Domani partirai non ti posso accompagnare sarai sola nel viaggio io non posso venire il tempo sarà lungo e la tua strada incerta il calore del mio amore sarà la tua coperta.*
Эцио всегда приходил неожиданно. И неизменно презирал дверь. Он был глотком свежего воздуха для Леонардо, большую часть времени проводившего в пыльной и мрачной мастерской. Он всегда приносил с собой частичку внешнего мира: это и пряность свежей утренней выпечки, лентой обвязавшая волосы, и до дрожи пробирающий аромат дождя, вместе с тяжёлыми каплями впитавшийся в привычный костюм. Да Винчи всегда с радостной улыбкой и распростёртыми объятиями приветствовал юношу, вихрем врывающегося в тишину мастерской. И его совершенно не пугали извечные угрозы стражи, не тяготили саднящие гематомы, покрывающие тело. И с каждым днём он лишь больше удостоверялся в том, что за этого мальчишку он готов умереть. Эцио неизменно отвечал на приветственные объятия Леонардо. Он обнимал крепко, но вместе с тем болезненно-нежно, словно в руках его не живой человек, а хрупкая статуэтка, что рассыпется прахом при малейшем неосторожном движении. И никто из них двоих так и не смог понять, когда же простая традиция породила нечто более могущественное, проникающее в самые отдалённые уголки души. Да Винчи дрожащими пальцами сжимал окровавленный платок, сверху-вниз взирая на плоды своих трудов. Он снова спас жизнь, кажется, на пару лет укоротив свою. И утрата эта была сполна покрыта лёгким касанием обветренных губ его собственных, отозвавшихся с по-детски искренней нежностью. Наконечник стрелы, закалённой ядом, этим вечером так и остался небрежно брошенным на россыпь листков, испещрённых эскизами. Эцио любил веснушки Леонардо. Он любил касаться их губами, слыша невнятное бормотание в ответ, любил из раза в раз пересчитывать их, проснувшись до первых солнечных лучей. Он любил эти бездонные голубые глаза, эту копну светлых волос, эти длинные пальцы и этот неизменный пояс с канцелярией он тоже безумно любил. Он любил в художнике буквально всё — исключением стал лишь несчастный берет, при первой же возможности отправляемый в дальний угол. Берет Эцио не любил. Да Винчи нравилось вплетать алую ленту в тугой хвост юноши, нравилось касаться светлых борозд на смуглой коже самыми подушечками пальцев, нравилось возиться с мелкими ремешками на экипировке. Зябкими вечерами, кутаясь в плед, ему нравилось вдыхать родной запах, уткнувшись в горячую шею замёрзшим носом, нравилось слышать тихое одобряющее урчание в ответ. Эцио часто уходил. Он мог вернуться спустя пару часов, мог же и спустя пару дней. Но он неизменно возвращался, неся с собою пробуждение для погрязшей в болезненном сне мастерской. - Завтра я отбываю в Рим. - он улыбается, но в глазах его тоска. Он знает, что это временно, знает, что его будут ждать. Он лишь жалеет о том, что вынужден оставить, что не может увести следом за собой. - Il calore del mio amore sarà la tua coperta. - в голубых глазах стоят слёзы, но Леонардо улыбается. Он знает, что юноша вернётся, что он вырвется из лап самой Смерти, если потребуется. Он лишь жалеет о том, что не может последовать за ним. Но он знает точно — в его силах верить и ждать. И он дождётся, как дожидается из раза в раз.***
Первые солнечные лучи робко скользнули в открытое окно, ведомые лёгким утренним ветерком, тихо скрипнула половица. Дремавший за столом художник заспанно улыбнулся, стоило горячим губам коснуться его виска мягким поцелуем. - Я знал, что ты вернёшься...