Моя Елизавета

Когда Катерине пришло первое за почти шесть лет письмо от отца, она, надо сказать, немало удивилась. Девушка пару минут вертела в руках небольшой конверт, словно не решаясь его открыть, пока, наконец, не схватила решительно нож для бумаги и не вскрыла его. «Моя дорогая дочь, — писал батюшка (точнее, его писарь: почерк был чужой), — с великой любовью и почтением я передаю Вам свой привет и пылкое отцовское объятие. Мои дела идут хорошо, здоровье также не доставляет никаких хлопот. Расскажите мне, как Вы поживаете? Нужно ли Вам что-то особенное, чего нет у Вас ныне? Знайте, что я — вечный и преданный исполнитель Ваших желаний, и нет для меня большей радости, чем ублажить Вас…» «Бла-бла-бла, бла-бла-бла…» — морщилась Катерина, торопливо пробегая глазами строчки, из которых буквально сочилась привычная придворная вежливость. Впрочем, как ещё могут общаться практически чужие друг другу люди, кроме как прячась за вежливостью, как за стальной бронёй? Конечно, жаль, что так случилось, но теперь уже ничего не поправишь, хотя стыд за тот скандал, что Катерина устроила ему когда-то, шесть лет назад, невольно и уколол ее на мгновение, но девушка тут же решительно отринула его прочь. Отец явно написал письмо с какой-то конкретной целью: она не поверит, что в нем внезапно, спустя столько лет, проснулись пылкие чувства. Нужно только выудить эту цель из вежливого студня. «Боже, только бы не замужество, — взмолилась про себя Катерина, — только бы он не обанкротился и не решил поправить свои дела с помощью выгодного брака! Пожалуйста! У него ведь есть и законные дочери!» Ах, вот! «Моя дорогая дочь, могу ли я попросить Вас об услуге? Моей дочери, Вашей сводной сестре, Елизавете, девице семнадцати годов отроду, требуется убежище вне Лондона. К великому сожалению, столица ныне не является для неё приятным местом. Моей голубке нужно поправить здоровье и отдохнуть от светской суеты. Милая Катерина, Вы очень обяжете меня, если согласитесь принять её в своем замке. Елизавета — девушка во всех отношениях приятная и скромная, она не отяготит Вас, напротив, я надеюсь, что её общество будет Вам приятно, как приятно любой образованной девице общество её столь же образованной сверстницы. Ваша сестрица читает на древнегреческом и латыни, знает науки, умело обращается с арфой и ловко держится в седле. Сердце моё наполняется радостью, когда я представляю себе вас вместе, скованных узами нежной девичьей дружбы…» У Катерины взволнованно ёкнуло сердце. Всю свою жизнь, все восемнадцать лет, она прожила здесь, в отдалённом замке Брумрок, вдалеке от Лондона и высшего света. Её отец, достопочтенный, очень богатый вельможа по имени Лахлан Хэммильтон, признал её — бастарда от никому не известной служанки-итальяночки — но не пожелал растить её в своём доме в Лондоне и представить её в обществе, тем самым очернив свою репутацию, и потому отправил её сюда, в Брумрок, едва ей исполнился годик. Весь замок и живописные угодья вокруг были в распоряжении и в полной собственности маленькой Катерины (на итальянский манер, в честь матери). Несмотря на свою удалённость от света, Катерина вовсе не тяготилась своим одиночеством. В ее распоряжении был целый штат слуг, с младых ногтей обожающий свою маленькую, но уже властную хозяйку; для бесед об искусствах и науках к её услугам были учителя, которых отец выписывал для нее из разных стран. В детстве батюшка и сам нередко чтил ее визитами: как минимум, трижды или четырежды в месяц, а иногда даже чаще. Он справлялся об её здоровье и успехах в учёбе и, бывало, подолгу ласково говорил с ней; именно благодаря нему Катерина сделалась страстной наездницей и полюбила соколиную охоту. Её любимый сокол, Быстрый, был подарен ей отцом на десятилетие, и Катерина до сих пор души в нём не чаяла. Однако однажды, когда ей было двенадцать, отец приехал в Брумрок со своей женой, хорошенькой, очень миловидной, невысокой молодой женщиной с красивыми голубыми глазами. Сначала Катерина была холодна с нею, затем сделалась невыносима и, наконец, устроила страшный скандал: кричала, обвиняла их обоих, даже ругалась (общение со слугами не прошло даром: к сожалению, манеры маленькой бастардессы оставляли желать лучшего)… Сейчас она и сама не смогла бы вспомнить, что её так разозлило. Быть может, ей очень хотелось думать, будто она — не просто бастард, результат случайной, ни к чему не обязывающей связи, оставленный исключительно из душевной доброты, а плод настоящей, глубокой и искренней любви, после которой её отец никогда не сможет даже посмотреть на другую… А, быть может, она была обыкновенной отроковицей, испытывающей своеобразную потребность в скандалах. Служанки в тот период нередко получали от нее звонкие оплеухи. Так или иначе, Катерина рассорилась с отцом, и больше они не общались — до этого момента. Но это было не так важно, куда важнее то, что Катерина очень мало общалась со сверстниками и сверстницами, и была это прислуга и дети прислуги. А теперь к ней ехала светская, столичная девушка, по словам отца, образованная и утонченная… Катерина нервно сжала руки на груди и, волнуясь, прошлась по комнате — раз, другой… «Если уж я, бастард, получила образование у блестящих умов, то как образована она, законная дочь, выросшая в столице? — пронеслось в ее голове. — Проклятье, она посчитает меня дикаркой! Я не хочу выглядеть перед ней смешной!» Нахмурившись, Катерина взглянула на себя в зеркало. Как-то сразу и вдруг бросились в глаза все недостатки внешности: грубоватые, резкие черты лица, орлиный нос, далекий от тех хорошеньких носиков, что видела она на полотнах старых мастеров, так же, как орел далёк от голубки, крупные зубы, тяжелая челюсть, придающая ей смутное сходство с кобылой… Черт! Девушка с силой ударила кулаком по колену. Круто изогнутые брови сошлись к переносице, зубы сосредоточенно впились в нижнюю губу. Конечно, она может отказаться, наверняка Брумрок у отца — не единственный вариант. Но от мысли, что здесь, в ее угрюмой обители, будет красивая (ей почему-то казалось, что непременно красивая), утонченная молодая девушка, с которой они смогут проводить много времени вместе, у Катерины приятно кружилась голова и немели кончики пальцев. Ей хотелось этого… А если она чего-то хочет — она это получает. Очаровать столичную красотку? Да раз плюнуть!.. хоть у нее и нет никакого опыта в этом… совсем… вообще… Глубокий вздох. Решительный блеск в травянисто-зеленом взгляде. Чернильница, перо, чистые листы… По этикету нужно прождать пару дней, прежде чем садиться за ответ? Плевать. Стремительные росчерки тонких строчек по бумаге, непослушный каштановый локон, лезущий в рот. Катерина писала конкретно, четко и по делу, соблюдая лишь самый минимум светских приличий. «Я буду рада обществу моей сводной», — и тут девушка замерла в лёгкой растерянности…«сестрицы», — дописала, чуть сильнее, чем нужно надавливая пером на бумагу. Сестрицы… Ей никого не доводилось так называть… Грёзы, словно горячая, душистая вода хлынули на неё и затопили безвозвратно. А что, если всё пройдёт хорошо, и они с — как зовут эту девушку? Елизавета? — понравятся друг другу? Они могли бы бродить по окрестным лесам вместе. Катерина знает сотни мест, но они сделаются ещё краше, если разделить их с подругой. Они могли бы долгими стылыми вечерами сидеть у горячей жаровни, спасаясь от сырых холодов, и читать друг другу стихи на древнегреческом; они могли бы встречать рассветы и считать по ночам звёзды… Здесь страшные грозы, Катерина помнит, как боялась их в детстве — быть может, ее сестрица позволит обнять себя, чтобы не было страшно? Или даже, возможно, хотя бы мимолетно, хотя бы в шутливой игре, дотронуться до своих губ?.. Бррр! Катерина резко взметнула густую копну каштановых с золотом кудрей и тут же вцепилась в них тонкими пальцами. Ну что за глупые мысли, ведь ты даже её не видела! Может, она глупа, дурна… Может, ее высылают из Лондона (ради бога, отец, не думаешь же ты, что я поверила, будто сестрице и впрямь «нужно подправить здоровье»?) за разнузданный образ жизни, и в её постели побывало столько мужчин, что и Евклид собьётся со счёта! В конце концов, совершенно незнакомая тебе девица не виновата, что ты, видите ли, давно поняла, что предпочитаешь девушек, успела с этим смириться и теперь сгораешь от одиночества, поскольку та единственная служанка, которая тебе по-настоящему понравилась, испугалась твоих осторожных ухаживаний, уехала и, по слухам, вышла замуж, а больше тебя никто не привлекает. Ты просто встретишь её, как подобает достойной хозяйке… И всё-таки постараешься подружиться. Хотя бы ради того, чтобы у тебя появилась подруга, соответствующая твоему образованию и положению — ведь ты, хоть и бастардесса, но все же дворянка, и общаться исключительно со служанками из крестьянок ниже твоего достоинства. «Надеюсь, я ей… мы друг другу понравимся», — волнуясь, подумала Катерина и решительным движением запечатала конверт. Ответ от батюшки прибыл вскоре. Опуская вежливые завитушки, сообщалось там, что Елизавета прибудет через неделю. И всю эту неделю Катерина провела на иголках. От натужного спокойствия («Утихомирься, Рина! Ты ведёшь себя, словно провинциалка, к которой изволила нанести визит королева! Это всего лишь твоя сводная сестра. (Ей отчего-то нравилось звать так Елизавету.) Тебе незачем так волноваться. На самом деле, это её вина, что она так много времени не наносила тебе визитов. Ты не должна расстилаться перед ней!») к лихорадочной деятельности: привести замок в порядок, подготовить для неё покои (самые тёплые, те, где больше всего солнца, с красивым видом на большой, но запущенный сад), приказать привезти побольше различной дичи, прибраться в библиотеке, черт вас дери, как можно было так запустить замок, несчастные свиньи, если к вечеру здесь всё не будет блестеть, я дух из вас выбью! Катерина нервничала, и волнение её быстро перерождалось в гнев. В точности как раньше, несколько лет назад, безропотные служанки терпели звонкие оплеухи. Ей, впрочем, вскоре делалось стыдно за них… Но не слишком. Она и так слишком потворствует этим прохиндеям — стерпят пару пощёчин, не сахарные. Ей так хотелось сделать все в лучшем виде, у неё так колотилось сердце при одной мысли, что скоро, совсем скоро Елизавета приедет, что впору было начать смеяться сама над собой. Ну ради бога, Рина, на что это похоже! Будто жениха встречаешь, а не сестру. В последний момент — утром того дня, когда должна была приехать Елизавета (несколько её слуг прибыли за пару дней до того с основной частью багажа) — Катерина озаботилась вопросом одежды. Растерянная и злая на себя, она застыла перед распотрошенным шкафом, переводя взгляд с привычного ей мужского костюма на невзрачное коричневое платьишко. Конечно, из бархата, конечно, отороченное мехом, конечно, ненавязчиво украшенное топазами, но всё равно невзрачное — а может, ей так кажется после того, как она увидела, сколько роскошных (всех оттенков зеленого, синего, желтого!) платьев привезли слуги Елизаветы. Будучи отроковицей и терзаясь незнакомыми ей и пугающими чувствами, которые теперь вызывали в ней хорошенькие девушки, Катерина в какой-то момент наотрез отказалась носить платья и перешла на мужскую одежду (пройдя через настоящую войну со своей старухой-кормилицей и всеми служанками одновременно). Ей чудилось, будто, раз она любит женщин, значит, и душа в ней мужская, а мужской душе требуется мужская одежда. В ней девушке было намного удобнее. Четыре года (начиная с четырнадцати лет) Катерина носила исключительно мужскую одежду, лишь на свои дни рождения, по настоянию кормилицы (та хоть и глупа была безбожно, но Катерина любила её), надевала платье. Теперь у неё осталось всего одно платье, подходящее ей по размеру, и Катерина совершенно не хотела его надевать. Ей казалось, что она будет выглядеть в нём смешно и нелепо, наверняка Елизавета (судя по количеству нарядов, изрядная модница) лишь посмеётся над ней… «Нет уж, — полыхнуло внутри внезапным упрямством. — Это она ищет у меня убежища. Пусть принимает меня такой, какая я есть. Я надену мужскую одежду. И если она посчитает это смешным или нелепым — её право!» К тому же, по её мнению, в мужской одежде она выглядела значительно привлекательнее. Шоссы, рубашка, её любимый, расшитый золотыми цветами, дублет поверх, потеющая — от жары, конечно, жаркое июньское утро, ещё бы тут не вспотеть! — ладонь на рукояти шпаги, прищуренный взгляд, с жадностью вглядывающийся в чистый горизонт — яркий контраст просторной зелёной пустоши на юге от Брумрока (оттуда должна была приехать Елизавета) и высокого, чистого неба над ней. Золотая лента дороги, уводящая вдаль. Топот лошадиных копыт, поднятая пыль… Рыже-золотой всплеск волос на солнце, стремительный галоп миниатюрной хорошенькой лошадки, а верхом на ней… Катерине показалось, это сама Фрейя вернулась сквозь толщу времён, отринула в сторону беззубого христианского бога, и теперь скачет ей навстречу. Девушка с волосами рыжими, как яркий огненный рассвет, в тёмно-зелёной простенькой амазонке, скакала ей навстречу, а где-то вдалеке волочилась в пыли громоздкая повозка. Долгое время Катерина не могла рассмотреть её лица, но вскоре конь стремительно пронёсся сквозь ворота, и рыжая наездница ловко спрыгнула наземь, не успели конюхи к ней приблизиться. Снова взметнулась волна рыжих, спутанных от скачки волос (с близкого расстояния Рина заметила, что она всё-таки, как подобает леди, не совсем простоволоса: затылок покрывает легкая символическая вуалька) — и совсем рядом к Рине оказалось ее лицо. Бледная кожа словно сияла на солнце. Голубые глаза горели весельем, на щеках горел лихорадочный яркий румянец, а на губах — широкая улыбка… Словно она вся была огнём, сиянием и солнцем. И она смеялась, глядя на неё, заливистым, раскатистым смехом, в котором не звучал ни нежный ручеёк, ни серебряный колокольчик, но оттого он не делался хуже — напротив, отдавался дрожью по спине, и на её смеющееся лицо хотелось смотреть бесконечно. «Она смеётся надо мной?! Плевать, смейся вечно, пожалуйста!» Елизавета с изумлением окинула её взглядом с головы до ног. Катерина заметила, что щёки её вспыхнули ещё ярче. Непринуждённым стремительным жестом она сорвала с себя перчатки и, смеясь, воскликнула:  — Так, значит, батюшка обманул меня? Здесь меня поджидала не сестрица, а милый брат? Катерина смущённо вспыхнула всем телом, хотя щёки её не окрасились румянцем, задохнулась на миг, не зная, что ответить… А затем склонилась в мужском поклоне.  — Для Вас, миледи, я согласна быть кем угодно. — Хотелось широко улыбнуться, но девушка стеснялась показать крупные зубы, и потому её губы остались сомкнутыми. А вот Елизавета вновь заразительно рассмеялась, откинув голову назад. Елизавета откинула голову назад, так, чтобы прижиматься затылком к обнаженной ключице Катерины. На губах её блуждала задумчивая полуулыбка.  — Помнишь нашу первую встречу? — Хрупкие, тонкие пальцы сплелись с пальцами Катерины. Та мечтательно взглянула на их переплетённые руки. Одинаковой формы: длинные пальцы, узкая кисть, вытянутые овальные ногти — но у Катерины ладонь больше, грубее от упражнений в фехтовании, сильнее, теплее… Белые пальцы Лиззи — словно льдинки в её теплой руке.  — Конечно, помню, — негромко прошептала Рина, прижимая «льдинки» к губам. У Лиз всегда холодные руки, и оттого ей кажется, что она постоянно мёрзнет, а это отличный предлог обнимать её чаще и тесней. — Мне показалось — ты похожа на солнце. Улыбка осветила лицо Елизаветы.  — И я тоже была очарована с первого взгляда. В этой рубашке, с растрёпанной каштановой косой, со шпагой, ты была ослепительна… Я подумала, это бог послал мне видение, чтобы искусить… Твои скулы, твои великолепные ноги, боже! А твои сверкающие глаза… Рина, любовь моя, и это меня ты называешь Королевой Мая?! Твои глаза — это и есть май. Ты была в тот миг лучше любого мужчины. В тот миг и во все последующие. Мимолётный, но пылкий поцелуй коснулся губ Катерины, и та не позволила возлюбленной отстраниться. Поймала пальцами острый подбородок, стиснула сильнее, жадно лаская мягкие губы с чуть различимым привкусом лёгкого яблочного вина… Сладко. И чуть с кислинкой. Именно такой вкус должен быть у Королевы Мая. Проклятье, почему она не умеет легко и непринуждённо, без подготовки, говорить красивые вещи?! Безумно хочется выместить тот жар, что распирает ей грудь, эту горячую благодарность, эту жаркую, болезненную любовь, накатившую с новой силой — а она ничего, ничего не может сказать, может только сжимать её в объятиях и целовать с исступлением. Губы разомкнулись с мягким чмокающим звуком. Мягкий, чуть-чуть пьяный взгляд голубых глаз ласкал её лицо, а следом за взглядом по пылающей коже Катерины порхали прохладные пальцы. Жаркое дыхание, жаркое, как её волосы, как её сердце, как она сама, жгло её губы.  — Думаю, я любила тебя уже тогда… — хрипло пробормотала Лиз. — Любила с первой минуты. Ещё один горячечный выдох. Катерина с жадным любопытством вглядывалась в лицо Елизаветы. Та выглядела весёлой, хотя и немного запыхавшейся. Несколько мгновений девушки стояли друг против друга, не зная, что сказать, но затем… «Несчастная дура!» — яростно укорила себя Катерина и быстро проговорила вслух (её голос звучал несколько прерывисто, и нередко она делала паузы, словно теряя слова в глубине смеющегося, искристого голубого взгляда):  — Должно быть, Вы устали с дороги, моя леди! Мои слуги приготовили для Вас лучшие покои. Надеюсь, Вы найдёте их… Уютными. Зачем ты берёшь её за руки?! Это неприлично, ты лезешь в её личное пространство, перестань!.. …Елизавета не стала высвобождать рук, хотя по лицу её и промелькнула тень лёгкого недоумения, за которое Катерина немедленно жестоко наказала себя мысленной оплеухой. Но пальцы её остались послушно лежать в шероховатых ладонях Катерины. Удивительно тонкие, такие же длинные, как у неё самой, с вытянутыми овальными ноготками… Различие состояло в том, что руки Елизаветы были чуточку меньше, кожа её была фарфорово-белой (Катерина невольно залюбовалась тем, как она сияет на солнце: словно мрамор, обращённый в шёлк), и ещё — её руки были холодными. Словно и впрямь мрамор… Почему? Как она могла замёрзнуть в такой зной?.. Катерина машинально стиснула узкие ладони сильнее, пристально вглядываясь в чужие глаза — и встречая лёгкую, чуть смущённую полуулыбку.  — Спасибо, леди Катерина. — Пальцы сжались на руках Катерины в ответ. — Я и впрямь немного устала и буду рада переодеться с дороги. Дайте мне пару часов, но затем я хотела бы осмотреть замок, где мне предстоит жить, и, если Вы не будете против, прогуляться. Я не люблю сидеть взаперти.  — Я тоже, — живо откликнулась Катерина. Её пальцы, соприкасающиеся с руками Елизаветы, горели прохладным огнём. — И я… буду рада… составить Вам компанию. Елизавета мягко улыбнулась в ответ, и Катерина заметила, что от улыбки у неё на щеках, несмотря на юный возраст, появляются полукружья морщинок — по три на каждой щеке. Почему-то ей показалось, что это очень мило, и захотелось дотронуться до её кожи. С виду она казалась фарфоровой, гладкой и холодной, словно мрамор, но появление этих морщинок натолкнуло Рину на мысль, что она нежная и мягкая, как бархат… А может быть, шёлк?.. У неё красивый рот: нежно-розовый, несколько широкий — оттого и морщинки — с выступающей верхней губой… Девушка заворожённо следила, как движутся губы Елизаветы, пока она говорит:  — Спасибо, моя леди, Вы очень любезны. Силой вынудив себя очнуться от гипноза, Катерина властно взмахнула узкой ладонью, подзывая ближайшего служку. Подошёл Оливер, мужчина лет тридцати, с каштановыми, уже редеющими волосами и добродушным взглядом собачонки. Катерина коротко отдала приказание: проводить, помочь разместиться, выполнять любой каприз… Хотя вслух прозвучало только «Проводи леди Елизавету и помоги ей разместиться», но последнее подразумевал строгий, жёсткий взгляд молодой хозяйки Брумрока. Девушки распрощались поклонами (Катерина вновь использовала мужской), и Елизавета удалилась. Бастардесса проводила её глазами, отметив, что двигается она с какой-то особой, порывистой, непринуждённой грацией. Чтобы отвлечься от навязчиво волнующих её мыслей о гостье, Катерина отправилась на кухню, чтобы отдать приказания насчёт обеда и ужина. В голове её вертелись глупые, пожалуй, даже крамольные желания и мысли. Ей хотелось видеть Елизавету. Смотреть, как она располагается. С каким лицом она осмотрела отведённые ей покои? Понравился ли ей вид из окна? На чём она задержала внимание, а по чему скользнула равнодушным взглядом? Что показалось ей красивым, а что нет? Достаточно ли для неё просторно, а может, она предпочитает уют? Понравятся ли ей цвета ковров и гобеленов, мягкой ли покажется кровать? «Обо всём этом я непременно расспрошу её», — успокаивала себя Катерина. — Как полагается гостеприимной хозяйке… Проклятье, я ведь могла проводить её сама и увидеть всё воочию! Конечно, это не совсем принято, я ведь не крестьянка, но ведь и встречать гостью в мужском костюме тоже не принято… Проклятье!» А чем она занимается сейчас? Какие книги привезла с собой? Пару дней назад, когда приехала основная часть её вещей, Катерине ужасно хотелось всё рассмотреть по-подробнее, но, конечно, она не стала, устыдившись своей бестактности — и сейчас жалела об упущенной возможности. Когда все приказания об обеде и ужине были отданы, Катерина, снедаемая волнением, отправилась в фехтовальный зал. Она занималась фехтованием с раннего детства. Конечно, у неё не было и не могло быть официального учителя: отец никогда не согласился бы прислать ей такового, хотя Катерина и горячо просила об этом в ту пору, когда их отношения ещё не испортились (вернее будет сказать — прервались), а она была наивным ребёнком. Но зато её учитель французского языка оказался из обедневшего дворянского рода. Когда-то давно он прокутил всё состояние, и отец Катерины, по старой дружбе, предоставил ему и кров, и жалованье. После долгих уговоров и занятий тайком месье де Клермон сдался и стал учить её. Катерина подозревала, что далеко не так уж хороша в фехтовании, как могла бы быть, но она упражнялась со шпагой ежедневно — и теперь наносила удары и без того иссечённому деревянному манекену. Это успокаивало её, помогало забыть о волнующих мыслях… Об Елизавете с её смеющимся взглядом и улыбкой, похожей на солнце… О роскошных рыжих волосах, о бледных фарфоровых пальчиках в её горячей ладони… О сотнях вопросов к ней, о жарком и жадном интересе, о горячечном волнении перед ней, о собственной слабости… С глухим рычанием Катерина изо всей силы всадила шпагу в манекен и раздраженно дёрнула выпавшие из толстой каштановой косы пряди. Что за глупость! Это волнение, это жадное внимание к Елизавете, желание быть с ней рядом… Катерина прекрасно осознавала, на что похожа совокупность всех этих чувств. Но это же глупость! Любовь с первого взгляда, как в любовных поэмах из Франции?.. Девушка покачала головой. Только там такое и возможно. Она более чем уверена, что будь с ней рядом больше девушек, она не реагировала бы так на Елизавету. Конечно, всё объяснимо. Долгое время она была одна. Варилась в собственных мыслях, в желании любить. Бесконечно думала о ней ещё до её приезда. Не видела никого хоть отдалённо привлекательного после того случая с Энн. А теперь — яркая, красивая, рыжеволосая, оглушающая задорным смехом, похожая на солнце в её угрюмой обители! Как же тут не… Влюбиться?.. Только-только Катерина остыла после яростной тренировки — и снова и голова, и всё тело полыхнули огнём. С глухим стоном девушка осела на подвернувшийся поблизости табурет и снова вцепилась обеими руками в свои несчастные волосы. Влюбиться. С первого взгляда. Как в чёртовых французских поэмах. В женщину, которую она видела не дольше нескольких минут. Влюбиться до сердца, колотящегося где-то во рту, и бессильно отнимающихся пальцев, до мурашек и жгучего желания видеть её, касаться её, слышать её… Вновь глухое рычание, дрожащие ладони, с силой стиснувшиеся вокруг пылающей головы. Проклятье, Катерина, успокойся! Возьми себя в руки, у тебя всегда была железная воля! Нужно придумать, что делать со всем этим, как побороть этот жар внутри… От него не зажжёшь камин или свечу, его можно только погасить нещадно — или… Или. Глаза девушки лихорадочно заблестели, дрожащие пальцы принялись нервно накручивать один локон за другим, затем беспокойно застучали по колену. Что, если… Попробовать, только попробовать?.. Маскируясь под радушную хозяйку и радующуюся воссоединению любящую сестру. Касаться её, как сестра, как подруга. Проводить с ней время — а с кем же ещё ей его проводить? Здесь они будут предоставлены друг другу, и если проявить должную меру обаяния — она сумеет завоевать её сердце. Хотя бы как подруга. А потом… «Ради шутки, Елизавета! Просто представь, что я мужчина — и поцелуй меня…» Рина яростно замотала головой, прогоняя наваждение. Несмотря на огонь, полыхнувший во всём её теле, от этих мыслей сделалось легче. По крайней мере, теперь у неё есть название для всех тех чувств, что пробудила в ней рыжеволосая гостья, есть чёткая цель, а вскорости — Катерина знала свой живой ум, похожий, по словам её учителей, на ум хорошего полководца — будет и план. Глаза девушки загорелись живым, решительным пламенем. Спина распрямилась, подбородок взлетел вверх. Она сможет. Она — Катерина Хэммильтон, и если она чего-то хочет — она это получает!  — А о чём в то время думала ты? Катерина мягко улыбалась, склонив голову набок. Тьма вокруг, разрушаемая лишь красноватыми отблесками из камина, делала её глаза темнее, словно густые лесные сумерки, в которых прячется загадочный добрый народец. Задумчиво улыбаясь, Елизавета провела подушечками пальцев по её лицу.  — Ты тоже взволновала меня… Даже слишком сильно. Я помню, как сидела возле окна, обхватив себя руками, и думала, думала… Я видела сверху, как ты шагаешь по двору. Решительная и стремительная. Моя орлица, — тихо рассмеявшись, Лиз порывисто чмокнула её в нос. Внутри Катерины взметнулось детское желание смущённо спросить, не из-за формы ли это её носа, но его тут же перехлестнуло смущение и радость. В детстве кормилица называла её Лошадка Кэт — а теперь появилась Елизавета, ослепительная, нежная, любящая Елизавета с влажным розовым ртом и тесными объятиями, и она зовёт её орлицей… Что может быть прекраснее? Катерина стиснула возлюбленную в объятиях, возвращая лёгкий поцелуй поцелуем грубоватым и жарким, и притянула Лиз к себе так, чтобы она лежала щекой на её плече. Ей нравилось чувствовать это.  — Говорят, это столица — колыбель соблазнов… — Елизавета тихо засмеялась, чуть запрокидывая голову вверх, так, чтобы смотреть в потолок. — А для меня ею стал Брумрок. Я не знала, что мне делать. Ты ужасно, ужасно понравилась мне… Красивая, как Артемида, стремительная, властная… Я обратила внимание, как ты говоришь со слугами. Словно возможность, что тебя не послушаются, даже не рассматривается. Катерина легонько повела свободным плечом. О своём властном характере она знала. И Елизавета словно решила укорить её за самодовольство. Клац! — щёлкнули у её уха острые зубы.  — Про себя я назвала тебя тираншей!.. и мне это понравилось. Девушки искренне рассмеялись, глаза у них обоих весело блестели. Катерине захотелось отпустить пошловатую шутку, какие она иногда позволяла себе, будучи в игривом настроении, но Елизавета тем временем продолжала вновь мягким, мечтательным голосом, и скабрезность тут же вылетела у Рины из головы.  — Мне хотелось всё узнать о тебе. Видеть тебя рядом… Ты не представляешь, какое это наслаждение. — Нежные пальцы мягко перебирали её собственные. У Катерины сладко ныло в груди. — Я металась между одним и другим. «Почему бы и нет?» — спрашивала себя, ведь я не связана никакими клятвами, а греховность таких союзов… Что ж, я давно приняла в себе этот грех. И в то же время я боялась быть отвергнутой. Боялась тебе не понравиться… — Тихо смеясь, на сей раз совсем не так весело, как обычно, Елизавета закрыла лицо ладонью. — Я ведь ужасно некрасива. Катерина строго нахмурилась.  — Ещё раз так скажешь — я буду всю ночь петь тебе серенады! А ты знаешь, что мне медведь на ухо наступил! А потом привёл друзей, и они устроили там силид*! Елизавета раскатисто расхохоталась, вскинула ладони беззащитным жестом:  — Нет, ох, нет, пожалуйста!.. в общем, я решила вести себя, как ни в чём ни бывало. Наслаждаться твоим обществом, — с дразнящими нотками произнесла она, проводя прохладными пальцами по линии подбородка Катерины. В ответ на это лёгкое касание по её телу пробежала дрожь, захотелось запрокинуть голову, словно кошке, подставляясь под её ласку. — Ты ужасно, ужасно понравилась мне. Спустя полтора часа (они показались Катерине долгими, как целая вечность) к хозяйке Брумрока прибежала служанка Елизаветы: хорошенькая миниатюрная смугляночка, востроглазая, подвижная, кудрявая — прелесть! Её батюшка наверняка не преминул бы зажать её где-нибудь в углу, да и сама горячая сердцем Катерина, особенно — будь она мужчиной… особенно — не будь в замке Елизаветы… Девушка коротко, отрывисто кивнула в ответ на «Хозяйка желает Вас видеть, моя леди» и, едва служаночка убежала — юбка надулась пузырём, облепила красивые, словно Микеланджело вылепленные икры — норовисто встряхнула волосами. Странная мысль вдруг промелькнула в её голове, странное ощущение. Кольнуло, разбежалось по телу вместе с кровью, колючее, досадное, злое… Полезли в голову глупые мысли… Катерина сердито щёлкнула пальцами и скрестила руки на груди, словно удерживая внутри беспокойное сердце. Это было глупо, это было ужасно глупо, но она… Ревновала! Елизавету — к этой впервые ею увиденной служаночке! Хорошенькая. Явно — живая. Раз Елизавета отправила именно её — значит, она ближе всего к хозяйке, не спрашивайте, откуда в голове у Катерины эта мысль! «Чёрт… — девушка закусила губы. — Я делаюсь форменной дурой… Успокойся! Она тебя ждёт». Эта мысль на несколько минут вернула Катерине безмятежность. Она её ждёт… Она сама, сама её позвала… Хотя разум, этот едкий противник романтики, и подкидывал объяснения, что Елизавета попросту не знает замка и вполне обоснованно опасается заблудиться — Катерина откидывала мысли прочь и спешила навстречу своей рыжеволосой любви. Елизавета встретила её приветливо, хотя и казалась отчего-то немного смущённой и задумчивой. Ещё недавно такая солнечная и задорная, сейчас её улыбка казалась намного мягче, в ней чувствовалась некая осторожность и даже, пожалуй, застенчивость. А Катерина-то уже решила, что застенчивой эта огненная девица в зеленой амазонке быть не умеет в принципе!  — Вам понравились покои, моя леди?  — Очень! — искренне ответила Елизавета. — Здесь столько солнца… Говоря, она медленно шла навстречу Катерине — и остановилась в потоке солнечного света из огромного, распахнутого сейчас настежь, чтобы впустить в прохладу замка теплый летний воздух, окна. Мягкое золото окутало её, зажгло нежное пламя в длинных волосах, засияло на рыжих ресницах… У Катерины сладко перехватило дыхание. Елизавета походила на кошку: как кошка жмурилась, как кошка подставляла солнцу лицо… Под яркими лучами и без того светлые брови, казалось, исчезали совсем, но Катерине это казалось даже трогательным. Хотелось провести пальцем по их изгибу, да что там — очертить пальцами каждую её черту: и крутые скулы, и лоб, и брови, и прямой нос, и губы, где верхняя выступала чуть больше нижней… Как кружится голова… Словно под гипнозом, Катерина заворожённо шагнула к возлюбленной (возлюбленной… странное слово, непривычно примерять его на себя, но от непривычки оно делается только слаще), прямо в золотой поток. Солнце золотыми нитями заблестело на каштановых волосах, золотыми искрами заиграло в зелёном взгляде…  — Мне всегда казалось, что ты красивее меня, — шептала Елизавета, осыпая лицо и шею Катерины поцелуями; прихватывала губами смуглую кожу, оставляя влажные розовые следы — маленькая собственница. Рина в ответ сжимала ладонями её бёдра, — На солнце я выцветаю, а ты делаешься только краше…  — Солнце завидует тебе, — Катерина говорила прерывисто, хрипло, отчаянно пытаясь сдержать стоны: ей было отчего-то стыдно, что она, всегда такая жесткая и упрямая, бессильной лужицей растекается под лаской прохладных рук. — Ты превосходишь его сиянием… Поэтому… Ох! Откуда эта дьяволица знает, как дотронуться до неё, чтобы лишить разума?.. Обычно громкий голос Елизаветы сделался тише, когда она столкнулась с глазами Катерины. Грубоватые ладони хозяйки Брумрока вновь обхватили узкие кисти. Преодолев секундную нерешительность («Можно ли?.. Чёрт, да что в этом такого, ты же её сестра!»), Катерина мягко расслабила пальцы, скользнула ими меж пальцев Елизаветы, сжала… Елизавета встретила её тёплой, немного растерянной полуулыбкой: словно она немного недоумевала, что Катерина делает, но, в общем, была не против. Показалось ли? Прохладные шелковистые подушечки нежно тронули костяшки её рук…  — Здесь солнце будет светить для Вас, сколько Вы пожелаете, — тихо произнесла Катерина. Лёгкий пламень румянца пробежал по лицу Елизаветы, чтобы тут же благополучно исчезнуть и смениться дразнящей, весёлой улыбкой и смеющимся блеском в глазах.  — А если пойдёт дождь? Ведь Вы не можете гарантировать.  — Тогда мы переждём дождь в замке, а затем выглянет солнце. — Катерина мягко убрала прядь с её лица. Щека под её осторожными пальцами была тёплой, нежно-розовой. — А теперь, Елизавета, идёмте обедать. Надеюсь, Вы любите оленину?  — Обожаю. Обед прошёл непринуждённо. Обе девушки проголодались, поэтому говорили немного. Катерине хотелось послушать об Елизавете, но совершенно неожиданно она поймала себя на том, что сама рассказывает о себе: о том, как бегала в детстве на кухню и мешалась под ногами у бедолаги-повара, и как этот толстопузый добряк не смел ей слова сказать, только смеялся да пачкал её мукой в медвежьих объятиях: «Леди Кэтрин, — он единственный звал девочку на английский манер, — ну что Вы из меня душу вопросами вынимаете, ну дайте поработать!»; как однажды она решила приготовить своей старушке-кормилице пирог с черникой и, естественно, сожгла всё до угольков, но не была бы она Катериной Хэммильтон, если бы не убила на этот чёртов пирог неделю, но всё-таки сделала всё в лучшем виде! Елизавета так внимательно слушала и так искренне, от всей души хохотала, когда девушка рассказывала ей про пирог… А потом по-мужски пихнула её в плечо и скорчила мимолетную гримаску:  — Надеюсь, Вы им меня угостите?  — Нет, нет, нет! — захохотала Катерина, впервые позабыв о своих несчастных зубах. — Ради бога, Лиз, — и впервые назвав её так, — я не готова повторить этот кулинарный подвиг! Хотя, конечно, если она попросит, Катерина не только приготовит черничный пирог, но и, охваченная энтузиазмом, кинется осваивать все рецепты, какие только попадутся ей под руку, а от этого могут пострадать ни в чём не повинные люди. После обеда девушки отправились исследовать замок. Катерина немного волновалась, боясь, что ей не понравится, но внешне старалась этого не показывать. С видом сдержанной, но горделивой хозяйки она показывала Елизавете комнату за комнатой. Девушки сами не заметили, сколько различных историй рассказали друг другу за время недлинной прогулки.  — За этим гобеленом я пряталась от слуг… Мы с сыном садовника, Томом, играли в прятки. Вот этот гобелен, с Гиневерой, был моим любимым местом, чтобы спрятаться. Теперь ей казалось, что Гиневера должна была выглядеть как Елизавета — такая же рыжеволосая, с такой же сияющей фарфоровой кожей. Такая смогла бы свести с ума всех королей. Ведь не зря же рыжие волосы считаются признаком ведьмы?.. Пожалуй, еще семьдесят лет назад Елизавету сожгли бы на костре. Катерине захотелось крепко стиснуть её в объятиях, защищая, когда она подумала об этом. А ведь могут и сейчас! Рыжеволосая, красивая — чем не ведьма! Ведьма-королева тем временем с любопытством заглянула за гобелен и, вынырнув, одарила её улыбкой.  — Кажется, там уютно… Если бы мы с тобой были маленькими, я бы предложила забраться туда вдвоём и рассказывать друг другу истории. От мысли о подобном времяпровождении на губах Катерины вспыхнула улыбка, а щеки окрасились румянцем. Она вдруг ярко представила себе это: теснота выемки за стеной, прохлада, уничтожаемая жаром их тел и дыхания, шепот Елизаветы, рассказывающий историю, ее спутанные рыжие волосы, упавшие на ткань ее платья… У девушки на миг закружилась голова. Она уже представляла, каким сладостным адом обернулось бы для нее взросление, будь рядом Лиз. Лиз… Звонкое «Л» срывалось в мягкое шипящее «с-с», и ее имя тоже казалось соблазном… Проклятье, ведь даже сглотнуть нельзя пересохшим горлом! Шея открыта, она сразу увидит!  — Истории… Истории можно рассказывать в любом месте, — хрипло проговорила Катерина, беря ее ладонь, — расскажите мне, Елизавета. Лиз…  — Лиз… — девушка улыбнулась, склоняя голову вбок. — А еще Бет и Бетти, Лиззи, Элиза и Эльза, Бесси и Бесс… Так странно: столько имен, а Лиз меня назвали только Вы. Секунду девушки смотрели друг другу в глаза, сами не зная, отчего вдруг замерли, не в силах пошевелиться.  — Скажите… — осторожно промолвила Елизавета, протягивая к ней руку. — Вы позволите мне звать Вас каким-нибудь сокращением? Скажем… Кет?  — В детстве меня называли Лошадка-Кэт… — смущенно хмыкнула Катерина. Лиз нахмурила светлые брови.  — Что? Какая глупость! — воскликнула она сердито. — Я не стану звать Вас так! Только Кет… Кошка-Кет. Кошачьи зеленые глаза Катерины сверкнули особенно ярко.  — Твои глаза всегда казались мне колдовскими. Как лес, в котором хочется заблудиться. Заснуть на мягком мху и проснуться в стране фей. Как изумруды, притягивающие внутренним блеском. Когда ты смотрела на меня, мне казалось, я готова выполнить любое твое желание, только смотри еще. У твоего взгляда, Катерина, есть особая властная сила. Я уверена, ты смогла бы покорить города одним только взглядом. Неспешно шагая рядом по коридору, Елизавета рассказывала о своих прозвищах: как звали её в детстве, как в отрочестве, как называл ее отец, как слуги, подружки, уродливый Робби, который думал, что раз он сын богатого герцога — значит, можно не знать ничего о приличиях… Елизавета морщилась, рассказывая о нем. «Каков подлец! — резко бросила Катерина. — Будь я мужчиной, я бы вызвала его на дуэль!» Взметнулись вверх рыжеватые ресницы, изумленно сверкнул чистый лазурный взгляд: правда?! — Катерина ответила решительным кивком, крепко стиснув ладонь на рукояти шпаги. Успев составить некое представление о Лиз, она думала, что та рассмеется и поддразнит ее шуткой, но девушка вдруг вспыхнула и опустила глаза, стыдливая, словно монашка. Катерине от этого на миг сделалось совестно самой, но желание схватить ее за плечи, прижать к себе, говорить, говорить, говорить жаркие и искренние слова, признаваться в собственных чувствах, нежных, как первые ирисы, и обжигающих, как белтейнский костер, говорить, целовать ее, говорить, целовать, целовать, говорить, целовать, целовать больше, чем говорить, говорить пылкими поцелуями… Конечно, она этого не сделала, но фантазия, словно мед, растеклась по ее жилам. Тогда Катерина еще не знала, сколько жарких поцелуев сорвет с губ Елизаветы в этих узких холодных коридорах; не знала, как сладко, когда эти прохладные ладони нежно обхватывают твое пылающее лицо, когда пьяная поволока застилает ясную голубизну взгляда; когда она вскрикивает низким грудным голосом и прижимается ближе… Сейчас Катерина знает только, что ее Елизавета, оказывается, мерзлячка.  — Здесь всегда так холодно? — прозвучало немного неловко после длительного молчания. — От стен веет сыростью… Наверное, зимой здесь невыносимо?  — Нет, нет, — поспешно заверила ее Катерина. —…по крайней мере, не так плохо, как могло бы быть… Хотя, возможно, это я привыкла к местному климату, но, Лиз, — девушка порывисто стиснула ее ладонь, — обещаю, я сделаю все, чтобы Вы не замерзли. Прозвучало двояко… Более, чем двояко… Катерина хотела было броситься объяснять: глинтвейн, одеяла, теплые меховые накидки! — но подумала, что выставит себя еще большей дурой и вместо этого вдруг обескураживающе улыбнулась.  — И потом: ведь сейчас лето. За стенами замка — солнце… Вы говорили, что тоскуете по нему, так почему бы… Лиз искренне улыбнулась. Катерина не помнила, как они бежали по коридорам замка, как пронеслись через двор, но отчетливо врезалась в память яркая картинка: изумрудный пустырь, покров трав до самого горизонта, зеленое платье Лиз — и она сама, бегущая навстречу яркому солнечному свету, ее пламенные волосы, сияющие в горячих лучах. Она смеется низким раскатистым смехом, отбрасывает с плеч длинные пряди, оборачивается — и улыбка вспыхивает ярче, чем солнце, и ее глаза сияют — сияют для нее, для нее, Катерины, и она протягивает ей руку.  — Мы так быстро сдружились, правда, Кет? — с мягкой улыбкой произнесла Елизавета, скользя по предплечью Катерины теплой ладонью. — Впрочем, у нас не было выбора. Мы были предоставлены друг другу, общались ежедневно… ежеминутно…  — Ты думаешь — только от этого?  — Нет. — Лиз с легкой улыбкой прижала к губам ее узкую ладонь. Катерина заметила, как чуть задрожали опущенные ресницы и морщинка пролегла меж бровей. — Я думаю, потому что мы изначально были предназначены друг для друга. Кет любит ее еще и за то, что она никогда не вынуждает ее говорить поэтичные вещи. Она знает, что Катерина не мастер красивых слов и часто теряется в подобных случаях — только смотрит бессильно-влюбленным взглядом. И потому Елизавета не вынуждает ее говорить слишком много. Прежде чем пауза сделалась неловкой, она непринужденно улыбнулась и едва уловимо подмигнула любимой:  — Но, чтобы осознать это, нам потребовалось не меньше месяца, так? Впрочем, мы не очень скучали.  — Как можно скучать в твоем обществе, любовь моя? — рассмеялась Катерина. — Ты сделалась солнцем Брумрока… — Ее ладонь нежно коснулась чужой щеки, и Лиз тепло улыбнулась в ответ, прижимаясь теснее к ее руке.  — Мне нравилось быть им для тебя. Ты принимала любую мою затею. Помнишь, как мы лазили на дерево? Ты забралась легко и непринужденно, а я разодрала амазонку и чуть было не повисла с сука, зацепившись юбкой!  — Просто в детстве я была разбойницей, а ты — милой принцессой, — смеясь, ответила Катерина. — Впрочем, и в тебе тоже зачастую мелькало что-то… Разбойное.  — Ну что ты! — Елизавета, смеясь, сделала невинное ангельское личико и молитвенно сложила узкие ладони. — Я — само приличие и спокойствие!  — Да-да. Конечно. Особенно когда просила научить себя открывать бутылку ножом и зубами.  — Изначально это умела ты! Это ты меня испортила! Ты меня соблазнила!  — Какие открытия, Лиззи! — хохоча, Катерина перекатилась так, чтобы Лиззи оказалась под ней. Яркие зеленые глаза сверкнули дьявольским пламенем. — Так, значит, я стала твоим… дьяволом-искусителем?.. У Катерины был низковатый, даже грубоватый для девушки голос, и в такие мгновения он делался еще ниже, наполняясь волнующей хрипотцой, от которой бледная кожа Лиз вспыхивала, как от пламени. Завороженно глядя в ее глаза, девушка медленно провела прохладной ладонью по чужой горячей щеке, нежно очертила подушечками пальцев точеную скулу…  — Да… Моим змием-искусителем… Катерина с хриплым вздохом жадно прижалась к ее губам. Их дружба была искренней и честной, открытой и эмоциональной. Им было хорошо друг с другом. Каждый вечер Катерина засыпала с улыбкой на губах: она знала, что завтра снова увидит свою Королеву Мая, услышит, как она смеется, обсудит с ней Катулла и прочитает в лицах пару легенд о короле Артуре, которые нравятся им обеим. И от этого хорошо было на сердце. Но где-то глубоко внутри Катерина осознавала, что так долго продолжаться не может. Да, она говорила сама себе, что ей достаточно будет просто дружбы и легких, в шутку сорванных поцелуев, но каждый раз, когда Елизавета прижималась к ней чуть теснее положенного, каждый раз, когда она рассказывала о своем кузене или поклоннике, каждый раз, когда Катерина просто видела ее и жгуче желала поцеловать, но не могла позволить себе ничего больше легкого дружеского прикосновения к щеке или губам — она понимала, что солгала самой себе. Она хочет быть с этой — восхитительной, прекрасной, невероятной — женщиной. Просыпаться с ней вместе. Называть ее своей. Целовать — долго, до головокружения, не отстраняясь спустя пару мгновений с чувством, будто ее губы посыпали перцем. Говорить, что любит ее, и не добавлять сразу же стыдливо: «Как подругу, конечно же…». Любить ее каждую минуту своей жизни. Катерина долго не решалась признаться, хотя ей того мучительно хотелось. Елизавета растягивается на кровати, откидывает голову назад, показывая белоснежное горло. Улыбается ей, глядя из-под ресниц, сдувает с лица рыжую прядку. «О чем ты так задумалась, мой ангел?» «О том, что люблю тебя», — мысленно отвечает Катерина. Елизавета проголодалась и за ужином ест быстро, как мужчина, облизывает пальцы, жадно впивается зубами в мясо. В этом есть что-то до странности притягательное, и еще Катерина готова задохнуться от столь же странной нежности. Моя девочка голодна, ей вкусно, она довольно улыбается и смотрит на нее радостным взглядом — разве этого недостаточно для счастья? «Что ты так смотришь? — Елизавета смущается и на миг опускает глаза. — Я такая неприличная?» «Нет, — думает Катерина, — ты такая любимая…» Елизавета приходит к ней в ночной полутьме. Она зябко дрожит и кажется такой хрупкой и худенькой несмотря на высокий рост, что у Катерины все сжимается внутри от жаркой нежности. Ее королева испугалась грозы и просится переночевать с ней. Кровать у Катерины настолько громадная, что они спокойно могут проспать всю ночь, ни разу не коснувшись друг друга, но это было бы грешно — упускать такую возможность. Хотя, на самом деле, грешно прижиматься к ней всю ночь и до последнего стараться не заснуть, чтобы подольше ощущать ее — мягкую, пахнущую солнцем и цветами — в своих объятиях. «Я люблю тебя, я люблю тебя! — отчаянно звенит внутри. — Боже, я так люблю тебя, Лиззи, Лиз, Элиза, Элизабет, Бетти, Бесс, я обожаю тебя, я, я…» Девушка невнятно вздыхает сквозь сон и легонько сжимает ее руку. Катерина зажмуривается и даже задерживает дыхание, пытаясь не совершить ничего, о чем потом пожалеет. Тогда она была в нескольких шагах от того, чтобы признаться, любовь уже теснила ей грудь, рвалась наружу жаркими словами и дрожью в отчаянно сжимающихся на простыне пальцах — но призналась она не в те жаркие и стыдные минуты, а много позже, когда они сидели возле жаровни, наслаждаясь вечерним уютным теплом. Елизавета слабо улыбалась, опустив голову ей на плечо. В задумчивом взгляде отражались оранжевые языки пламени. Ровно и спокойно поднимались и опускались изящные плечи. Катерина с легкостью могла представить их себе: тонкий, изящный контур, белоснежная кожа, отливающая от огня мягкой рыжиной и медом, тонкий силуэт ключиц… Катерина с шумным вздохом уткнулась лицом в ее волосы — и поняла, что больше не может. Признание упало в ушко Елизаветы, как созревшая груша с дерева.  — Я люблю тебя, Лиз… Девушка замерла на миг, и все внутри у Катерины похолодело. Даже губы Лиз не двигались: остановилось дыхание. Но мгновение это оказалось настолько коротким, что Катерина не успела даже толком запаниковать, хотя страх уже закопошился внутри, готовясь роем ос налететь на ее обожженный разум.  — Я тоже люблю тебя, Кет, — наконец (секунда показалась вечностью) спокойно произнесла Лиз. Катерина резко отстранилась и схватила ее за плечи.  — Нет! — жарко воскликнула она. — Нет, Лиз, я имею в виду не это! Она не могла больше! Ее изумленные глаза, ее чуть приоткрытые в какой-то застывшей улыбке губы, прядки ее волос, ее запах, ее голос, она сама все, боже, она не могла больше! С глухим стоном Катерина прижалась к ее губам. Это было горячо. Горячо, сладко и влажно, и так волнующе, что, казалось, все внутри переворачивает, и все тело пробирает сладкая дрожь. «Елизавета… — отдавалось внутри. — Моя Елизавета. Моя…» Как сладко было прихватить на миг ее нижнюю губу острыми зубами и замереть, задохнувшись от собственной наглости, и… Почувствовать на плечах ее руки?! Задыхаясь, Катерина отстранилась столь же порывисто, как и прижалась к ней. Глаза ее взволнованно горели, неровное, жаркое дыхание вырывалось из груди, и дрожали покрасневшие губы.  — Лиз… — бессильно прошептала девушка. Слова куда-то терялись, рассыпались песком из дрожащих рук. Как Катерина ни силилась — она ничего не могла придумать и ненавидела сама себя за собственное бессилие. Только сжимались на руках Елизаветы дрожащие руки в безмолвной мольбе: не уходи, пожалуйста, останься! Можешь посмеяться надо мной, можешь сделать вид, что ничего этого не было, обратить все в шутку, как ты это умеешь, но не покидай меня! Проклятье, ничего не прочтешь в любимых глазах за пеленой растерянного тумана. Что там, в глубине? Страх? Смех? Ненависть?.. Мгновения, казалось, растянулись в часы. Так казалось Катерине, хотя на деле прошло не больше нескольких секунд, прежде чем ее собственная Ата обхватила ее плечи и вернула ей пламенный, обжигающий поцелуй. Боже, как она целовала! Жарко и крепко, требовательно, впиваясь в губы зубами, зарываясь в ее волосы холодными дрожащими руками! Катерина задрожала сама, когда пальцы Елизаветы легко пробежали по ее загривку и вернулись вверх, чтобы снова зарыться в каштановые локоны и с каким-то особым отчаянием без толики горечи стиснуть ее затылок. Катерине казалось: она горит в пламени столь же ярком, как ее волосы. А Лиз, едва отстранившись, тут же прижалась к ее губам снова, а потом снова, и снова… Смешивалось дыхание, ненароком соприкасались, не целуя, влажные губы… Обеих девушек трясло. Катерина с жадностью прижимала возлюбленную к себе, дрожащие пальцы лихорадочно заскользили по спине, запутались в рыжих прядях. Она касалась ее спины и волос и прежде, но все это было не то. Она ласкала подругу, теперь она ласкает женщину, свою женщину, и она послушно прогибается в ее руках и смотрит лихорадочно блестящими, влажными голубыми глазами. Жаркое дыхание жгло Катерине шею, как огни Белтейна, и от Елизаветы дурманно пахло прогретой на солнце травой. Катерина задыхалась в этом аромате и, видит бог, она согласилась бы навечно остаться в этом мгновении, утопая в солнечном запахе, но в то же время то ли жгучая тревога, то ли желание лучше распробовать на вкус нежданное счастье вынуждали ее сжимать пылающими ладонями ее плечи.  — Ты… Ты правда?.. Лиз, скажи! Я не… не хочу так, если ты…  — Ради шутки?! Нет, нет, Кет, клянусь, я…  — Правда? Правда?  — Я с первой минуты…  — И я тоже… Мой ангел, мое величество… Королева Мая… Елизавета…  — Ты… Боже, что же ты делаешь, ох, Кет!  — Я никогда больше тебя не отпущу! — полыхнули зеленые глаза, ожесточенно сжались ладони.  — Не надо… Не отпускай…  — Останешься со мной? Скажи, останешься? Не уедешь? Никогда, Лиз?.. — И тут же, отчаянно, как будто и впрямь станет удерживать силой: — Я не дам тебе уехать, ты слышишь?! Ты теперь моя!  — Я уже осталась, любимая… Катерина широко, пьяно улыбнулась и стиснула Лиз в объятиях, пряча лицо в волосах. Она была счастлива. И следующие дни были самыми счастливыми в жизни Катерины. Много-много до одури счастливых, радостных дней. Как и прежде, они с Елизаветой ни на шаг не отходили друг от друга и, как и прежде, им было вдвоем интересно. Но теперь зачастую в разговорах повисала пауза: они смотрели друг на друга блестящими взволнованными глазами, наступала звонкая тишина, а потом — жаркие, хаотичные поцелуи, прерывистый смех, тесные объятия, горячечный шепот: признания, снова смех, сотни нежных слов! Катерина и не думала, что, оказывается, знает их так много: сердце мое, душа моя, мой ангел, моя любовь, моя королева, моя принцесса… моя, моя! Катерину порой трясло: так ей хотелось, чтобы Елизавета принадлежала ей одной. Чтобы даже солнце не ласкало ее настырными лучами. А сколько нежных слов говорила ей Лиз в ответ? Смеялась и дразнила, обжигала горячим дыханием и потемневшим до темной синевы взглядом, нежно проводила по щеке прохладной рукой… Она была такой разной, ее Елизавета, и какой бы она ни была — Катерина без памяти любила ее. Они стремились к уединению, не желая смущать слуг двусмысленным общением. Подолгу гуляли вдвоем вокруг замка, там, где их никто не увидит. Елизавета научила ее плести венки и с удовольствием украшала ее волосы золотыми примулами. Катерина помнила, как нежно вплетались в ее пряди чуть прохладные, чуткие пальцы, как ее Королева Мая склонялась над ней, чуть-чуть затаив дыхание, и смотрела так завороженно, что Кет не верила: неужели она и впрямь смотрит на нее? На нее?! Она — воплощение солнца, ее прекрасная рыжая королева — так смотрит на нее, обыкновенную смертную?.. У Катерины перехватывало дыхание, и нередко она не выдерживала: бросалась обнимать ее, дрожащими ладонями лаская прохладу ее нежных щек, и шеи, и плеч, и рук; и ее губы послушно раскрывались под ее слишком жестким напором, и Кет видела, как дрожали ее светлые ресницы, и в исступлении прижимала к себе сильнее, не зная, как еще сказать, что она любит ее, любит, безумно! И так благодарна: ей, господу (хотя можно ли благодарить его за ту, что сподвигла Кет на грех перед ним же?), судьбе — за то, что она появилась в ее мрачном замке. За ее любовь, такую открытую, искреннюю; за ее улыбку и крепкие объятия, за то, что прячет лицо в ее волосах, за то, что, когда у Катерины болит голова — она укладывает ее себе на колени и долго терпеливо ласкает холодными руками пылающие виски, за… Слишком долго было бы перечислять. Катерина была благодарна за нее всю: от солнечной макушки до кончиков аккуратных, как из молочного льда выточенных пальчиков на ногах, до последней чуть проступающей под тонкой кожей голубоватой жилки, до последнего пламенного завитка. Девушки порой смеялись, что они вовсе не похожи на влюбленных из поэм. Вместо того, чтобы сутками ворковать, обнявшись, они говорили обо всем на свете, даже в тот памятный день, когда их отношения перевернулись. С горящими глазами обсуждали литературу и музыку, дразнили друг друга, пытаясь научить чему-то: Катерина давала Лиз уроки фехтования, а та, в свою очередь, пыталась научить ее играть на арфе. Все безуспешно: у Кет не было музыкального слуха, а у Лиз ни малейшего навыка владения шпагой, и уже поздно приучаться. Обычно они обменивались беззлобными остротами, изобретая друг другу забавные прозвища, но однажды Катерина порывисто сжала ладони любимой и жадно прильнула к ним губами.  — Тебе не нужно владеть шпагой, любовь моя! — Ее глаза ярко горели. — Я смогу защитить тебя от любого врага! А если нет… — Девушка замялась на миг: она знала, что не так уж хорошо владеет шпагой, как думает порой в минуты заслуженной гордости. — Если нет… Умру, сражаясь, но до тебя никто не доберется! Елизавета испуганно вздрогнула.  — Не говори так! Здесь нет никаких врагов… — Нежное касание к щеке, робко подрагивающие пальцы, очерчивающие ее скулу. — Прошу тебя, Кет. Мне невыносима мысль, что ты умрешь. Мне делается так страшно, что я готова… О, прости, я страшно богохульствую, но… — Она зажмурилась на мгновение. — Но я готова пойти за тобой, как Орфей, и вернуть назад! Или остаться там… Там, куда бы мы ни попали после… Только с тобой… Кет порывисто прижала ее к себе. Какой тонкой, какой хрупкой показалась она ей в это мгновение! Прохладная кожа лба, голубые глаза, полные мольбы и решимости, трепещущие плечи…  — Я не оставлю тебя… — хрипло прошептала Катерина. — Обещаю. Она знала, что когда-нибудь они обе погибнут, и их тела сгниют в подземной темноте. Но сначала… Елизавета, лихо, как деревенская девка, до одури соблазнительная в своей беззаботности, отплясывающая на лугу; Елизавета, скачущая с ней наперегонки по склону холма (о, они постоянно во всем соревновались, две неугомонные дьяволицы!); Елизавета, хриплым, срывающимся от волнения голосом читающая Сафо; Елизавета, подставляющая солнцу лицо; Елизавета в ее объятиях, во тьме, нагая; Елизавета… …но сначала они поживут. Одним прекрасным дождливым августовским вечером Катерина чувствовала себя живой, любящей и любимой настолько, что хотелось смеяться, петь и кричать одновременно, и все это так звонко, чтобы крик со свистом, как шпага, разрезал на куски тишину и вспорол небо, отдавшись там веселым и яростным эхом, чтобы крик этот, и плач, и смех достигли ушей Бога и сказали ему: смотри, Бог, я здесь, я — Катерина, и она — Елизавета, и мы грешницы, слышишь, Бог, мы грешницы оттого, что любим друг друга; оттого, что ее рыжие волосы, ее тонкие руки мне важней, чем все твои псалмы и молитвы; смотри, Бог, слушай, Бог, наш смех, наши юные, смешные голоса; слушай, смотри, и не смей отнимать ее у меня, потому что для меня нет ничего дороже, потому что смотреть, как она танцует, слышать, как она смеется и отвечать на зов ее голубых глаз — вот, что для меня свято, вот, что для меня важно! Богохульство, конечно. Богохульство от счастья. Потому что Елизавета, ее Елизавета, смеется и танцует на мокрой поляне, босая, с намокшим подолом зеленого платья, ослепительная, мокрая… Она танцует какой-то дикий танец, какой, должно быть, разучивают только на балах у королевы фей. Взлетают тонкие руки, слышатся звонкие хлопки. Она встряхивает растрепанной головой, и блестящие крошечные капельки разлетаются от волос. Она легко переступает узкими, нежными ступнями, и Катерина чуть было не вскрикивает от страстного желания коснуться их: пальцами, губами, языком… «Распутница! — жарко устыдилась себя Катерина, и жара было больше, чем стыда. — Это ты, ты, Лиз, делаешь из меня распутницу…» С диким огнем в зелени ярких глаз Катерина сжимала чужие кисти. Притягивала к себе, вжимая тесней, тесней, в жарком исступлении. Изгибалась сама, как дикая серна, подставляясь под шальной, искрящийся дождь. Вновь прижимала Елизавету к себе, не позволяя отстраниться надолго. Дождь усиливал запах ее волос, и он бил в разум, как раскаленный молот, выбивал оттуда все до единой мысли. Катерина не помнила, как Лиз вдруг оказалась прижатой к ней спиной. Как ее руки скользнули ей на живот, стиснулись там, скрестились в запястьях крепким запором: не отпущу, не отдам! — и скомкали пальцами ткань платья, царапая острыми ноготками. Елизавета не сопротивлялась. Откинула голову Кет на плечо, прикрыла чуть трепещущие, влажные ресницы, а рот напротив чуть приоткрылся — влажный, алый… Сделалось тяжело дышать. Медленными стали движения, налились чувственностью, как плод наливается тяжелым сладким соком. Жаркое дыхание Лиз обжигало шею. Покорно, нежно двигалось ее тело в такт музыке дождя, которую слышали они обе. Она прижималась к ней, мокрая, нереальная в своей притягательности, как фея, и в то же время живая, телесная, осязаемая — как человеческая женщина. Ее женщина. И, казалось, сейчас она должна была быть еще прохладнее, чем обычно, но нет! От нее дышало жаром, и Катерине хотелось обжечься. Воспоминания о дальнейшем доносились до нее серией ярких вспышек. Слишком сладко все было, чтобы можно было помнить детально. Елизавета… Обнаженная… Белая-белая, словно сияющий снег… Высокая, худая, с длинными стройными ногами, с лебединой шеей, с тонким и четким абрисом изящных ключиц, боже, как красива она была! Блестела на коже россыпь дождевых капель: прозрачных, крупных. Катерина с жадностью сцеловывала их, отчаянно ревнуя свою фею к дождю, и глухо всхлипывала от слишком сильного удовольствия. Нежный излом запястья, настолько трогательно-хрупкий, что перехватило дыхание. Трепещущие нежные веки, прикрытые в истоме, и тут же, напротив, глаза широко распахнутые, обжигающие ее ярким темным блеском. Нежное, бесстыдное движение бедер навстречу. Холодные пальцы, о, эти холодные пальцы, господи! Где они только ни побывали, эти с ума сводящие, осторожные, чуткие пальцы! Нежное движение, каким она обвила ее шею, прижала к себе сильнее, словно прося согреть, и Катерина щедро делилась теплом, и Лиз таяла в ее объятиях, словно весенний лед, она, которая всегда казалась ей пламенем. Запрокинутая голова, подставленная шея… Елизавета, такая громкая и веселая в обычной жизни, здесь, на мягком покрове из травы и мха, оказалась тихоней: шумно вздыхала, замирала, глядя взглядом настолько преданным, что больно спирало все внутри, запрокидывала голову в моменты особенного удовольствия и изредка закусывала губу, но Катерина готова была продать душу дьяволу, лишь бы видеть эти тихие знаки наслаждения чаще. Она не знала, что делать: ласкать ли трепетно-нежно, касаясь робко, как нежным перышком — или завладевать ею целиком, жечь жадной лаской нежные плечи, стискивать запястья до синяков, не позволяя даже пошевелиться?.. Оставалось лишь метаться из крайности в крайность и задыхаться от острой любви… А после они осознали себя насквозь промокшими и очень, очень замерзшими за время дождя. Смущенно смеясь, собрались и пошли к позабытой сторожке: их убежищу во время таких прогулок. Они часто задерживались в лесу, не желая возвращаться «к цивилизации», но такую форму их нежелание приобрело впервые. В сторожке они вновь любили друг друга: нежно, чувственно, долго… Катерина помнила запах смолы и древесины, и скошенного сена, и снова дождя, и ржаного хлеба. Елизавета целовала долго и крепко, тесно обхватив ладонями ее лицо, с нескрываемым наслаждением покрывая поцелуями ее плечи. «Я люблю твои губы, — прошептала она, легко дотрагиваясь до них кончиками пальцев. В ее глазах что-то влажно дрожало. — Я люблю тебя, Кет». Только затем они успокоились. Старая кровать, сразу несколько одеял, дождь, продолжающий шелестеть за окном. Немного хотелось есть и еще больше пить, но в домике, как назло, не было даже остатков пищи. Можно было бы пойти домой, но не хотелось вставать. Обессиленные, счастливые, девушки лежали вместе, сплетаясь в тесном объятии.  — Кет… — тонкие фарфоровые пальцы вдруг споткнулись на пути по ее плечу. Катерина мгновенно насторожилась. — Помнишь, приехав сюда, я отказалась говорить, по какой причине меня выслали из Лондона? Катерина осторожно кивнула, пытливо вглядываясь в глаза Елизаветы; сильнее стиснула ее руку, вымещая волнение…  — На самом деле, меня выслали, потому что застали со служанкой. — Елизавета говорила решительно, но Катерина, будучи сильно прижатой к ней, чувствовала ее дрожь… И вскоре задрожала сама. От распирающего хохота.  — Мой бог! — Хохоча, Катерина ударила ее подушкой. — Почему ты сразу не сказала, черт побери?! Я бы затащила тебя в постель уже в первый же день!  — Что-о?! — Ответный удар, смеющиеся голубые глаза… — Так я нужна тебе только для этого?! Катерина не поняла шутки. Смешалась, смутилась, поспешно стиснула ее плечи, испуганно затараторила:  — Нет, нет, Лиззи, любовь моя, я не это имела в виду, я… Чмок! Смеющиеся ярко-розовый от поцелуев рот, нежные руки, прижавшие ее сильнее к своей владелице, жаркое дыхание куда-то в щеку.  — Я шучу, — мягко выдохнула Елизавета ей на ухо и нежно поцеловала прямо под вьющимся каштановым локоном. — Прости, что не сказала, я боялась, что ты осудишь меня… Какие волшебные, какие чарующие у нее были глаза, особенно сейчас, когда они отчего-то увлажнились, а рыжеватые ресницы над ними трепетали… У Катерины отнимался язык, и сердце проваливалось куда-то в желудок. Все внутри сжималось, а она в ответ сжимала в объятиях Елизавету. От ощущения ее обнаженной груди, прижавшейся к ее собственной, ей казалось, будто она находится в плену демона-соблазнителя. Рыжеволосого, нежного, фарфорового, с заразительным громким хохотом и улыбкой, сияющей ярче солнца.  — Я любила тебя с первой минуты, — негромко прошептала Катерина, обхватив ладонями любимое лицо. — Я не осужу тебя никогда. Обещаю. Ее личное солнце полыхнуло с губ Елизаветы в ответ.  — Я была безмерно счастлива в тот день, — негромко прошептала Елизавета, уткнувшись носом ей в шею, будто кошка. Руки вокруг талии Катерины сжались с особенной силой, словно она старалась удержать ее рядом, не позволить ей исчезнуть. — Настолько же, насколько несчастна впоследствии. Катерина шумно вздохнула и бессильно уткнулась лицом ей в волосы. Отчего-то хотелось извиниться, хотя, казалось бы, за что? Разве она виновата? Так могло случиться с каждой! Но Елизавета была несчастна, ей было страшно, а Катерина ничего так не хотела, как видеть ее счастливой ежеминутно.  — Сейчас ведь все хорошо, — со слабой улыбкой произнесла Кет вслух. А что еще она могла сказать? — Я выздоровела, и теперь буду осторожней.  — Да. Но тогда мне было безумно страшно. Елизавета любила эту женщину. Эту восхитительную женщину. Она любила то, как Кет смеется: громко, раскатисто, откинув голову назад; она любила ее низковатый, немного не по-женски жесткий голос; она обожала ее манеру одеваться и держать себя, ее роскошные волосы, ее слова, ее горячее, смелое сердце. Кет могла бесстрашно полезть в самый глубокий овраг, чтобы достать цветок, который ей понравился; однажды она пошла вечером на болота чтобы набрать для нее клюквы, потому что Елизавета обмолвилась ненароком, что хотела бы попробовать. Она танцевала так, что захватывало дух — столько в ней было почти дикарской пластики. Она не была похожа ни на одну женщину, которую Елизавета видела в прошлом. Даже в движениях ее было что-то отличное от изящества столичных барышень, как бы прекрасно они ни танцевали — Катерина танцевала лучше. Она лучше всех, кого Елизавета знала, даже лучше мужчин, скакала верхом — по-мужски, потому что кругом не было никого, кто мог бы упрекнуть ее за это — и когда Лиз видела ее, стремительную и прекрасную, с волной каштановых кудрей по ветру и горящими глазами, она казалась ей воплощением какой-нибудь дикой, воинственной богини. Она ослепительно улыбалась и дерзко, гордо вздергивала подбородок. Она знала наизусть множество стихов, и Елизавета безумно любила засыпать под ее низкий, чуть монотонный голос (Катерина не актерствовала без надобности, но одним напряжением, чуть сменившимся тоном, еле заметным акцентом передавала все). Она писала изящным и точным слогом, а сама искренне-стыдливо говорила, что косноязычна; она прижимала Елизавету к себе так тесно, что становилось трудно дышать, а от взгляда ее у Лиз все замирало внутри, все мысли покидали голову, и только одна билась, как пойманная птаха, отчаянно, беззаветно: «Я люблю тебя». Девушка считала, что их встреча была предначертана свыше, и ей нужно было пройти через позор и разлуку с отцом, чтобы встретить ту, в чьих объятиях она позабудет весь мир. Иногда она так и называла свою Кошечку (хотя, на самом деле, Катерина не походила на кошку, если только на лесную хищницу, рысь или пуму, но никак не на домашнюю киску) — моя судьба. Видя ее рядом, касаясь ее рук, любя ее душой и телом, Елизавета была по-настоящему счастлива. Хотя ее жизнь складывалась, на самом деле, солнечно, ей казалось, что прежде, до встречи с Кет, она не была счастлива никогда. Она готова была всю жизнь прожить здесь, с ней рядом, и единственным страхом, оставшимся где-то в глубине ее души было — потерять свое зеленоглазое, порывистое и властное счастье. Кет казалась Елизавете сильнейшим человеком на земле. В ней чувствовался стальной стержень, и не только: в том числе, она была сильна и телесно. У нее всегда была горячая кожа и здоровый персиковый румянец на великолепных точеных скулах; под ее кожей Лиз чувствовала силу мягко перекатывающихся мышц. И когда после памятной ночи в лесу Кет слегла с жестокой лихорадкой — для Елизаветы это было как если бы заболела Афина или Артемида, а она была бы простой женщиной античной эпохи, видящей, как мечется в жару и бреду богиня. Лиз не отходила от Кет ни на минуту. Сама меняла прохладные компрессы на пылающем лбу, прижимала к ее губам — этим чувственным, властным губам, которые сейчас казались бледными и иссохшими — губку, пропитанную целебным отваром, чтобы хотя бы несколько капель попали в ее измученный рот; нежно скользила прохладными руками по ее пылающей коже, силясь облегчить терзающий любимую девушку жар; подолгу расчесывала ей, полубессознательной волосы, и замирала от боли и сладости, когда она порой сжимала ее ладонь. Кажется, Катерина чувствовала ее близость. По крайней мере, Лиз очень хотелось на это надеяться.  — Возвращайся, моя прекрасная, — шептала она почти со слезами, прижимаясь к ее горячему лбу своим холодным. — Прошу тебя… Возвращайся… О, если бы поцелуями можно было изгнать болезнь! Кет была бы здорова уже через двадцать минут — так много Елизавета целовала ее, лаской и нежностью стараясь облегчить страдания. Катерина тяжело дышала, не приходя в себя, ее грудь неровно вздымалась, тонкое, острое лицо исказило страданием. Иногда она начинала метаться и бредить, и тогда Елизавете тяжело было удержать ее на месте. Иногда Кет вскрикивала ее имя… Елизавета ненавидела себя за это. Это из-за нее Катерина слегла с горячкой! Тогда, в лесу, Кет оберегала ее: укрывала собственным плащом, сама оставшись без защиты, отдала ей свое одеяло, когда она продрогла, и она, Лиз, ничего не сделала, чтобы ее остановить, не подумала о ней! Счастье, как ты эгоистично! Елизавета в ожесточении кусала губы и расцарапывала себе запястья и ладони так, что делалось по-настоящему больно, и темная кровь подолгу сочилась из царапин, пачкая тонкую, светлую кожу. «Я не вынесу, если она… она умрет… Пускай косвенно, но это случится (если, если, если это случится!) из-за меня…» Хотелось заплакать, но Лиз не позволяла себе расклеиваться: это означало на полчаса, а то и больше лишить Катерину внимания. Она торопливо утирала слезы и пылко целовала чужое лицо, сжимала тонкие руки и вновь начинала заботиться о ней. Терпеливо меняла компресс и одежду, чтобы, когда она очнется, ей не пришлось морщиться, глядя в зеркало: Елизавета помнила, как важно для Катерины всегда достойно и сильно выглядеть. Это были страшные дни для Елизаветы, но самой страшной стала ночь кризиса. За несколько часов до нее Катерине сделалось лучше. Она даже пришла в сознание и немного поговорила с ней, первым делом хрипло выдохнув: «Ты в порядке?..» Елизавета старалась выглядеть беззаботно, не выдать, что почти не спала с тех пор, как любимая заболела, и как сильно за нее боится. Она только и позволила себе, что:  — Я очень испугалась за тебя… — Лиз осторожно отвела со щеки любимой непокорную прядку. В глазах ее светилась болезненная глухая нежность, но она всем своим видом старалась показать, что… — Но теперь все будет хорошо, Кет. Доктор сказал — ты идешь на поправку. Ничего такого доктор не говорил, но ей так хотелось ободрить Катерину, выглядящую невероятно измученной.  — Да, — чуть слышным севшим голосом отозвалась Катерина, сжимая ее руку в ответ. — Все будет хорошо, Лиз, я обещаю. Завтра… — Девушка зашлась в кашле. — Завтра мы… Можем… Лиз не стала вынуждать ее говорить слишком много и поспешно перехватила инициативу в разговоре.  — Мы можем немного прогуляться, тебе будет полезен свежий воздух! А еще, если захочешь, я буду читать тебе сказки, играть для тебя и петь баллады. Долго-долго, пока ты не уснешь или не прогонишь меня… Катерине не хватило силы, чтобы ответить вслух, и она лишь сжала ее ладонь и едва заметно покачала головой. «Я не прогоню». Елизавета неслышно вздрогнула и порывисто наклонилась тронуть поцелуем ее губы, так же, без слов, говоря: «Я люблю тебя, Кет». Слабо улыбнувшись, Кет толкнула лбом ее щеку, будто и вправду была кошкой.  — А потом я… Я… Я могу вышить для тебя красивую рубашку… Сплести для тебя венок… Я могу рассказывать тебе стихи… Я прикажу открыть все окна настежь, чтобы ты могла полюбоваться солнечным светом… Мы… Я… Она говорила и говорила, поначалу громко, чтобы выдворить из комнаты пахнущую болезнью тишь, затем все мягче, глуше, пока голос не упал до шепота. Катерина, казалось, тонула в этом шепоте, куталась в него, как в пушистую шаль. Она продолжала сжимать ее руку и слабо улыбаться в ответ на предложения, которые нравились ей больше всего, пока, наконец, ее пальцы не обмякли на одеяле. Девушка заснула. Лиз долго сидела с ней рядом, не решаясь высвободить ладонь и любуясь заострившимся, но по-прежнему прекрасным лицом. Она говорила так много, что сама поверила в собственные сказки; позабыла, что неожиданное, беспричинное улучшение состояния свидетельствует о том, что скоро будет кризис. И кризис наступил. Сперва Катерина спала спокойно, но затем сон обратился в тяжкое забытье. Девушка металась по мокрым скомканным простыням; словно судороги пробегали по ее лицу, стискивали ее пальцы. Она хватала воздух воспаленными губами, из ее груди вырывались хриплые, бессвязные слова, она дергалась на кровати так, словно хотела кого-то поймать…  — Елизавета… — хрипела она, и тщетно Лиз сжимала ее в объятиях и осыпала поцелуями лицо. Находясь во власти лихорадки, Катерина ее не слышала. — Елизавета… Любовь… моя… Елизавета…  — Я здесь, я здесь, — повторяла Лиз терпеливо, гладила лицо Катерины ледяными ладонями. — Ты слышишь?.. Я здесь…  — Не беги так быстро… Лиз… Лиз! Только когда Елизавета от отчаяния крепко целовала ее, девушка затихала и пару часов спала безмятежно, но затем все начиналось заново. Елизавету мелко трясло от страха. Хотелось молиться, но разве бог услышит молитвы грешницы? Ей казалось, что сейчас или Катерина, или она погибнут: Катерина не могла вырваться из-под власти своих кошмаров, Лиз сгорала от вины и давящего ужаса. Ее Катерина, прекрасная, нежная Кет может погибнуть! И она не может сделать ничего — только сидеть с ней рядом, кутать ее в одеяло, пытаться успокоить в припадках горячечного бреда…  — Елизавета… Лиз… Остановись, не беги так… Лиз!  — Я здесь, здесь, здесь! Пожалуйста, поверь мне, я здесь!  — Елизавета… Казалось, ночные часы не текут, как река — скорее, их приходится ворочать, как тяжелые камни. Полночь — Катерина комкает рукой несчастную простынь; час — Катерина в кровь кусает губы и дергается на кровати, словно в судорогах; два — ее кожа настолько горячая, что можно обжечься; три — она кажется истаявшей восковой куклой; четыре — она затихает, но Лиз все равно не отходит от нее ни на мгновение…  — Мне было так страшно тогда… Прости, прости меня, я не должна говорить этого! — Елизавета с отчаянием шлепнула себя по губам. — Тебе было намного хуже! Катерина молча стиснула ее в объятиях так, что сперло дыхание, и уткнулась лицом ей в шею. Как выразить то, что она чувствует на самом деле: жаркое, почти больное в своей силе, благодарное, нежное — как?! А она скользит ладонью по ее волосам, что-то шепчет у виска, нежно-невнятное, слабо трется носом о щеку, сплетает с ней чуть-чуть дрожащие пальцы… Ну как же?.. Взошло солнце — и ночные кошмары исчезли. Катерина вновь забылась сном, но на сей раз спокойным и долгим. Она почти не шевелилась, спала себе, уткнувшись лицом в подушку, измученная долгой борьбой, но, в конце концов, вышедшая победительницей. Елизавета стояла на коленях около ее кровати, уткнувшись лицом в чуть теплую ладонь, и дремала так. Через пару часов, когда она проснулась, сильно болела спина, но разве это было важно? Катерина спала мирно и спокойно, лицо ее разгладилось, затаенное страдание исчезло из заострившихся черт. Елизавета измученно улыбнулась, осторожно укрывая ее получше, и рухнула в кресло. Теперь она знала, что может поспать спокойно. Однажды, спустя несколько дней, когда Катерина уже почти полностью реабилитировалась и вовсю рвалась в зал для тренировок или хотя бы на долгую пешую прогулку, Лиз осторожно спросила:  — Катерина, скажи… Когда ты была больна — что тебе снилось? — Она сжала ее ладонь, тревожно заглядывая в глаза. — Ты звала меня, и мое сердце истекало кровью, потому что я не могла тебе помочь.  — Ты помогала! — тут же возразила Кет и наградила ее порывистым поцелуем. Глаза ее жарко блестели. — Ты целовала и обнимала меня, и я чувствовала, что ты рядом, потому что там, во сне… — Она облизнула пересохшие губы и нервно сжала пальцами ткань платья. — Ты убегала. Все дальше и дальше, и я все гналась за тобой, но не могла поймать… Елизавета негромко всхлипнула, не выдержав, и порывисто стиснула возлюбленную в объятиях, осыпала ее лицо чередой жарких поцелуев. Что же она за человек, почему самая любимая, самая ненаглядная на свете женщина страдает из-за нее даже во сне?! Каким-то отдаленным кусочком разума Лиз понимала, что не виновата, как она может быть виновата в чужих снах?! Но пускай косвенно — но Катерине было из-за нее больно…  — Кет… — Дрожащие пальцы коснулись ее щеки. Влажно блестящий взгляд — чужих глаз. — Кет, любовь моя, клянусь, я никогда не убегу от тебя! Я всегда позволю тебе догнать! Я всегда, всегда, ты слышишь?! буду с тобой! Голос Катерины внезапно сделался хриплым. Она закусила губы, словно собиралась плакать. Стиснула ее плечи, вжала в себя так, что на миг сделалось больно, но Елизавета все равно прильнула к ней только сильнее.  — Ты пообещала… Я не тянула тебя за язык, ты пообещала сама! Елизавета хрипло рассмеялась и обожгла ее губы порывистым поцелуем. Осторожные, нежные пальцы ласково прошлись по загривку, зарылись в рыжесть ее волос.  — Елизавета… — негромкий хрипловатый шепот. — Скажи… Твое обещание — оно все еще в силе? Спустя все эти годы?  — Нет, — улыбнулся лукавый эльф. — Ведь ты уже поймала меня, Катерина, поймала навсегда. Держи крепко и никогда не отпускай.  — Ты попросила сама!