Рука в руке

      Терпение Цунаде лопнуло через несколько минут ожидания в умывальной грязного кафеля, — она, безусловно, догадывалась, что условия на окраинных постоялых дворах Страны Воды оставляют желать лучшего, но на вариант поприличнее у неё попросту не хватало денег, которые она накануне спустила, заигравшись в го с неизвестным господином, — и, кстати, вездесущая Шизуне об этом ещё не знала. На большое многолюдное селение, название которого принцесса Слизней даже не удосужилась запомнить, опускались сумерки выходного дня, сулившего обильные возлияния в новых компаниях и щедрые ставки, а она вместо того, чтобы отправляться в эпицентр провинциальных событий, топталась в очереди к крану, гадая, скоро ли ей удастся привести себя в порядок.       Перед ней у шаткой раковины стояла девчонка — обычная высокая, хорошо сложенная девчонка лет двадцати в камуфляжных брюках, лила мутную воду, застирывала тряпьё. Всё это делалось медленно, лениво, постоялица еле шевелилась, будто была пьяна — хотя нет, весело прикинула Цунаде, уж если кто здесь и был пьян, то только она сама.       — Эй, вы скоро там? — кашлянула она.       — Сейчас, — печально вздохнули ей в ответ, возобновляя монотонные мелкие движения.       Новый приступ боли настиг Теруми Мэй впервые с тех пор, как она пересекла границу, а было это ранним утром. Позади оставались выматывающие блуждания по заболоченным пустошам, пробирающий до костей холод, слишком ясные дни, заставлявшие хорониться от чужих глаз. Вспоротый лезвием правый бок поначалу не давал ей покоя, напитывая одежду кровью, потом утих, а буквально вчера снова загорелся, опух так, что, казалось, перевешивал и при беге кренил её в сторону. Она сама удивлялась, как ей удалось добраться до селения, ввалиться на первый попавшийся постоялый двор, клятвенно обещая хозяйке заплатить позже, и теперь едва собиралась с силами, чтобы успеть замыть следы застарелого ранения и с чистой совестью идти отлёживаться в комнатушку в конце коридора.       — Послушайте, — бесцеремонно окликнула её Цунаде, — вы не могли бы как-то побыстрее? Вы тут не одна находитесь.       Мэй полуобернулась, беззвучно охнула, предчувствуя досужие вопросы, уж слишком эта колоритная русая женщина в зелёном косодэ была похожа на скучающую кумушку, к тому же от неё слегка несло местным алкоголем.       — Извините, химе. Ещё пару минут, — шёпотом попросила Теруми.       Цунаде нехотя кивнула, принялась насвистывать, пытаясь не думать о странной соседке, и не сразу заметила, как настораживающе замерли её оттопыренные локти. Принцессе Слизней хватило одного взгляда через острое плечо, чтобы разом протрезветь — она успела отвыкнуть от таких недвусмысленных тошнотворных зрелищ, — в кадке в хлопьях щёлока пузырился форменный жилет джонина, вода плеснула через край — буро-коричневого цвета, дурно пахнущая железом.       — Эй! — Цунаде цепко ухватила её за пояс, попыталась развернуть к себе, но мельком увидела только нежный профиль с оцарапанной щекой и иссиня-белыми губами. — Что это с вами?       Мэй зажала обеими руками прорвавшуюся брешь, сгорбилась, пойманная с поличным. Мимо по коридору пробежала стайка девушек, заливисто хихикая, в открытые двери гостиницы наносило отзвуки уличного карнавала, Теруми то глохла от инфекционного жара, то слышала всё на тысячекратной громкости, продолжая пятиться от заподозрившей неладное женщины, и выдавила кое-как:       — Ничего. Можете умываться...       Она попробовала поднять кадку, но только грохнула её краем о раковину и так и застыла, повисла, уткнувшись лбом в заляпанное зеркало, и в попытке скрыть очевидное наступила босой пяткой в вишнёвую лужицу, натёкшую из-под короткой штанины.       Как они добирались до комнаты, прошло мимо Мэй: видимо, ненадолго потеряла сознание, а очнулась уже на волглом матраце, набитом подгнивающей соломой. Отвесное солнце сквозь окно пропекало её застуженную в пути грудь, в присохшей к бокам водолазке было зудяще-жарко, и от этого ещё сильнее хотелось пить. Цунаде приподняла её повыше на подушках, похлестала по гипсовым щекам, быстро и умело коснулась шеи, средостения, запястья, считывая зов запустевающих сосудов и дивясь своей сосредоточенности: думала ведь, что навык и цепкое критическое мышление давно утрачены, ан нет, стоило появиться этой девчонке — и она снова оказалась в колее.       — Слышите меня? — спросила обеспокоенно, наклоняясь прямо над Мэй.       — Вроде, — вяло откликнулась куноичи, её суженные зрачки блуждали по шаткой траектории.       — Не пропадайте. Смотрите на меня, говорите со мной. Вы здесь? Здесь, как вас там?..       — Не надо! — сквозь липкий обморочный налёт взбунтовалась Мэй, перехватила её руки на поясе; она ведь натвердо решила никого к себе не подпускать до самой Киригакуре, будь то случайный попутчик или даже ирьенин, но в накатах недомогания было так просто выболтать любую тайну. — Уходите, химе!       Таиться было бесполезно, намётанный глаз Цунаде сразу определил происхождение девчонки: застрявший в разлохмаченных прядях протектор принадлежал Скрытому Туману, три чёрных завитка на отвороте жилета — клану Теруми. Девчонка шла со стороны западного побережья — на это указывали комья красной глины на подошвах её сандалий, и шла, судя по измождённому состоянию, уже больше недели. Цунаде закатала края заскорузлой ткани; правый бок был перечёркнут наискось глубоким кривым разрезом, горячим, хлюпающим, вывернутым наружу подкожной клетчаткой, ошмётком багровой мышцы. По углам его уже угрожающе собирался ало-сливочный выпот заражения, и женщина поперву отшатнулась, сглатывая ком тошноты. Тело у наследницы Теруми оказалось развитое, шинобье, даром что подорванное долгой вылазкой, — согни ослабевшие ноги в суставах — заскрипят по-деревянному; а сама она была — чистый огонь, ровный и сильный, от тёмно-рыжей буйной гривы, которую не каждой лентой возьмёшь, до красивого звериного оскала. Как молодая, охочая до схваток рысь, сама подбитая, затухающая, но то и дело норовящая броситься и перекусить самую крупную артерию.       — Чем вас так? — уточнила Цунаде, сглатывая солёную слюну.       Мэй закряхтела, отстранилась, жадная на слова.       — И, самое главное, кому вы обязаны своим нынешним положением?       — Это не ваше дело, — огрызнулась она. — Не трогайте меня.       Цунаде отвернулась, вскипела внезапными слезами. Сколько раз она видела таких, горящих невероятным пламенем, с каким впору горы сворачивать, по-настоящему живущих только в бою, — они, как правило, были самыми гордыми, отказывались от любой помощи, храбрясь до последнего и презирая покой больничных коек. Запал застилал им разум, заставлял рисковать и рваться к единственной цели — и она знала, чем это кончалось, сама закрывала смельчакам остекленевшие глаза, поднималась на дрожащих ногах от окровавленных носилок. Исход Второй мировой войны и подстрекнул её бежать как можно дальше от этого кромешного ужаса, не привязываться к одержимым битвами, не пытаться вразумить их. Расклад был горек, но приемлем: одержимые продолжали класть исключительную красоту и силу на алтарь смерти, а Цунаде жила гражданской жизнью, где люди тихо умирали от старости в своих домах. Вязла в азартных играх и от собственной ненужности где-либо, кроме тропы войны, пропивала последние деньги.       Её всё устраивало бы и впредь, если бы не девчонка-джонин из Скрытого Тумана.       — Ну-ну! — похолодела Цунаде, затормошила её: сколько несчастных пациентов замолкало перед ней на походной койке, на операционном столе, а ужас всегда настигал неподдельно острым. — На меня смотрите!..       И ведь подсказывало знаменитое чутьё: не всё так плохо, как ей причудилось с испугу; незнакомка не уплывала сознанием, не впадала в травматический ступор, — её просто сморило в расслабленном горизонтальном положении от тепла ровной лежанки, от того, что утих зуд раны, которой наконец-то дали вздохнуть, от присутствия живого человека, не таящего опасности. Цунаде давно позабыла, каково это — склоняться над чьей-то кроватью, какая целительная мощь кроется в руках, которые благословлял её дед, которым дивился Сарутоби-сенсей, — всё это померкло в карнавале наигранно-весёлой, под хмельком, бытности Легендарной Неудачницы. Только теперь, когда сердце молодой куноичи забилось стремительнее, выдерживая привычный ритм, а губы порозовели, напряжение оставило Цунаде, а взамен нахлынула нежность такая, что самой стало неуютно. Впервые за многие годы кто-то снова нуждался в ней, напоминая о её изначальном предназначении, чьё-то увечье просило её заживляющих прикосновений, и отказать зову призвания она была не в силах.       Вечер стоял шумен и пёстр, как всегда в подобных заведениях, и в тишине тупиковой каморки было так естественно задавать девчонке простые безобидные, местами даже глупые вопросы. Мэй слышала её, как сквозь толщу воды, когда опускаешься на дно пруда, где помельче, и ловишь снизу звуки внешнего мира. Сначала она пыталась закрыться от назойливой, отвлекающей женщины, боясь, что у неё выпытают лишнего, но ирьенин не касалась ни Киригакуре, ни родителей, ни цели её неудавшегося путешествия, — знай бормотала что-то мило-повседневное о горячих источниках в пяти ри отсюда, о приготовлениях к празднику конца лета и о том, какое паршивое в Стране Воды подают вино. Время ползло медленно, тени, удлиняясь, перемещались по комнате, лимонный свет дня окрасился мягким золотом, а женщина ненадолго выходила и возвращалась снова, гремела посудой, крошила маленьким ножичком пахучие не то плоды, не то коренья, булькала парным отваром. С заднего двора доносились крики и смех подвыпившей молодёжи, на улице зажигались фонари, пару раз требовательно пнули дверь: «Цунаде-сама-а!», но та даже не пошевелилась. После Мэй до темноты выпала из реальности, только вяло удивилась треску рвущейся ткани — и окунулась в омут слабости.       Опомнилась она, когда унялось веселье народных гуляний, попыталась подняться на локтях; Цунаде поймала её взгляд, подмигнула ореховым глазом:       — Как поспали?       — Я... ох, — Мэй вдруг самой захотелось улыбнуться — от распирающего чувства, что всё осталось позади. — Маловато.       Теруми ожидала, что её собеседница что-нибудь скажет в ответ, но она не торопилась, утомлённая девчонкой, так внезапно свалившейся на её голову и не оставившей выбора в действиях. Пару часов назад Мэй отчаянно противилась бы пришлому человеку, так непринуждённо собравшемуся разделить с ней ночлег, но теперь готова была упрашивать её остаться, хватать за полы косодэ, лишь бы не зябнуть здесь в одиночестве, и только подобрала ноги, освобождая ей больше места.       Цунаде присела на край кушетки, облокотилась о стену, прихлёбывая прямо из узкогорлого кувшинчика. Каждый глоток разогревал, размаривал, румянил щёки, от неё тянуло кисло-сладким, как от фруктового сада после дождя, — в застоявшемся воздухе комнатушки этот запах неожиданно успокаивал снова начавшую придрёмывать Мэй. Женщина глядела в одну точку, достигнув того состояния, когда мало что способно взволновать, и покачивала расстёгнутой босоножкой на пальцах ноги, косое закатное солнце сквозь пыльное стекло высвечивало продолговатый голубой кристалл на её груди, — Мэй пошевелилась через силу, взбудораженная полустёртой ассоциацией из своих академических времён. Это украшение она видела на гордом ясноликом Основателе, смотревшем на неё с портрета, на великом воине, которому эта усталая равнодушная женщина могла с равной вероятностью приходиться дочерью, внучкой, родственницей из побочной ветви, — и её историю Теруми тоже знала в самых гротескных, надуманных народной волной подробностях. Она сначала самой себе не поверила: прославленный клан Сенджу давал Конохе мудрых правителей, непревзойдённых храбрецов, — но то, что среди них могли встречаться и пьющие скитающиеся ирьенины, казалось дикой насмешкой над родовой честью. — Я знаю, кто вы, — выдала девчонка, и Цунаде застыла, не донеся до губ фаянсового горлышка, будто её в чём-то уличили. — Что вы здесь делаете?       — Я проигралась, — прошелестела чарующим мягким смешком — с каждым годом признаваться в этом было всё легче. — В пух и прах.       Мэй заёрзала, вздёрнула колено к груди: резь между рёбрами становилась настойчивее, над бровями выступил пот, заструился по вискам.       — Я тоже, — ляпнула она.       — Вам кажется, — махнула рукой Цунаде, со стуком водрузила кувшинчик на прикроватную тумбу. — Всем нам свойственно предполагать худшее, когда мы ранены, больны или просто заплутали. Помяните моё слово, завтра вас отпустит, и вы заговорите по-другому.       Мэй перевернулась на бок, судорожно сунула локоть под голову, вцепилась зубами в горловину водолазки. Боль бесновалась в ней, изводила, выжигала от ключиц до подвздохов; не будь рядом этой постоялицы, она бы не стесняясь завозилась на мокрых простынях, вбилась кулаками в подушку, расстоналась в голос.       — Опять? — понимающе спросила ирьенин, пробралась холодной ладонью под липкую ткань, угнездила её на воспалённом чавкающем разрезе под бинтом. — Так лучше?       — Вам не обязательно... — запротестовала Теруми, вскидываясь, но чужая рука полностью накрыла истекающую сукровицей полость, и на неё волной накатило облегчение.       — И не кипятитесь, — посоветовала Цунаде, — трудно бороться с остаточным кровотечением, когда у вас так скачет давление.       Её низковатый альт укачивал, руки обрисовывали подъёмы рёбер, помогая девчонке на каждом вдохе. Перед Мэй всё крутилось серо-белым вихрем — то ли снегопад чудился, то ли звёздные августовские ночи; она порывалась предупредить женщину, чтобы отсела подальше, потому что её вот-вот вывернет от ломоты в костях, но вместо этого всё куда-то неслась, летела, падала в пропасть.       — Если уснёте сейчас, я просто перевяжу вас потуже и оставлю вам кое-что — выпьете, как встанете, — шептала-убаюкивала Цунаде. — Хуже вам уже не будет, зарубцуется — и на том забудете.       — А вы? — пискнула Мэй.       — Уйду, как рассветёт. Моя комната оплачена только до утра.       Мэй обступила кромешная мгла, сквозь склеенные от слёз ресницы она ничего не видела, только угадывала стук плошек, плеск воды. Ловкие пальцы ирьенина прибрали её спутанную чёлку, водрузили на лоб влажную ветошку, когда снова заломило бока — вложили в рот валик полотенца. Девчонка слушала её мимолётную нетрезвую исповедь — и не запоминала, только подумала, что ничего особенного не случится, её жизнь не повернёт круто в другое русло, она не сойдёт со своего пути, и ей отчаянно захотелось зарыдать. Она заранее знала, что будет тосковать по унизительному сочувственному тону Цунаде, что завтра проснётся в одиночестве — и примется искать пятый угол, что пламя её вздыбится ещё выше, бешеней, и вода в кадке в раковине грязной умывальной запузырится от одного прикосновения. Между ними стояло слишком много «бы»: Мэй могла бы повести за собой Киригакуре, но такие взрывные и отчаянные просто не доживали до лидерских постов — их сметало собственным огнём, как скороспелые плоды — первым шквалом града. Цунаде могла бы стать опорой Конохе, если бы не пресыщенность жизнью — такие разочарованные обычно состаривались за бутылкой в игорных домах. Им не светило задуманное изначально, их свели тесная комнатушка, смрадная рана, дешёвое вино — свели, чтобы наутро развести навсегда.       Теруми рванулась вбок, думая, что падает с кровати, пошарила рядом с собой, пытаясь нащупать то ли стену, то ли пол, — все пространства в ней сместились, будто размагнитился внутренний компас. В темнеющей каморке без единого светильника было пусто, изножье койки больше не проседало под весом ирьенина. Она запоздало выплюнула полотенце с алыми полумесяцами зубов, напоминая себе — ещё рано, рано, не рассвело! — и удивлённо спросила в бреду:       — Куда это вы ушли, химе?..       И — о чудо — Цунаде хрипловато, снисходительно усмехнулась над ухом, ответила уверенно, как ей никто и никогда не отвечал:       — Никуда, — и вложила свою ладонь в её.

***

      Рука в руку легла накрепко, как влитая.       Символичное обещание союзничества вверило раскалённую ладонь Теруми Мэй чужим-родным пальцам, и в воздухе поплыла дразнящая гарь лесного пожара. Скрытый Лист окрест блестел лаковой глазурью зелёного июля, зелёной влагой вволю залитых лугов, зелёным же косодэ своей госпожи, — всё это, живое, напоенное, послушно дымилось и занималось пришлым огнём.       Духмяный ветер с ближних ульев рвал с них расписные треуголки, вынуждая открыть лица.       «Так это вы», — хотела сказать Мэй, да так и не смогла.       Жгучий полдень обрушивался на них с высот знаменитой горы, удерживал руку в руке преступно долго, не сыскать было худшей пытки, чем это уважительное затянутое молчание — с замешательством советников, прямыми спинами и убийственной командирской гордостью. И никаких уточнений не требовалось: это были они, как есть — они, без покровов безупречной репутации, но при бремени своих пьедесталов.       Легендарная Неудачница Сенджу в непроходящем подпитии — и безвестная девица-джонин, баюкающая недавнюю рану в застенках постоялого двора.       Хокаге и Мизукаге.       — Для меня честь приветствовать вас на благодатной земле Конохагакуре, госпожа Мизукаге, — произнесла Цунаде тем хрипловатым голосом, что тревожил Мэй во сне все эти годы, — будто выдохнула в застоявшуюся без дела альтовую флейту, и от Теруми не укрылось, как она добела закусила брусничную губу.       Рукопожатие становилось всё крепче, ещё чуть-чуть — и гладкое запястье вздыбилось бы ожоговым рубцом, но Цунаде, конечно, не подала бы виду.       — Благодарю вас, госпожа Хокаге, — лукаво прищурилась Мэй и согнулась в поясе — ровно настолько, насколько позволяло ей пробудившееся честолюбие. — Киригакуре желает вечного мира вашим владениям.       Теперь оставалось лишь разжать пальцы и поймать вздох плохо скрытого облегчения.       — О мире мы ещё поговорим, — многообещающе заметила Цунаде и зашагала вперёд, широким жестом увлекая её за собой.       Мэй последовала за ней, как по наитию, как та восторжённая яростная девчонка, сомлевшая от ленивого плывущего взгляда и сливового дыхания женщины-ирьенина, — только клацнули позади серьги в ушах остановившегося в недоумении Ао. И будто ничего не осталось от её плавного и сильного зарева Лавы-воительницы, — оно присмирело, сменившись мотыльковым метанием незрелого спичечного огонька, с которым будущая Мизукаге возвращалась в тот день с провалившейся одиночной миссии.       — Мне кажется, Цунаде-сама, или вы удивлены? — поравнявшись с Хокаге, игриво спросила Мэй и мимовольно покрылась мурашками: Цунаде умела смотреть так, что её осторожное кокетство и изысканное достоинство, которыми она так дорожила, враз потерпели бы поражение.       — Разве что тем, что вы до сих пор живы, — радушно откликнулась наследница Сенджу, глядя вперёд и вверх, на горизонт между зеленью и синевой. — Я думала, вы сгинете под молохом войны — ничего личного, просто опыт и наблюдения. А так — ничуть, именно такой я вас и представляла.       Мизукаге стоило немалого самообладания не поперхнуться возмущением — хотя бы не вслух. Цунаде неспешно вела её за собой к подножию горы, разодевшейся в сочный багульник, будто они совершали ритуальное шествие на двоих, задумчиво улыбалась, и Мэй не придумала ничего лучше, как рассмеяться в ответ на своеобразную похвалу. В конце концов, фехтовать словами можно было бесконечно — и поединок разрешился бы явно не в пользу Тумана, а от смеха её проверенно таяли даже самые стойкие льды.       — Надо же, — выдала она, — так вы ещё и представляли!       Цунаде сделала вид, что не расслышала замечания гостьи, и снова подала ей руку перед грубовато высеченной в лоне скалы лестницей, что вилась до непроницаемых лиц Пятерых.       — Не возражаете?       — Нисколько, — поддалась Мэй, чувствуя грань, за которой следовало оставить колкости. Силуэт Ао темнел за кипарисовой стеной, обнявшей гору, высота сулила свист тепловея и облачную мозаику неба, невероятную панораму со сверкающим кругом Резиденции и нагромождениями разноцветных крыш, и ей вдруг стало неуютно до боевой готовности. Отправляясь в Коноху, она ожидала скорее уюта кабинета Хокаге, сдобренного спиртным, никак не подобного настораживающего уединения, но руку всё же приняла.       — Не обижайтесь, госпожа Мизукаге, — пояснила Цунаде, ведя её наравне с собой по щербатым ступеням, — я не переставала верить в вас — на тот случай, если смерть пощадит вашу молодость и потенциал, и мне отрадно видеть, что я не ошиблась. Я уже неоднократно слышала, что эра Кровавого Тумана прекратилась с вашим вступлением в должность...       — Но? — деликатно вклинилась Мэй.       — Но ваши действия продолжают настораживать. По крайней мере, меня.       Лестничный проход в спиральном повороте был совсем узким, и кривоватые вишнёвые побеги из расселин задевали пылающие щёки Мизукаге, цеплялись за богатую каштановую рыжину волос. В ушах у Мэй зашумело от гнева, как во времена девичьей несдержанности, перед мысленным взором стали восставать развалины Киригакуре, подтопленная кровавым ливнем земля, немигающий лиловый взгляд Ягуры; она замедлила шаг, снова начала кочегариться адовым пламенем, и плевать ей было, что сотворит такой жар с прохладной нежной, исцелившей её однажды рукой Цунаде.       — Что вы хотите этим сказать? — она едва услышала себя со стороны — прозвучавшей куда тише и мягче, чем нужно. — Я не перечила вашему слову, наши интересы не сталкивались — по крайней мере, в тех вопросах, что вы поднимали в переписке. И заметьте, госпожа Хокаге, я охотно иду вам навстречу, когда дело касается мира.       Цунаде остановилась ступенью выше, внимательно и тревожно посмотрела на Мэй, припоминая скопом все её письма, долетавшие через Большую Воду, — каллиграфический почерк, витиеватый стиль изложения, тонкий парфюмерный запах бумаги, — и все собственные, написанные формальным языком и отправленные с внушительными задержками, в течение которых она пыталась разобраться, кого же она желает обрести в Теруми: злейшего из врагов, лучшего из союзников? — да так и не решила. А от Мэй уже веяло испепеляющей лавой, воплями новой схватки, она вся была — вулкан, замаскировавшийся под сопку, банный камень, — только плесни — и вспыхнет, зашипит. Внутренний накал вынуждал её тесниться к холодным перилам, дальше от Цунаде, из-под шитых туфель срывалось вниз мелкое горное крошево, и что-то шепнуло Хокаге, что добром это не кончится.       — Прекратите этот фарс, Мэй, — фыркнула она. — Мне не хуже вашего известно, что никакого мира вы не хотели — с тех пор, как повстречались мне рядовым джонином. Не за этим, ох, не за этим вы так рвались в Мизукаге!       — Напрасно вы полагаете, что разбираетесь в людях, — ощетинилась Теруми. — Я не говорила вам...       — Если вы не сказали чего-то вслух, это не значит, что я вас не услышала, — на губах Цунаде заплясала смелая усмешка. — Да вы никогда не согласитесь на мои условия, для вас это равносильно унижению. Вы — Огонь, как бы ни прикидывались Водой, вы будете гореть в самых разрушительных битвах эпохи, пока не сожжёте себя до основания...       Мэй резко вдохнула, — пламя её мигом прибилось книзу, притушенное, свернулось тугим клубком пониже сердца, — ей впору было броситься на Цунаде красивым жестоким зверем, но вместо этого она лишь смиренно смотрела на неё потемневшими от досады и разочарования глазами.       — Вы ведь живёте только в битвах, мир не по вам, — продолжала Хокаге тем самым ненавистным тоном, тоном пресытившегося зрителя, а между тем до вершины горы оставалось несколько шагов, и над головами простирался горячий небесный ультрамарин. — Уму непостижимо, как вас — вас всех! — тянет на самый смертоносный рожон! Пора бы уже признаться, что вы до гробовой доски будете страстно любить лишь поля ваших боёв, оружие, запах крови...       — Да, именно, — в согласии Мизукаге просквозила растерянность, и Цунаде напористо продолжила, добивая:       — Будете любить поединки, бессмысленные ваши победы, и...       Только теперь Мэй заметила, что в своём внезапном споре они так и не разняли рук, и вдруг совсем легко подхватила, краснея:       — ...и вас, Хокаге-сама. И вас.