Бы

Он мог бы ненавидеть ее. Каждый раз кричать, ударяя кулаком по столу или стене. Он мог бы бить ее, получать сдачи, ведь она терпеть не станет: будет царапаться, оставлять синяки. Он бы плевал ей в лицо, грубил бы при каждой встрече. Ведь он чертовски любит ее. Наташе обожгло щеку, голова непроизвольно повернулась вбок. Он дал ей пощечину. Этот сукин сын дал ей пощечину! Она вмиг рассвирепела, но что-то щелкнуло в мозгу, как будто открылась маленькая потайная дверь, и заставило ярость утихнуть. Девушка посмотрела на Гилберта так, словно видит его впервые в своей долгой жизни. Наверное, она погорячилась. Наверное, эту тему не стоит поднимать больше никогда. У всех ведь были ошибки? Эта война не исключение. Наташа поджала губы, отвернулась и молча ушла. Гилберт не ожидал, что последует такая реакция. Он предвкушал крики, скандалы, драку. А она развернулась на маленьких каблучках и уцокала от него вперед по коридору. На следующий день Арловская подлетела к Гилберту и, не жалея сил, врезала ему в челюсть. Мужчина еле устоял на ногах. Он ухватился за стол, потащил его на себя, но стол поехал вместе с Гилбертом, так что еще бы секунда и не миновать неласковой встречи с кафелем. Наташа схватила Байльшмидта за руку и потянула вверх, поставила на ноги. «Это было единственно верным решением – ударить тебя. Я долго думала», - кажется, так она сказала? Он мог бы сторониться ее. Отходил бы в другой угол, когда она появлялась бы в общей комнате – гостиной. Не разговаривал бы с ней, не замечал. Молчал бы, даже если бы она напрямую спрашивала его. Терпел бы ее недовольство. Ведь он чертовски любит ее. Она попросила помощи. Не для себя, для Ивана. - Он сказал передать, что одному красить крышу несподручно. И, так как ты должен был закончить с клумбами, передать именно тебе. Гилберт? - Да, да, конечно. – Тихо, лаконично. Но не тут-то было. – Что еще, задницу ему вылизать? - Ты… - захлебывается возмущением. – Козел. А Гилберт уже ушел, не дослушав брошенное ему в след оскорбление. Он пытается не разговаривать с этой женщиной. Он не мог бы дружить с ней, потому что невыносимо это, слишком уж сложно. Видел бы ее каждый день, всегда крутился бы рядом. Посмеивался бы над ее маленькими неудачами, подшучивал бы, слушал бы ее тихий смех. Он мог бы спрашивать ее «как дела?» и получать короткий ответ. Он мог бы касаться ее, обнимать, но не так, как ему хотелось бы. Он бы сдерживал себя. Потому что чертовски любит ее. Наташа сидела в парке и читала книгу. Гилберт понимал ее привязанность к одиноким прогулкам, но уж точно не понимал ее привычку отказываться пройтись с ним. «Нет, не сегодня». «Спасибо, мне одной тоже неплохо». «Нет, Гил, я хорошо себя чувствую». «Свали-ка, я хочу погулять одна». - Пойдите вон, Гилберт Байльшимдт, эта история слишком хороша, чтобы я отвлекалась на вас, - прошелестела она своим грубоватым для девушки голосом. Мужчина же, проигнорировав своеобразный приказ, вырвал из ее рук книгу и начал читать вслух, с выражением, стараясь попасть в настроение героя: «- О-о-о, мо-о-ой ми-илый капита-а-ан! – жалобно тянула Екатерина (Гилберт выл не менее жалобно). – О, капитан! Если бы могли вы понять всю ту боль, всю ту страсть, всю печаль моего ужасного положения, схватившего меня…» Наташа попыталась отобрать книгу, но Гилберт извернулся и, посмеиваясь, стал с большим старанием дразнить девушку, вертясь вокруг и уклоняясь от ее выпадов. Она захотела выцарапать распоясавшемуся немцу глаза, но тот кинул книжку на скамейку и схватил тонкие руки, не позволяя им добраться до его лица. Он мог бы любить ее грубо. Он хватал бы ее за волосы, тянул, она кусала бы губы – не свои, его. Он бы оставлял синяки на ее теле, целовал бы их, прикусывая кожу. Он мог бы толкать ее на кровать, разрывая ее одежду. Внимать ее стонам и крикам не наслаждения, а боли – или все это вперемешку. Она царапала бы его спину. Слушала бы его тихие ругательства. Он ведь чертовски любит ее. Гилберт целовал Наташу так, как будто без ее губ он умрет. Его руки блуждали по ее телу, не лаская его, а оставляя на нем покраснения. Не сумев быстро избавиться от блузки, Гилберт разорвал ее прямо на Наташе. С замочком юбки поступил так же. Он толкнул девушку на кровать, она поморщилась от не самого мягкого приземления. Но через мгновение мужчина сел сверху, не давая опомниться. Он продолжил целовать ее, кусать ее руки, грудь, мочку уха так, что выступала кровь. Он мог бы любить ее нежно, дарить цветы каждую неделю. Васильки. Ромашки… Подсолнухи? Что она там любит? Он мог бы приносить ей завтрак в постель, легко чмокать в плечо. Он расчесывал бы ее волосы, заплетал бы их в косы. Он шутил бы и следил за ее мимолетной улыбкой. Он усаживал бы ее к себе на колени, слушал бы, как она поет. Она жаловалась бы ему, сдерживая слезы. Он молча целовал бы ее в шею – ей хватило бы и такой поддержки. Он ласкал бы не только ее плечи и шею. Она не переставала бы произносить его имя, крепко обняв широкую его спину. Ведь он чертовски любит ее. Они всем Союзом республик поехали на отдых – на природу. Собирали грибы, ягоды, горох. Страдали от комаров. Устроили пикник. Наташа сплела венок для Гилберта. Сначала он бегал от нее, не давая надеть цветы себе на голову. «Не мужское это!» Потом сдался - приятно все-таки. Гилберт сплел девушке такой же. Ну, как «такой же». Он старался изо всех сил, честно. Но никогда подобным не занимался, так что вышло неважно. Ладно, что уж греха таить, Гилберт считал этот его первый венок – наипрекраснейшим шедевром, пиком искусства плетения из цветов. Расхлябанный и помятый венок был с гордостью водружен на светлую макушку Беларуси. Она долго смеялась над пиком искусства, когда увидела его, сняв с головы. Чтобы Гилберт не обижался, пришлось чмокнуть его в нос. Тогда мужчина расцвел ярче любого цветка. А еще Гилберт засыпал бы в кровати Наташи, отвернувшись от нее. Он бы не чувствовал ее взгляда, потому как она тоже поворачивалась бы спиной к нему. Гилберту нравилось бы долго не смыкать глаз и дожидаться, пока ее дыхание не выровняется. Тогда он поворачивался бы и притягивал Наташу к себе, зарывался бы в ее волосы, уткнувшись носом в шею. Утром Гилберт просыпался бы рано. Он еще до таких невиданных дней вставал чуть ни свет. Откидывал бы одеяло, перешагивал бы через спящую девушку. Подбирал бы оставленную на стуле рубашку, натягивал бы брюки. Гилберт тихо прикрывал бы дверь. Он каждое утро хотел бы дожидаться ее пробуждения, заглядывать в зарумянившееся лицо и громко смеяться над этим ее смущением. Но он знает, что за конфузией последовали бы крики и ругательства в его адрес, знает, что у Наташи рука тяжелая. Нога тоже. Поэтому он все же закрывал бы дверь и уходил. Он мог бы ненавидеть ее. Он ругал бы ее благим матом, презирал бы всем сердцем. Он мог бы сторониться ее. Игнорировать. Он не мог бы быть ее другом. Он мог бы любить ее грубо. Забирал бы ее всю себе, без остатка. Он мог бы любить ее нежно. Окунул бы в сказку, исполнил бы все свои и ее мечты. А он просто любит ее.