«Вода - это самое мягкое и самое слабое существо в мире, но в преодолении твердого и крепкого она непобедима, и на свете нет ей равного» Лао Цзы.
Первое, что видит Альбрехт Штайн, выходя из отцовского автомобиля, это угольно-чёрный силуэт средневекового замка. Именно из такого он мечтал однажды спасти прекрасную принцессу, обязательно победив дракона. Или эти мечты ему только снились? Шестнадцатилетний мальчишка уже и не помнит, но дышать отчего-то становится чуточку легче. Может просто в голову стучится осознание того, что в этом средневековом замке его спину не будет прожигать стальной взгляд отца, в котором Альбрехт привык читать обращённые к нему «эстетствующий хлюпик» и «слабак». Оказывается глаза, которые так похожи на те, что он каждодневно видит в зеркале, способны на такую нескрываемую ненависть. На то, чему Штайн-младший так и не научился. Этой ночью он не спит. Кровать оказывается слишком жёсткой и скрипучей, а мысли навязчивыми. А потом, когда курсантов резко выдёргивают из блаженного состояния тишины, он впервые видит ЕГО. «Слишком ариец», - мысленно отмечает Альбрехт, награждая своего вынужденного соседа беглым осмотром синевато-серых глаз. От этого внутри просыпается чувство зависти, заставляя Штайна уткнуться в заправку койки. Только вот он по-прежнему отмечает боковым зрением, что блондин слишком долго возится с элементарной поправкой постели. Слышит, что его зовут Фридрих. А потом, подчиняясь мальчишескому желанию доказать отцу своё превосходство хоть в чём-то, молча подходит и помогает этому эталонно сложенному парню с покрывалом. Он ждёт тычка или очередного укора в излишнем сострадании, но вместо этого получает такое простое и искреннее «спасибо», что оно заставляет наконец-то взглянуть на парня по-настоящему. Перед ним не отец. Не его презрение и не жалостливые, украдкой брошенные взгляды, не смеющей перечить матери. Нет. Это что-то совершенно иное, то, с чем мальчик ещё не сталкивался. - Меня зовут Фридрих. - Альбрехт. Рукопожатие слишком сильное для хрупких пальцев Штайна, но ладонь протянута как для равного. Впервые за шестнадцать лет, его принимают равным. Пусть лишь в символическом рукопожатии. Позже Фридрих помогает ему с заевшим оружейным предохранителем. Одно глупое (спасительное) «спасибо» и привычный мир лежит в клочьях разодранных снимков с показушных семейных торжеств. Только вот края всё ещё ночами режут памятью, вытравить которую не хватает даже его глаз, так похожих на стылую воду, чуть покрытую коркой льда. Стоит заглядеться, и ты погрузишься с головой в это безумное, перевёрнутое небо… Альбрехт восхищается Фридрихом Ваймером: он старше, сильнее. Он то, что всегда мечтал увидеть Штайн, со злостью разглядывая собственное отражение в зеркале. Слишком бледный, чтобы выглядеть здоровым. Слишком щуплый, чтобы быть спортсменом. Слишком чувствительный, чтобы стать убийцей. Он однажды услышал, как отец спьяну бросил матери «лучше бы он умер при рождении». В ту минуту Альбрехт был готов пойти на самоубийство, лишь бы это порадовало отца. Желание жить оказалось сильнее. Может быть, всё было ради этой минуты? Ваймер зачем-то находит Альбрехта в его уединении. За письмом от родной (чужой) матери. С Фридрихом почему-то просто молчать. Может быть потому, что этот выходец из небогатой семьи не был многословным, а сам Штайн давно привык скрывать свои чувства и мысли от людей? Ещё подростка мучал и такой вопрос: почему Фридрих взялся прочитать его школьные сочинения? Те самые тетрадные листы, на которые плевать было даже матери Альбрехта? Он не боится, что ему скажет этот «слишком ариец». Напротив, он так сильно изголодался по правде… Правде в словах, не во взглядах. Изголодался по такой чистой улыбке, от которой появляется ямочка на правой щеке. По запрещённым ночным разговорам, которых у него никогда не было. По откровенному «ты вдруг дышать перестал». По обычному детству, когда ты понимаешь, что у тебя есть друг и ты машешь ему, а он улыбается в ответ так безупречно, как может улыбаться только Фридрих. А потом картонный самолётик Ваймера поднимается в воздух, и Альбрехт хочет прыгнуть как можно выше, чтобы лететь за ним. С ним. Наслаждаясь этим перевёрнутым небом их дружбы. В такие минуты Альбрехт Штайн не задумывается о том, что идёт война, а в их податливые умы вбивают нечеловеческую идеологию. Но лишь до того момента, когда Фридрих выходит на ринг. О, он чертовски хорош в боксе! И темноволосый мальчик гордится им. Пока бой не перерастает в бойню, а противник не начинает смотреть затравленным зверем из угла. Пока курсант Ваймер не нокаутирует его. Тогда Альбрехт уходит, пытаясь заглушить в голове гул ликующей толпы. Это всё неправильно. И его Фридрих не может проявлять такую жестокость… Ему страшно. По-настоящему страшно. Не за себя, а за то, как легко ядовитые речи национал-социалистов вытравляют из этого «на деле не слишком арийца» всё светлое. Альбрехт боится того момента, когда вместо водной глубины, увидит в глазах друга звериную жестокость и марионеточную преданность идеалам фюрера. И в глубине души он боится, что как бы сам Альбрехт не сражался с этой гадиной, отрава доберётся и до него. Превратит его в нового гауляйтера Хайнриха Штайна… А потом он видит смерть. Героизм, как на прощальной церемонии скажет его отец, в очередной раз задев сына. Подвиг Зигфрида Гладена, который действовал не сомневаясь. Как действуют лишь те, кому кроме посекундно ненавидимого существования нечего терять. Отчаявшиеся, которых посмертно славят героями. Оказывается это так просто, если не видишь иного выхода. Четыре секунды и то, что было тобой, похоже на кровавую кашу, от которой выворачивает наружу съеденный завтрак. «Когда-нибудь, - думает Альбрехт, - придут и его четыре секунды». Единственное, чего он точно не хочет, так это фальшивых слов и раскалённого ужаса в глазах единственного друга. Штайн только сейчас осознаёт, как мало времени им отпущено… Приглашая Фридриха к себе домой в честь Дня рождения отца, он и представить не может, что лёгкость, с которой они едут до особняка, быстро сменится очередной порцией унижения и сравнений с «вовсе не арийцем» Ваймером. На этот раз зависти нет. Это больше не его дом, не его семья. Да это и никогда не было домом Альбрехта. Всё его родство теперь лишь с этим незатейливым парнем, что сейчас отказывается бить его на потеху отца. Приходится звать его трусом и бить первым, молясь, чтобы он правильно понял, и это быстрее закончилось. Он сильный, Фридрих. Такой сильный, что ему хватает одного удара, чтобы пустить кровь и прекратить этот цирк. А там можно и улизнуть в единственный угол, где он ещё чувствует себя собой. Всю обратную дорогу они молчат. Фридрих ощутимо злится на себя, наверное, думает, что Альбрехт его боится. Идиот… За тот удар Штайн-младший ему благодарен. Ваймер ведёт себя как ребёнок, разве что мириться идёт первым. А потом они взрослеют, стреляя по приказу гауляйтера Штайна в русских беглых военнопленных. В безоружных детей… А кровь всё течёт, бинты не спасают. «Но я-то должен… Я знаю, если надавить сильнее, зажать сильнее, это остановит кровь. Я просто недостаточно сильный. Но я помогу. Я должен… Что ты говоришь? Я не понимаю твоего языка…» Правда, обыкновенное «спасибо» интуитивно ощущается на всех языках одинаково. А затем бежать, бросив оружие и, отчаянно пытающегося достучаться ЕГО. Дальше, дрожа, пытаясь оттереть чужую кровь с заледеневших пальцев. Слыша хрипы умирающих и оружейную очередь. Где-то под черепной коробкой. Чтобы вытащить – надо раскроить. На следующий день молчать об этом у Альбрехта нет сил. Неужели они не видят? Неужели в них въелась эта сочащаяся кровью неправильность. Они должны услышать… - Возможно, мы становимся в такие минуты по-детски наивными, но зима и вид только что выпавшего снега всегда наполняют нас, людей, - зачитывает Альбрехт Штайн, не отрываясь от тетради. Людей ли?.. - каким-то необъяснимым блаженством. Может быть потому что, будучи детьми, мы связывали со снегом праздник Рождества? – Теперь же для юноши снег прочно связан со смертью. – Я, во всяком случае, глядя на снег, представлял себя героем, побеждающим дракона, - в первый приезд, Альбрехт мысленно сравнил это место с тем самым сказочным замком, не заметив, как ядовитая гадина обвилась вокруг шеи, сжимая всё крепче, готовясь вонзить свои острые зубы, - спасающим прекрасных дев. – Ты себя спасти не сумел, мальчик, куда уж там до ещё чьей-то жизни. – И когда вчера мы отправились в лес на поиски пленных, я снова почувствовал себя маленьким мальчиком, – улыбка учителя Хайнриха Фоглера медленно сползает с лица, когда он осознаёт, о чём этот безумец будет говорить дальше, - желающим освободить мир от зла. Но когда мы вернулись, я понял, что сам являюсь частью того зла, от которого – Альбрехту уже не нужен написанный текст. Он смотрит прямо, а так тщательно охраняемая когда-то правда буквально льётся из него, заставляя учителя выталкивать его из класса, - хотел защитить мир. Стрелять в пленных – позор. Они не были вооружены, как сообщил нам глава гауляйтер Штайн. И они были совсем ещё детьми. И мы их убили. Альбрехт не боится трибунала. Он уже не боится и собственного отца. Ему безразлично, какое наказание его постигнет. Единственное, что его по-прежнему страшит, это то, что он может больше не увидеться с Фридрихом. Ему так тяжело без этих глаз цвета холодной воды под слоем льда… Последние силы уходят на разговор с отцом. На его первый (и последний) протест. Поэтому, когда Фридрих наконец-то находит его в ванной комнате, где вечная сырость и холод старого замка дают о себе знать, Альбрехт не готов к этой встрече. - Кому ты этим помог? Объясни мне! Я не понимаю! - Себе я помог. Когда Фридрих в безнадёжном отчаянии и бессильном гневе, которому просто необходимо дать выход, иначе взорвёшься, как Зигги на учебно-боевой гранате, начинает кричать на Альбрехта, в который раз клеймя эгоистом, Штайн практически не сопротивляется. Он пропускает и почти все его отработанные на ринге удары, не чувствуя физической боли. Единственное, что он сейчас ощущает, это осознание того, что это конец. Сочинение для гауляйтера он, разумеется, не перепишет. Бежать нет смысла, а на фронте в рядах СС с собственным пунктиком на неубийства он долго не протянет. Дальше он чувствует только холод кафельной плитки и слёзы Фридриха, капающие ему на лицо. Темноволосый мальчишка даже не успевает заметить, когда сам начинает плакать. Так они и лежат, захлёбываясь рыданиями по растаптываемой дружбе. А после наступают четыре секунды Альбрехта, когда садист учитель вытаскивает их к озеру, заниматься подлёдным плаваньем. Раздеться до нижнего белья, несмотря на холод, высматривая светлую макушку у поверхности второй проруби. Какое идеальное орудие самоубийства… Он вышел из воды, в неё и вернётся. Только дождаться живого Фридриха. Невредимого. Который не поймёт того, что Альбрехт должен спасти хотя бы самого близкого, если не может спасти себя. Вот он показался, пора. Раз. Вода чертовски холодная. Иглами впивается в такое хрупкое, тонкое тело. Глаза режет от того, что их приходится держать открытыми. Нужно продвинуться вперёд, до середины озера, чтобы наверняка. Два. Фридрих осознаёт, что Альбрехт должен был уже вынырнуть. Его мозг отказывается нормально функционировать, затуманенный страхом того, что Ваймер больше никогда не… Слишком страшно. И он оказывается недостаточно сильным, чтобы разбить толщу льда. Остаётся только кричать, слабо различая всё ещё держащийся за верёвку силуэт. «Ты же не можешь бросить меня, Альбрехт?! Неужели для НАС я не оказался достаточно сильным?» И попытка коснуться. Только вот вместо тепла – обжигающий холод. И тонкие пальцы, прикасающиеся к двустороннему зеркалу, из последних сил. Три. Воздуха почти не осталось. Лёгкие вот-вот разорвёт от напряжения и водной стихии. Осталось покачать головой и оттолкнуться, в последний раз вглядываясь в ЕГО глаза, мутные из-за толщи разделяющего их льда. Иронично, как из символичной преграда разрослась до вполне ощутимой. Толща воды изнутри похожа на перевёрнутое небо. Как глаза Фридриха Ваймера, то, в чём всегда нравилось тонуть Альбрехту Штайну. Стоит лишь представить… Четыре. «Нет». Альбрехт качает головой, и Фридрих читает «не спасай». «Нет». Альбрехт качает головой, но на самом деле имеет в виду «не тебя». *** Во всю валит снег, укутывая землю в саван. С особой бережностью укрывая Академию Смерти. Фридрих стоит в летних шортах, абсолютно свободный и совершенно не знающий, зачем жить дальше. Он больше не возьмёт оружия, просто не сможет. Он опустил руки перед своей победой во славу Рейха, потому что на одной из трибун на секунду заметил ЕГО глаза. Нет, не его, конечно… Всего лишь гауляйтера Штайна. Но после этого он больше не мог продолжать бой. Это было неправильно. Это было чудовищно. Губу саднит, да и синяк под глазом ещё не скоро заживёт. Но это было не важно, когда он в последний раз обернулся на место, которое поглотило столько жизней и судеб… Первое, что увидел Фридрих Ваймер, выглядывая во двор из окна своей спальни, был угольно-чёрный силуэт юноши. А потом, когда курсантов резко выдернули из блаженного состояния тишины, он впервые увидел ЕГО. «Слишком не подходящий для этого мира, - мысленно отметил Фридрих. - И совсем юный».«Хотя в мире нет предмета, который был бы слабее и нежнее воды, но она может разрушить самый твердый предмет» Лао Цзы