверенность. Втянутый сквозь зубы воздух. Чонгук опирается на руки и, подсунув под поясницу Юнги подушку, делает угол круче. Хён обожаемо и неповторимо хрипит, Чонгук подхватывает его за сгибы затёртых колен и наваливается, слыша слёзное: «Блядь». И Юнги бессовестно тянет матерщину за гласную, пока Чонгук не останавливается целиком, плотно вжав мошонку, и Юнги волей-неволей не приходится окольцевать его шею. Подпитка. Поплывшим взглядом, натужным вздохом. Что ты можешь-не можешь, проверка на крепость, но захват бастиона изнутри. Юнги завоёван и противопоставить ему нечего. Чонгук сточил камень. Может быть, им лучше было бы убить друг друга. Слишком много красок и пластилина, лишних инструментов для идеальных изгибов, пазов. В глазах Чонгука тот странный многотонный ответ на все вопросы, с которым Юнги неловко, потому что он и есть вопрос. В конце концов, они давно решили: это их магма, комната в отеле, личное пространство и пыточная. Подушка выдернута из-под поясницы, и Юнги растерян на несколько секунд, лепечет несуразицу в надежде спастись. Чонгук проводит раскрытыми ладонями по поджарым бокам и сбивается со счёта рёбер, соскальзывая руками за спину Юнги и стесняя его в объятиях для проникновения и вибраций, которые им будут отзываться сутки наперед. Кроткий стон. Недостаточный. Нажим сильнее. Вскрик. Да. Длинные росчерки ногтями вдоль позвоночника, сжимание крепких ягодиц, и Юнги ищет ладонями опору, вливаясь под младшего податливой массой. Чонгук целует мокрую переносицу хёна и надеется уловить что-нибудь еще в едином потоке. В экстазе Юнги злится чувственно и игриво, оттягивая Чонгука за волосы, держась за талию. Ему фиолетово, как он выглядит, когда известно одно: Чонгук без ума от него любого. Дикость в том, что это взаимно. Дикость в том, что между ними часто вспыхивает ревность. И там, где нет проигравших, есть ненасытные. Всесильная ладонь становится для Юнги ошейником, Чонгук продолжает трахать его и набирать темп, отклоняясь назад на расстояние вытянутой руки, и душит, слушая сладостное хныканье. Запрокинув голову, Юнги вслепую вьет пальцами спираль по предплечью мучителя и тянет мыски стоп. Пылкие взгляды, размазанные мысли. Крушится, ломается, заливается стонами. Заминка. Словно хруст безе. И нечаянные крошки повсюду, только потом неожиданная карамельная начинка… Чонгук сажает Юнги на бедра и, примеряя его бледность на себя, тут же изнашивает, срывая с губ поцелуй за поцелуем, страстно и беспощадно. Плотно и тесно, а жарко так, что острые ключицы Чонгука прилипают Юнги к груди. Его запах, мягкие волосы, гладкую кожу и мускулистое тело Юнги какое-то время ненавидел, возбраняя само существование подобных безукоризненных и неискушенных. А Чонгук всегда знал, что ему нужно и умел больше, чем надо. Теперь всё это не только потому, что Чонгук хочет. Он нашел Юнги там, где никто не искал. На Луне, одиноким космонавтом в последнем скафандре. И не сказал ему: «Возвращайся». Он сказал: «Давай строить такую ракету, на какой мы сможем вернуться в настоящий дом». Принято. Полетели. …Надкусывая Чонгуку мочку, Юнги зарычал, забился в оргазме, сжимая и впуская его в себя, обмяк. На доли секунд их голоса зашлись резонансом, и Юнги мельком успел понять, что эстетически его от Чонгука тащит. От каждой песчинки и занозы, пылинки и атома, что между ними. И если бы не смущение, Юнги бы на полном серьезе высказал: «Я тебя очень...» И Чонгук его тоже. Не измерить, только чувствовать. Но должны быть вещи, каких нельзя произносить всуе. Сбитый бит дыхания. Уже ничего не исправить. Младший осторожно укладывает разморившегося Юнги на лопатки, подминает под себя и увлекает в непрерывные ласки, чтобы хён ощущал кипяток по телу, согревался, сжимая его бедрами. Он зацеловывает его шею и запястья, и на полчаса они впадают в густую полудрему, переплетя пальцы. Пробуждение резкое, липкое. На рассвете жарко. Окно-лупа. А северное солнце действительно странная штука, не виднеется ли там воскресающий А̀сгард?... Чонгук несколько минут любуется тем, как выглядит голый хён в розоватой дымке, оставляет след поцелуя на зарождающемся пятнышке засоса у надплечья, ухмыляется. Аккуратно поднявшись, он накрывает Юнги простынёй и, нацепив шорты и футболку, берёт фотоаппарат. Ему не терпится запечатлеть нарастающее утро. Когда он возвращается, то понимает, что жарко ему было не от лучей: Юнги повернулся на бок, скинув простынь и выдвинув вперед колено белой сахарной ножки. Чонгук пристраивается сзади, ближе, ведет губами по плечу. Сонное бормотание, Юнги угадывает его на раз-два, мямлит: «Спи», а Чонгук почти смеётся. — Наверное, мы запишем сегодня что-нибудь… — Не-не.. — Я буду целовать тебя в прямом эфире. — Чон..гук… — Мы покажем им какой-нибудь пейзаж, и в это время я тебя поцелую. Так и будет, хён. Так и было.