Много чего случалось на улице Главной маленького городишки, название которого так безнадежно затерялось среди формул алгебраических теорем и периметра треугольника, как подозреваю, Бермудского. К вечеру людей было немного и в хорошую погоду, в обычную — и того меньше, а уж в неистовую бурю, что была в тот день, пустовали и круглосуточные забегаловки, и горячо любимые местными старушками скамейки, и одинокие ярмарочные лавки, где можно было найти все, включая засушенные мышиные хвосты и глаза тритонов. Ладно, может на этот счет я и преувеличиваю, но как-то мне действительно удалось найти хвост упитанного серого грызуна среди пузатых дынь старика Дурына, сварливого и шумного человека по своей натуре, что обвинил меня во всех смертных грехах и болезни заметно хуже проказы, но, как сказал мой воображаемый врач, скорее всего — психотерапевт, с подозрительной, не подтвержденной мною квалификацией, не опаснее поноса. Редкие человечки, сгорбившись, закрывая глаза от бушующего потока пыли, изо всех сил пытались удержать на головах серые шляпки, крайне безвкусные и однообразные, на мой взгляд, по этому в данном раунде я всецело болел лишь за эту прекрасную летнюю бурю, что согнала давящее ощущение огромного крематория, замаскированного под украденное кем-то небо.
Огни Главной улицы погасли, и только маленькая лавочка отчаянного, как мне тогда казалось, продавца овощей, фруктов и всякой прочей растительной всячины, словно спасительный маяк, светилась единственным маленьким огарком свечи в треснувшем стеклянном стаканчике. Тогда, скорее из любопытства, я спросил молодого человека, что не казался ни заядлым скрягой, ни тем более дураком, зачем он все еще борется с непобедимым ветром, еле удерживая катящиеся во все стороны персики и помидоры. И в ответ получил лишь одно, врезавшееся мне в память на долгие-долгие годы слово: «Обещал». А обещал этот забавный мальчишка какой-то писательнице-приятельнице, что редко выходила из дома, и была больна на протяжении последних двух недель. Она все просила подождать ее сегодня, и говорила, что обязательно приобретет как минимум килограммов пять чего-либо, заодно навестив старого знакомого, что был соседом ей с пяти лет. Я бы на его месте уже давным-давно ушел, забыв обо всем, обузданный первобытным страхом, спасался бы от грозных мимолетных взглядов-молний, но он не я, а я не он, и никто не может быть кем-то, как бы не старался, а бессмысленный текст не станет новой священной книгой (хотя мы уже когда-то допустили эту роковую ошибку, примерно тогда, когда какой-то парень умудрился пройтись по воде, но это уже совершенно другой разговор). В общем, дело было вечером, делать было нечего, и мне не оставалось ничего другого, как скакать по скользкому асфальту, на ходу ловя скачущие во все стороны помидоры. После этого случая я не мог спокойно их есть еще недели две, но человеческая память имеет свойство блекнуть и покрываться ржавчиной, так что уже в следующем месяце я уплетал свой омлет по болгарски, припоминая события того забавного вечера. Писательница, на мое глубочайшее удивление, все же появилась.
— Привет, Никак! — хохотнула она.
— Привет, Ничто! — улыбнулся в ответ мальчишка, обняв хилую серую девчонку. И ведь действительно, кожа была сера либо от болезни, либо от скудного света, и только волосы были чернее ночи, отчего мне захотелось срезать прядку и сделать из нее приманку для тех странных чудищ, что лезут мне под окно и иногда, осмелев, подбираются опасно близко к кровати.
— А вы тогда кто? — повернулась она к моей скромной персоне, до сих пор размышляющей над видами капканов для воображаемых монстров.
— Ну, по аналогии — Никто, — задумчиво ответил я, забыв напрочь про манеры и различные приличия.
— Нет, по аналогии вы Никто с помидором, — улыбнулся Никак. И действительно, я все еще сжимал в руке красный овощ, что чуть не укатился от меня в открытый люк канализации.
— Возвращаю ваш товар, — протягивая томат, учтиво улыбнулся я. — Приятно познакомится! Никак рассказывал, что вы писательница. А что вы пишете, если не секрет?
— Ну чтож, секрета в этом нет. Я пишу ничто, мне никак не пишется. Ни прозу, ни поэзию, ни драму, ни комедию, ничто не получается! Все из рук валится! Все, кроме карандаша, да и тот лезет только в рот, считая, что тем самым помогает думать.
— Должен вам признаться, я крайне озадачен. Кем же вы тогда работаете?
— Глупый, писательницей — это очевидно, — развела руками она, словно это самое обыденное занятие в этом мире. — Впрочем, настала моя очередь задавать вопросы, а вы по профессии кто и чем занимаетесь, если не секрет? — выпытывала Ничто.
— Как это не смешно, но по профессии я никто, — вдруг озарило мою бедную голову, — Впрочем, и не по профессии тоже. Писателем назвать себя я не могу, другие называют правда, ведь я пишу и даже публикуюсь. Но совесть так назваться мне не позволяет, не заслужил еще. И я не муж, не сын и не отец. Семьи уж нет давно, а на новую все не хватает ни желания, ни сил. Вот мой приятель счастлив, хоть и работает где-то за копейки в разваливающейся типографии. Там еще такой зеленый линолеум, прямо как мое лицо после долгой поездки в поезде. Укачивает, знаете ли.
— Как же ваши оправдания дешевы и избиты! — воскликнула внезапно Ничто, притопнув маленькой ножкой. — Трусливость все тому виной! Вот если бы ты был умнее, слегка смелее, то был бы в жизни кем-то, и не стоял бы здесь средь пыльной бури городской!
— Увы, Ничто, мне невдомек, — понизив голос до громкости мысли, поинтересовался я. — Я в полном замешательстве.
— Я, впрочем, тоже. Отстань, Ничто, порой ты слишком нравоучительна. — возразил ей Никак. — На тебе ведь тоже есть этот неизгладимый отпечаток лени, вот и единственное твое произведение не имеет даже заготовок.
— И что? — возмущенно вскрикнула она.
— Ничто! — вызывающе усмехнулся Никак. — Вот если бы ты так же, как и я, реагировала на нападки со стороны различных неумех, что возомнили себя вершиною людского бытия, то тебе не пришлось бы исписывать горы тетрадей в попытках угодить всем и вся.
— И как же ты реагируешь, позволь поинтересоваться? — насупилась она. Глазки обиженно горели в темноте сильнее, чем тот самый огарок свечи, кожа казалась серее обычного, а пряди ее смоляных волос спутал шаловливый ветер, укладывая на свой вкус. Да, вкус у ветра был неважный.
— Позволяю. Никак не реагирую, и никогда не буду.
— Так и знала. Впрочем, ты так же выполняешь свою работу. Любую! Будь то поручение от твоего начальника, или просьба твоей дорогой матушки. Ничего не доведешь до конца и счастлив при этом. Будь ты хоть чуточку прилежнее и терпеливее, то давным-давно бы здесь не сидел, и получал намного больше. Закончил бы университет, что бросил год назад. Ты ведь так мечтал стать врачом! А сейчас единственные твои пациенты это овощи и фрукты, да еще бедняги, которых угораздит ими отравиться.
То ли от непомерного возмущения, то ли от жуткой скуки огарок свечи окончательно потух, и мы остались лишь при свете пары зеленых яростных глаз. Не желая продолжать спор, Никак внезапно развернулся и ушел, видимо, заканчивая неприятный разговор как обычно, то есть никак. Ничто резко попрощалась и ушла, демонстративно встряхнув растрепавшейся шевелюрой, оставив меня в кромешной тьме с самыми ненавистными и опасными врагами — своими собственными размышлениями, что уже начинали копошиться где-то в глубине подсознания, меняя местами мысли и чувства, создавая неповторимо прекрасный переполох души. Тогда я был в полной растерянности, выстукивал каблуками по бордюру дьявольски давящий вальс, управляя невидимым оркестром чертей и ведьм, что опоздали на празднование Вальпургиевой ночи и решили со скуки составить мне компанию. Вот только в Дьявола я не верил, ведьм не боялся, мне как-то уже доводилось с ними обедать, а черты были крайне глупы, отчего не опасны, но я не верил и в Бога, оставаясь полностью беззащитным перед таким опасным и манящим миром. Этот короткий и непонятный диалог, отчасти дополненный моим воображением, порой казался мне полностью выдуманным и не реальным. Я смог бы убедить себя в неком волшебном пищевом отравлении, вызвавшим столь дикие галлюцинации, если бы на следующее утро не получил письмо от неизвестного человека со странным именем. Странным, ибо я его не запомнил, что крайне необычно для меня и моей головы, больше напоминающей дуршлаг, нежели пресловутую губку. В конверте лежал текст, заботливо выведенный трясущимся пером где-то в маленькой каморке при свете страстных, а оттого и таких ярко-зеленых глаз. А страсть та была по отношению к любимому делу, но никак не ко мне, увы и ах. О самом содержании письма мнения высказать не могу, ведь любое влияние пагубно по своей сути, но особенно примечательной для меня оказалась приписка, впопыхах выведенная неразборчивым почерком, частично залитым огромными чернильными кляксами:
«Теперь у меня есть что-то важное и дорогое сердцу. И вам желаю того же, мой дорогой Некто.»
Внезапно кожа моей милой знакомой оказалась не такой серой, а поведение совершенно не надуманным или карикатурным. Глаза больше не горели диким огнем, а спокойно смотрели куда-то в пугающую темноту, не замечая моего присутствия, волосы не казались спутанной черной паклей, став некой завесой между мною и неизбежным грядущим. Вот так и изменилась Писательница после нашей, в некотором роде, неизбежной встречи, город-то маленький, и все в нем знакомы между собой, хоть и скрывают это очень искусно, рано или поздно бы все равно встретились. А что же касается Никак, то его так больше называть не стоит, ведь кое-что он, возможно отчасти неосознанно, завершил в своей жизни. Той беспокойной безжалостной ночью, при свете последнего тусклого огонька, он все же сдержал обещание.
Отказ от сказанного подписан. С любовью и горечью, Писатель.
