Из соображений личного характера

      Конечно, не стоило идти на день рождения к новому стажёру Андрееву. Зинченко так и сказал вчера: «Даже не думай, завтра в Петропавловск лететь». Ну или хотя бы не стоило пить. Ну или стоило, но совсем чуть-чуть. И уж точно не стоило идти в клуб. Андрееву-то что, он заранее с начальством договорился, чтобы сегодня никуда не лететь, а вот он, Гущин, и второй пилот Дьяченко, который уже давно должен был вылететь куда-то в Сибирь, это зря. Хорошо ещё врач понимающий попался, посочувствовал юной звезде российской авиации – и приятелю звезды заодно.       Гущин давился отвратительно горьким кофе, смотрел, как в самолёт грузят последние чемоданы и ждал командира, успокаивая себя тем, что выглядит отлично и заметить ничего нельзя. Зинченко задерживался: по словам стюардессы Наташи, он приехал в терминал уже два часа назад, но его вызвали забрать какие-то документы.       – Гущин! Доброе утро, – глуховатый голос командира из-за спины. Гущин резко повернулся, кофе выплеснулся из чашки.       Зинченко внимательно посмотрел ему в глаза. Отворачиваться было нельзя, и Гущин сосредоточенно смотрел на губы командира, чтобы случайно не встретиться с его цепким взглядом.       – Как. Вы. Прошли. Предполётный. Осмотр, – процедил Зинченко, не позаботившись сделать интонацию вопросительной.       – Обыкновенно, как всегда, со мной всё в порядке, – Гущин всматривался в крохотный кусочек кожи, отделившийся от обветренной нижней губы человека напротив.       – Это вы жене будете рассказывать. Посмотрите мне в глаза и ответьте: вы вчера всё-таки ходили на этот день рождения?       Наконец-то можно опустить глаза.       – Да.       – Сколько выпили?       – Несколько бокалов вина и потом ещё немного пива.       – Сколько спали?       – Пять часов.       – Ну хоть поспать вы могли, сейчас четыре часа дня! Так. Вы дали врачу взятку?       – Нет, просто попросил.       Зинченко помолчал.       – Кто-то еще был с вами? Из тех, у кого сегодня рейсы?       – Леонид Саввич, ну неужели я…       – Это вы их жёнам будете рассказывать. Отвечайте.       – Сашка Дьяченко.       – Он тоже пил?       – Меньше, чем я, и ушёл раньше. Он в порядке, да и улететь должен был давно.       – Вы понимаете, что я обязан подать рапорт на вас и на врача?       – Но Леонид Саввич!       – Это не обсуждается, Гущин. Вы могли прийти к врачу и честно ему рассказать о своем состоянии. И попросить снять вас с рейса по какой-нибудь невинной причине вроде отравления или высокой температуры. Это тоже было бы нарушением, но не настолько серьёзным. Но как вам могло в голову прийти лететь в Петропавловск после такой ночи? А если бы я не заметил и позволил вам взлетать?       – Я бы взлетел.       – Возможно. А возможно, нет. Вы понимаете, сколькими жизнями рискуете?       – Леонид Саввич, ну давайте я пойду и пожалуюсь на отравление.       – Нет, Гущин. Потому что в этом случае я не смогу подать рапорт на врача. А этот врач в компании работать не должен.       – Но это же я его просил!       – Он должен свою работу делать, а не слюни распускать. Всё, Гущин, разговор окончен.       В кармане у Зинченко что-то пиликнуло, он достал телефон и прочитал сообщение. Потом посмотрел в окно, на самолёт. Потом на Гущина. Потом в пол. Потом сжал правую руку в кулак и выплюнул:       – Гущин, на борт. Никаких вопросов и посторонних разговоров, тем более на борту. Не забывайте про самописцы. Гущин растерянно смотрел на командира.       – Я не понял…       – Вам и не надо. На борт, быстро. Приказы командира не обсуждаются, – Зинченко развернулся и быстрым шагом пошёл к стойке у выхода, что-то сказал сидевшей там девушке и скрылся в тоннеле.       Гущин судорожно схватил свою сумку и почти бегом бросился за ним. ***       – Вес?       – Триста двадцать одна тонна.       – Прилично.       – Леонид Саввич…       – Гущин, попросите Наташу принести мне кофе сразу после взлёта, я в терминале выпить не успел, – взгляд Зинченко был настолько выразительным, что Гущина затошнило.       Он встал и вышел из кабины, пока Зинченко надевал наушники. ***       – Спасибо, Наташ. Минут через 10 можете начинать напитки разносить, высоту мы почти набрали, турбулентности не ожидается. Нам еще водички принесите, две бутылки сразу, чтобы потом вас не гонять, если что.       Девушка кивнула, улыбнулась, ушла и быстро вернулась с водой. Улыбнулась ещё раз и вышла из кабины.       Зинченко надел наушники для связи с салоном и сделал скучное объявление своим скучным и правильным голосом. Гущин вдруг возненавидел этот голос, на который никогда раньше и внимания-то не обращал, ну говорит и говорит человек.       Командир снял наушники, включил автопилот и откинулся в кресле. Некоторое время он смотрел прямо перед собой, как будто что-то обдумывая, потом достал блокнот и ручку и начал что-то сосредоточенно писать. Закончив, он молча протянул блокнот Гущину. Неровным и не особенно красивым почерком было написано: «Борт Д-ко выехал за пределы п-сы. Погибло неск. ч-к на земле, пасc. пострадали. Сажал Д-о, не справился с тормож.»       Гущин быстро написал: «Почему вы меня взяли?»       Зинченко ответил: «Врача т-рь проверят. Будет показательное рассл-е. Вы бы вылетели с работы».       Гущин помолчал и сказал:       – Спасибо, Леонид Саввич.       Зинченко выдернул из его рук блокнот и нацарапал: «К приборам без моего разрешения не прикасаться. Посадка моя. Растяну перелет минут на 20. Выпей всю воду быстро. Если Д-ко тебя сдал, у тебя прямо на выходе анализы возьмут».       «Л.С., почему?»       «Потому что я идиот», и вслух:       – Воды, Гущин?       – Да, спасибо, Леонид Саввич.       – Отдохни пока, я слежу, – всё-таки у него чудесный голос, такой тёплый.       – Спасибо! ***       К тому моменту, когда самолету пора было заходить на посадку, Гущин успел выпить несколько литров воды, сходить в туалет соответствующее количество раз, поспать и выпить кофе. Голова не болела, чувствовал он себя прекрасно. Зинченко же, напротив, явно устал. Гущин кашлянул:       – Леонид Саввич, разрешите мне произвести посадку.       Зинченко посмотрел на него и долго не отводил взгляд. Одними губами Гущин добавил: «Пожалуйста!»       – Разрешаю. Управление справа. Давай.       Так аккуратно и мягко Гущин не сажал самолёт никогда. Зинченко не отрывал взгляда от полосы, и только когда самолёт остановился, слегка выдохнул и кивнул, то ли одобрительно, то ли просто устало.       – Вы сажали – вам и объявлять, – кивок в сторону наушников. ***       Зинченко оказался прав: в терминале их ждали двое в белых халатах. У обоих пилотов взяли анализы, а потом был допрос. Гущин сказал, что на дне рождения перед рейсом был, но недолго, а алкоголь не пил вообще. Зинченко мрачно подтвердил, что второй пилот Гущин был перед посадкой свеж как огурчик, бодр и весел. И что при малейшем подозрении он бы лично снял его с рейса. Люди в халатах покивали и ушли, а экипаж отправился в гостиницу. ***       Гущин осторожно постучал в дверь номера командира. Зинченко был наполовину раздет: ещё в форменных брюках, но уже без рубашки.       – Леонид Саввич, я могу войти?       – Входите, – пожал плечами Зинченко и сделал шаг назад, позволив Гущину протиснуться в крохотный тамбур и закрыть за собой дверь.       – Спасибо.       Зинченко поморщился, как будто от боли, и промолчал.       – Анализ у меня чистый.       – Поздравляю.       – Простите меня. Я больше никогда…       – Гущин, не извиняйтесь. Это будет вам уроком, если сможете его усвоить – летать будете долго и счастливо. Уже, правда, не со мной.       – То есть как – не с вами?       – Через месяц я подам рапорт и попрошу дать мне стажёра вторым пилотом. Я бы это сделал завтра, но раз уж я начал вашу шкуру спасать, то пойду до конца, а значит, должен подождать, пока скандал не уляжется.       – Леонид Саввич, я не хочу без вас летать!       – Это ваше личное дело.       – Но почему? Да, я виноват, но это в первый и в последний раз. Я вообще-то не пью.       – Вы что думаете, дело в вашем поведении накануне? Тогда поздравляю, Гущин, вы идиот.       Гущин не выдержал взгляда командира и уставился на его губы, как пятнадцать часов назад в Москве.       – А в чём тогда?       – В том, что я впервые в жизни поступился профессиональными обязаностями и собственными принципами – и сделал это из соображений личного характера. Мне самому с собой после этого летать не хочется, – кусочек кожи с нижней губы до сих пор не оторвался, и Гущин никак не мог отвести от него взгляд.       – В каком смысле – из соображений личного характера?       – Да пожалел я тебя! – взорвался Зинченко. – Если бы Дьяченко людей не покалечил, я бы с чистой совестью написал рапорт, а ты бы отделался снятием с рейса и выговором. Ну и врача бы уволили. А после сообщения об аварии я уже не мог тебя с рейса снять – как только пришли бы анализы Дьяченко, руководство сложило бы два и два, и было бы показательное увольнение. С приглашением жёлтой прессы, она тебя после Канву любит. Я всё равно должен был тебя снять – но не смог, – Зинченко дышал тяжело и прерывисто. В тамбуре было слишком мало места для двоих, но впускать Гущина в комнату он не хотел. – Идите к себе, Гущин, и немедленно ложитесь спать.       – Если вы напишете этот рапорт, я уйду из компании, – Гущин сверлил несчастный кусочек кожи взглядом.       – Не понял.       – Если вы откажетесь со мной летать, я уйду из компании.       – Вы пытаетесь меня этим шантажировать? А с чего вы взяли, что мне есть какое-то дело до вашей будущей карьеры?       – Вы мне сами об этом сказали, Леонид Саввич, – Гущин намеренно дерзил.       – Чего вы пытаетесь добиться, Гущин? Как там вы говорили когда-то, без неба не проживёте? Так вот я вам дал шанс этого неба не лишиться. Летайте.       – Я не без неба не проживу, Леонид Саввич, – Гущин сделал полшага вперёд. Кусочек кожи на губе командира стал ещё ближе. – Я даже первым пилотом теперь быть не хочу.       – Тогда чего вы хотите? – севшим голосом.       – Извините, Леонид Саввич, у вас тут на губе… – Гущин сдела еще полшага вперёд, протянул руку, ухватил кусочек кожи кончиками пальцев и потянул на себя. Зинченко резко дёрнул головой назад, и Гущин оторвал слишком большой кусок кожи, на губе выступила кровь.       – Да что вы себе позволяете! – Зинченко с силой толкнул Гущина в грудь, и тот, потеряв равновесие, стал падать назад, ударился затылком о входную дверь, вскрикнул от боли и резко сел на пол, уперевшись спиной в дверь и обхватив голову правой рукой.       – Твою мать! – Зинченко кинулся к мини-бару, вытащил оттуда первую попавшуюся жестяную банку, обернул её в полотенце, сел рядом с Гущиным на корточки, с усилием отвёл его руку от места ушиба и приложил банку. – Посиди так, сейчас пройдёт.       Гущин поднял глаза. Лицо командира было очень близко, так близко, как не было даже несколько минут назад.       – У вас кровь…       Зинченко провёл рукой по губам, кровь размазалась по подбородку и осталась на руке.       – Что мне с вами делать, Гущин? – тихо и устало.       – Летать, – тоже очень тихо.       – Мне в любом случае скоро на пенсию.       – Нескоро.       – Это тебе сейчас так кажется, – Зинченко устал сидеть на корточках и сел на пол, стараясь не менять положения банки у затылка Гущина, – а потом раз – и жизнь прошла. Болит?       – Уже нет. Спасибо.       Зинченко убрал банку, но остался сидеть на полу, так близко, что Гущин несколько секунд боялся вздохнуть. Потом Гущин осторожно встал, потрогал голову, но вместо того, чтобы подать Зинченко руку, вошёл в ванную, взял маленькое квадратное полотенце и намочил его тёплой водой. Вернулся, снова сел рядом с Зинченко и, неуверенно подняв руку с полотенцем, спросил:       – Леонид Саввич, можно?       Зинченко пожал плечами и ничего не ответил. Гущин поднёс полотенце к его лицу и осторожно, едва касаясь кожи тканью, начал стирать кровь с губ и подбородка. Потом взял испачканную руку командира в свою и стёр кровь с пальцев. Зинченко сидел не шевелясь, с прямой спиной, и расслабил плечи только когда Гущин встал. Потом встал, ухватившись за протянутую руку.       – Извините меня, Леонид Саввич.       – Да мы оба… В общем, принято, Гущин. Идите, завтра обратно лететь.       Зинченко развернулся, подошёл к столу и начал перебирать какие-то бумаги в папке, явно не читая и даже не пытаясь читать.       Гущин какое-то время смотрел на его напряжённые плечи, на пальцы, сжимающие корешок папки слишком сильно, потом повернулся и вышел из номера, тихо закрыв за собой дверь. В глазах нестерпимо жгло, и Гущин машинально приложил к лицу мокрое полотенце, которое до сих пор сжимал в левой руке. У себя в номере он, не раздеваясь, лёг на кровать и мгновенно уснул, а утром долго не мог понять, как под глазами оказались следы крови.