Монстры тоже верят

Стайлз, пожалуй, был самым невезучим существом в этой шумной таверне. Пожалуй, все было немного глобальнее, и, откровенно говоря, не такой юный, каким казался, дефектный наследник рода Стилински был самым невезучим ублюдком на этой стороне континента. Нет, внешне он был вполне ничего, эдаким нескладным большеротым мальчишкой с россыпью очаровательных родинок и длинными ресницами, вполне ничего… Если бы позавчера ему не стукнуло сто восемьдесят. Если бы не был отвратительной, вечно голодной тварью, чей лютый голод могла удовлетворить только человеческая плоть. Свежая или не очень. Стайлз, смирившийся в свои шестнадцать, предпочитал второе. Ругару не чувствуют отвратительной вони разлагающейся плоти, им не страшна даже сама Катриона, а уж о таких мелочах, как о моральном аспекте расхищения могил, он и вовсе не беспокоился. Лучше скопытившийся местный пастор, порой размышлял он, раздирая плотную рясу, то и дело озираясь и прислушиваясь к ночной тиши, чем закусить новоприобретенным другом Скоттом, чья подружка-эльфийка то и дело крутится вокруг со своим чертовым луком. Стайлз слишком умен, чтобы не понимать: одной зачарованной стрелы промеж глаз ему вполне хватит, чтобы самому отправиться кормить червей, но Скотта не трогает вовсе не по этой причине, нет. Скотт был… напоминанием. О том, как должны вести себя люди, и Стайлз, соответственно, тоже старательно мимикрировал, не прекращая попыток отыскать способ притупить адский голод. Настойки, всевозможные эликсиры и даже магия давали крайне непродолжительный эффект, и проклятый, требующий человечины организм тут же вырабатывал невосприимчивость, исключая саму возможность притупить голод. Но Стайлз не жаловался. Стайлзу было некому шмыгать текущим носом в жилетку, да и, откровенно говоря, плакать он и не мог. Не то не умел, не то забыл как. С наступлением сумерек становится шумно, дремлющие днем обитатели постоялого двора выползают перехватить чарку-другую, закадрить девицу или же просто порубиться со случайным соперником в нехитрые карточные игры. И если шумиха и надрывное пиликанье двухструнной скрипки раньше были скорее на руку скрытному Стилински, то сегодня он едва ли стоял на ногах, тяжело навалившись на стойку, и только вымученно улыбался, наполняя одну кружку за другой. Вчера Стайлзу не повезло. Сегодня Стайлз адски голоден. Все еще сдерживается. Все еще кивает на расспросы Скотта и терпит теплую, сочувствующе треплющую его плечо ладонь нового друга. Терпит, потому что слышит пульсацию крови по венам, слышит, как грохочет сердце в смуглой груди, стоит только неприметной фигурке в сером, низко надвинутом на глаза капюшоне скользнуть внутрь таверны через черный незапертый вход. У Стайлза болит голова и все отчетливее проступают вены. Стайлзу откровенно паршиво, ведет от голода. Бледные губы ранит, неловко сомкнув челюсти, и понимает, что зубы заостряются тоже, и в лучшем случае, если переменчивая фортуна позволит, у него есть пара часов, чтобы закусить кем-то не очень орущим и желательно совсем неживым. Но последнее не обязательно, думает Стайлз, бездумно натирая отполированную прикосновением множества рук столешницу. Последнее не обязательно, думает Стайлз. Только бы не Скотт. Только бы не увидели. Только бы не бегством снова. Только не болота, темные буреломы, отвратительные, совершенно не утоляющие голод мерзкие жабы и безмолвные Лешаки. Последний, к слову, мог запросто переломить его хребет подобно сухому камышу, и Стайлз, даже обезумевший от иссушающего внутренности голода, не был готов повторить этот опыт. Едва не сдох, отползая в сторону, кое-как придерживая голову над вонючей застоявшейся тиной. Кажется, даже сейчас ощущает ее вкус на своем языке. Едва не передергивает от омерзения, и, чтобы хоть как-то заткнуть голодное чудовище внутри, оглядевшись по сторонам, отступает в тень, прислоняется к массивной глиняной печи. Благодарит богов за то, что именно сейчас пухлая, аппетитная в самом что ни на есть прямом смысле кухарка куда-то испарилась, бросив исходящие паром горшки в раскаленной докрасна жаровне. Но запахи томленого мяса не привлекают. Это не кажется ему даже отдаленно съедобным, но неплохо перебивает остальные запахи. Пота, крови, чистых и не очень тел. Становится дурно, перед глазами мутное, белесое облако, пальцы подрагивают, а сжав их в кулаки, Стайлз с ужасом обнаруживает заострившиеся крепкие когти. С ужасом, потому что его, сгорбившегося, тяжело дышащего и вот-вот закапающего дощатый пол вязкой слюной, окликает Эрика. Пышногрудая, предпочитающая тесные корсеты и короткие, до неприличия открывающие щиколотки юбки. Ее золотистые, явно с помощью хитрой магии выбеленные кудри собраны в небрежную косу, и Стайлз едва не сползает вниз, чтобы уткнуться только лишь чудом все еще человеческим лицом в пол. И кровь уже кипит в венах… Пахнет юностью, резковатым для чувствительных ноздрей розовым маслом и самую малость металлом. Стайлз тут же понимает, что виной всему тесные туфли с модными узкими закрученными носами. - Эй, родинка, ты в порядке? - Тон ее голоса насмешливо-обеспокоенный, а губы искусанные, словно она только что целовалась. Стайлз тяжело сглатывает, медленно поворачивает голову и, заприметив стекающую по лодыжке одинокую красную каплю, прокусывает себе язык, наполняя рот вязкой кровью. Мотает головой из стороны в сторону, с отвращением сглатывает холодную жижу, от которой после наверняка будет блевать, и вымучивает из себя натянутую ухмылку. На то, чтобы разомкнуть челюсти и убедиться в том, что вместо бритвенно-острых, уродливых заостренных клыков нормальные человеческие зубы, уходит целая вечность. - Да, только голова кружится, сама же знаешь: воняет. Эрика кривит припухший рот и закатывает глаза. Разумеется, она знает. Знает, как смердит от очередного пропойцы, вздумавшего потянуться к красотке за поцелуем, оскалив полный гнилых зубов рот. Знает, как смердят подгнившие на жаре колотые раны, кое-как перевязанные грязными тряпками. Знает, как несет от очередного охотника за головами, испустившего дух прямо тут, за игральным столом, и просидевшего так всю ночь, потому что остальные едва ли заметят, возможно, только спихнут под стол, чтобы освободить место. - Какие нежные. Уж не сбежавший ли ты на поиски приключений польский лорд? Стайлз только вымученно хмыкает и отирает давно засалившимся рукавом потный лоб. Уповает только на то, что в полумраке Эрика не заметит синюшности его кожи. - Все может быть. Не желаешь проверить мои подштанники? Вдруг настоящий батист, а не плебейское сукно? Ты как? Готова запустить ручонку в мои штаны? Только предупреждаю сразу: если укусит, ногтями не скреби! Я ценю каждую из своих мандавошек! Эрика крутит у виска пальцем; развернувшись на широких каблуках, подхватывает пудовый поднос с глиняными кружками и уходит. Усмешка тут же сползает со скуластого, испещренного родинками лица, и Стайлз понимает, что вспыльчивость Эрики только что спасла их обоих. Ее - от оторванной руки, а Стайлза - от мучительной смерти. Деревенские жители вряд ли отпустят такую монстрятину, как он, не спустив шкуру. И хорошо, если еще сразу отрубят голову, а не сожгут, предварительно вспоров брюхо, чтобы начинить подобно тому, как начиняют утку яблоками, плавящим кожу серебром. - Есть здесь кто-нибудь? Эй, пацан, ты там не сдох? - вдруг окликает его грубый, резковатый голос, и Стайлз, с трудом оттолкнувшись от пышущего жаром раскаленного бока печи, насильно тащит себя к стойке. Он не может перестать делать свою работу. Это привлечет лишнее внимание. Внимание - плохо. Нетерпеливый, явно переоценивающий свои физические возможности раздутый мудак - хорошо. А маниакальный, вкрадчивый голосок в его голове уже нашептывает, перебирая лапками самые темные струны его души. Голосок все громче и громче, звонче, растекается меж висками и вдруг придает сил. Дает понять, что потерпеть осталось совсем немного, и Стайлз с каким-то странным облегчением-обреченностью соглашается с ним. Сдается легко. Без боя. Не простоватый Скотт, не дерзкая Эрика, не беглый имперский легионер Бойд, не Эллисон, в чьих пальцах так звонко поет тетива. Не его, пусть и временная, маленькая почти семья. Всего лишь какой-то недоумок, вздумавший, будто якобы физическое превосходство дает ему право прикрикивать на тощего синеватого мальчишку. - Простите, господин… - раболепно лепечет Стайлз и, смыкая веки, почти видит, как нечто темное, клубящееся в глубинах его сознания, становится из невнятной твари подобравшимся лисом. Потасканным, плешивым и со следами разложения на оскаленной морде. Становится… Обманщиком. Дается легко, и Стайлз рассматривает нахмурившегося путника с толикой интереса даже. Оценивает того, кому суждено попасться на острый зуб. Выше самого Стайлза, с широкой грудью и развитой мускулатурой. Черноволосый, скуластый, с густо поросшими щетиной щеками и подбородком. В дорожном пыльном плаще, с увесистой сумкой через плечо, и Стайлз бы поверил, что перед ним измотанный дальней дорогой грубоватый странник, да только шестнадцать Стайлзу было очень, очень давно. Скосив глаза, Стилински подмечает сшитые из мягкой выделанной кожи черные сапоги с высокими голенищами и рукоять меча, ненавязчиво выглядывающую из-под плаща. Рукоять которого тускло светится, выдавая внимательному глазу причудливые, переплетающиеся между собой руны. - Может, перестанешь пялиться и нальешь мне чертового пива? - опершись на стойку, проникновенно спрашивает незнакомец, насмешливо приподняв густые брови, и Стайлз тут же тупится. Выхватывает из-под столешницы чистую глиняную кружку и наполняет ее из крайней бочки, ловко орудуя деревянным черпаком. - Простите, я сегодня что-то… - Разве только сегодня? Стайлз напрягается, замирает спиной к гостю, ощущая, как смещаются скулы, выступая еще резче благодаря начавшейся трансформации. Стайлз хочет наброситься на него прямо сейчас и, разодрав глотку, урча, припасть губами к свежей ране, жадно сглатывать хлещущую кровь и только после приступить к основному блюду. Не торопясь. Пожалуй, сначала он изуродует лицо. Жаль, сразу не сожрать, слишком здоровый, придется прятать, распихивая по пустым жбанам в подполье. Негромкий щелчок, и виновато горбится, толкая вперед тяжелую, щедро наполненную пенным напитком до самых краев кружку, уже обычный мальчишка. Нескладный. Угловатый. Со смешным ежиком вместо модных сейчас кудрей. С ломкими длинными пальцами. С наивными карими глазами и адским голодом, который уже неторопливо пожирает его собственные кишки. Переваривает. - Простите, - еще раз повторяет, уже в третий, и гость, поморщившись, ограничивается молчаливым кивком, берется за глиняную ручку. Подносит ее к губам, на секунду замирает, словно принюхиваясь, и делает большой глоток. Стайлз наблюдает за ним, изо всех сил старается, чтобы выходило не слишком пристально, но все одно палится почти сразу, неловко столкнувшись с незнакомцем взглядами. Тут же отводит свой, прячется за ресницами и, услышав отголосок сорвавшейся с губ усмешки, ждет новой нелицеприятной реплики. Но наемнику, или кто он там - Стилински, по сути, глубоко наплевать, - суждено удивить его. - Давно здесь работаешь? Грубовато оброненная фразочка заставляет дрогнуть уголок сжатых губ. Обычно с подобным обращались к красотке Эрике, но никак не к тощему, непривлекательному Стайлзу. - Не очень, господин, - отвечая, Стайлз и сам опирается на широкую разделяющую их стойку, якобы для того, чтобы гудящий трактир не заглушал его негромкого голоса. Примеривается, взглядом кося на мускулистую смуглую шею. Примеривается, тщетно пытаясь уловить ритм чужого пульса. Примеривается, стараясь как можно незаметнее втянуть ноздрями воздух для того, чтобы прикинуть: насколько вкусным окажется сегодняшний ужин? Пот, хвоя, глина и… кровь. Кровь… Самая сладкая, насыщенная, терпкая нотка. Но нечеловеческая, какого-то крупного животного. Тут уже Стайлзу не разобрать: сохатого, косули или оленя. Да и плевать, возможно, этот диковатый на вид тип охотился совсем недавно и запачкал одежду, разделывая тушу. Разделывая… Стайлз готов скатиться на четвереньки и завыть, когда безжалостный спазм сжимает его пустой желудок с новой силой. Он хочет жрать, остальное отходит на задний план. Редкий гость вот так задерживается около стойки, но этот, должно быть, исключение и, прикончив первую кружку, знаком просит налить еще. Стайлз бросается к бочонку и дрожащими руками берется за черпак, не верит в свою удачу. Как следует выпив, человек станет медлительным, неповоротливым, и тогда, дождавшись, когда хозяин занятного меча покинет трактир, Стайлз без труда справится с ним. Все скудные мыслишки вокруг одного только крутятся. И даже прикрывая глаза, кажется, раскаленные, он на языке привкус чужой плоти чувствует. На этот раз, обхватив ладонью широкую глиняную ручку, гость не торопится, цедит пойло, и Стайлзу даже интересно становится на миг. Каково оно на вкус? Каково оно на вкус для того, чьи вкусовые рецепторы не разбирают ничего, кроме свежего или протухшего мяса? Ничего, кроме человечины. И словно угадывая его мысли, гость цокает языком и, поймав взгляд Стилински, щурится. Опирается локтями на стол, тянется в сторону застывшего Стайлза и с усмешкой проговаривает так, чтобы мальчишка смог расслышать даже в пиликающей какофонии грянувших музыкальных инструментов: - Есть здесь что-нибудь получше разбавленной бурды? - О, я даже не… Не могу знать, господин. Наливаем то, что велит хозяин. Ощущение прикосновения к подбородку появляется слишком внезапно. Большой палец поглаживает тонкую кожу под челюстью, указательный давит на неприметную ямочку на подбородке. Стайлз даже не успевает дернуться и отскочить назад, дышать перестает, удивленный тем, какие горячие у незнакомца пальцы. Горячие даже для живого. - А ты все-таки подумай. Возможно, удастся стянуть что-нибудь из хозяйских запасов? Я хорошо заплачу. Ладонь так и остается у его лица, а незнакомец, пожалуй, слишком заинтересованно разглядывает его губы. Самые обыкновенные, ничем не примечательные, очень холодные и очень голодные губы. Но это только пока - насытившись, он станет почти нормальной температуры. Станет почти нормальным. - Погреб, верно… но… - Стайлз вдруг поднимает глаза, склоняясь так, чтобы помимо стойки их лица разделяло не больше тройки дюймов. Сглатывает, спешно обводит языком уголки рта, делая его влажным и едва ли не красным на фоне бледного лица, и продолжает говорить, понизив голос до шепота: - Там совсем темно, господин. И крысы. Много мерзких, пищащих крыс. Я не решусь спуститься туда один. Намек более чем явный, и незнакомец тут же принимает это: правила игры, в которую играет мальчишка. Указательный палец, все еще придерживающий его подбородок, поднимается чуть выше и сжатой фалангой нажимает на нижнюю губу. Стайлз едва не теряет голову, с трудом держится, обеими руками вцепившись в стол, и размыкает челюсти для того, чтобы, не разрывая зрительного контакта, медленно прикусить шероховатую, жесткую кожу. Слюны сразу становится слишком много. Спешно сглатывает ее и весь сосредотачивается на том, чтобы не оттяпать этот самый палец, вцепившись в него тупыми, все еще человеческими зубами. - У тебя красивый рот. Стилински улыбается, касается фаланги языком и отпускает ее. Понимает, что не утерпит. Не выдержит еще несколько часов, пока незнакомец не захмелеет. Понимает, что когти на больших пальцах, сжимающие стойку снизу, чертят глубокие борозды. Понимает, что его голод вполне себе сойдет за потребность другого рода. - Возможно, господин спустится вместе со мной? Ваш меч вполне сгодится для того, чтобы разогнать мерзких крыс. - Разве это не твоя работа? Какую благодарность я получу взамен? Стайлз выдыхает и усилием воли заставляет когти втянуться назад. Осторожно накрывает расслабленно лежащую на столешнице ладонь и сжимает ее. - Может быть, господин захочет что-нибудь еще к хорошей медовухе? Мой рот, например? Стайлз почти не юлит сейчас. Стайлз был бы действительно не прочь начать снизу. Выброс гормонов в кровь сделал бы его трапезу еще более… приятной, да только не утерпит уже. Только бы завести в уголок потемнее и плотно прикрыть дверь. Темные брови на лице гостя саркастически приподнимаются, и Стайлз бы, пожалуй, назвал его даже красивым сейчас. Не таким, как чахоточный странноватый Айзек, смахивающий одновременно на херувима и лесного эльфа, а, скорее, красивым, словно большая зверюга. Зверюга, за которой охотник наблюдает, прикрыв глаз и натягивая тетиву. - А что умеет твой рот? Стайлз уже готов было пообещать все и сразу, но осознает вдруг, что взгляд напротив становится холодным и неприятно цепким. Настороженным. Нельзя себя выдать. Нельзя вот так сразу вешаться на того, у кого на поясе болтается заговоренная железяка, которая, возможно, способна отправить самого уже много лет как нестареющего мальчишку гнить. - За четвертак или золотых пару? - находится с ответом, и наемник заметно расслабляется. Даже хмыкает и, потянувшись к поясу, бросает на стойку небольшой стянутый кожаным шнурком мешочек, звякнувший монетами. - Пойдем, не терпится осмотреть полки в погребе. Стайлз кивает, жалеет, что залиться девичьим стеснительным румянцем ему не дано, и, перекинувшись парой фраз с подоспевшим Скоттом, оставляет его вместо себя. Доверчиво вкладывает ладонь в протянутую пятерню и, лавируя между столиками, ведет мужчину за собой к неприметной темной двери, за которой только шаткие ступеньки и плотная, пронизанная сыростью тьма. Загостившиеся еще с прошлой недели музыканты расходятся не на шутку и глушат абсолютно все звуки в таверне. Стайлз не может не улыбаться, даже несмотря на скручивающую его, полыхающую в нутре боль. Берется за потемневший от сырости засов на двери и, отперев, дергает на себя. Шагает вниз, пропустив незнакомца первым, моментально привыкая к обступившему со всех сторон мраку. Улыбается, когда широкая ладонь, выпустив его пальцы, ловко обхватывает поперек пояса, а вторая сжимает его зад. Улыбается, сомкнув веки, позволяя потискать себя, как распущенную девку. Улыбается, с облегчением выдыхая, когда с протяжным скрипом встает на место массивная дверь. *** Продолжает вести за собой, уже не тратя силы на то, чтобы скрыть свой истинный облик. Поди разбери впотьмах. Разве что пальцы, что сжимает чужая широкая ладонь, человеческие, да зубы, заострившись, все еще не стали рядами кинжально-острых пик. Стайлз легко огибает ряды длинных пыльных полок, лавирует между ними, заводит в самый дальний уголок и упирается в последнюю, самую старую полку, принимаясь шарить по ней, взаправду отыскивая обещанную медовуху. - Ты не боишься темноты? - чуть с насмешкой спрашивает голос прямо поверх плеча, и Стайлз, обернувшись, расслабленно склабится в ответ, растягивая уголки ставшего сюрреалистично большим рта. Пусть наемник и ни черта не увидит. - Разве ее стоит бояться? - удивляется, то и дело задевая пузатые бока старых посудин, и тянется повыше, ощупывая и верхнюю полку тоже. Оттягивает. - Еще как, - расслабленно подтверждают в ответ, и Стилински напрягается снова, чует неладное, но голод, проклятущий нетерпеливый голод напоминает о себе снова. Перекрывает. - Что же такого может притаиться во тьме? Оборачивается, лопатками прижимаясь к широким полкам, и тут же чувствует, как оставшиеся полшага между ними затираются. Грудью к груди. Ладонь на его подбородке снова. - Я, например, - ухмыльнувшись, отвечает незнакомец, и Стайлз прикрывает глаза. Чтобы распахнуть их уже полностью черными. Огромными. Матовыми. Привстает на носки, обвивая руками мощную горячую шею и прикладывается к сухим теплым губам. Стайлзу его вовсе не жалко. Стайлз вообще не помнит, каково сожаление на вкус. Наемник наглый, нетерпеливый, и поэтому уже спустя несколько секунд в рот мальчишки просится горячий вкусный язык, и Стайлз, заставляя себя потерпеть еще немного, послушно пропускает его, позволяя попробовать себя тоже. Чужая слюна горьковатая, отдает не то можжевельником, не то какими-то кореньями, но для твари внутри и этого уже много. Почувствовать хоть что-нибудь помимо смердящей вони и привкуса мертвечины. Стайлз слишком редко позволяет себе свежее мясо. Стайлз слишком хочет жить, и поэтому страх быть пойманным держит жажду плоти в узде. Страх. Страх. Страх! Злится на себя, только поэтому еще держится, поэтому ладонь на его пояснице все еще горячая и живая. Стайлз балансирует на грани. Растягивает момент и испытывает некоторое сожаление даже, когда мужчина, чьего имени он так никогда и не узнает, отступает. Продышаться. Людям это необходимо. Заторможенно припоминает Стилински и пальцами легонько касается припухших губ. - Так что там насчет твоего рта? - лукаво спрашивает голос, дыханием коснувшись его лба, и Стайлз кивает. Кивает перед тем, как стремительно толкнуть в грудь и одним резким движением сломать его шею. Хруст выходит оглушительным. Прокатывается по всему подвалу, но… Кое-что не так. Не падает. Дернув себя за челюсть, ставит позвонки на место и легко перехватывает вскинувшуюся слишком быстро для человеческого глаза когтистую руку. Стайлз не понимает. Стайлз только щелкает появившимися в момент броска клыками и не… Но только пока не слышит тихий, гортанный рык. Только пока ничем не примечательные глаза незнакомца не загораются красным. Тогда да, тогда понимает. Понимает, что, одурев от голода, запер себя в подвале с альфой. Стайлзу и с обычным-то оборотнем было не потягаться, а тут… Сглатывает. - Так ты знал?.. - ломко, шепотом спрашивает, и зверюга приказывает ему заткнуться, щелкнув куда более внушительными челюстями. Хватает за глотку, приподнимает над полом, так что носки едва касаются пыльных половиц, и отпускает вдруг, позволив жабой шлепнуться на пол. Запястье выпускает тоже, сжимает горло и, Стайлз не верит, расстегивает массивную бляху на ремне. И кровь кажется быстрее по потемневшим венам. Стайлз не надеется на то, что его пощадят. Стайлз надеется, что его прикончат сразу, предварительно не вытолкав на свет. - Твой рот, - рычаще из-за крепких выступающих клыков, насмешливо напоминает голос, и Стайлз с готовностью демонстрирует свою немаленькую пасть с двумя рядами острейших зубов. - Выдержка впечатляет. Но давай-ка проверим ее еще раз. Не закрывай! - прикрикивает негромко; пальцем, словно у породистой собаки, ощупывает выступающие зубы и на один жмет так сильно, что ранится. Одна капля крови, и Стайлз бездумно тянется вперед, обхватывает его губами, посасывает, поскуливая от солоноватого привкуса, и ему мало. Так мало… Осмелев, прикусывает уже сам, позволяет втолкнуть в рот еще и средний палец, мусолит их оба, выцеживая из спешно закрывающихся благодаря регенерации ранок драгоценные капли. Дуреет, не чувствует ничего кроме и протяжно стонет вдруг, учуяв помимо насыщенного запаха железа еще один. Терпкий, резковатый запах чужого возбуждения. Смазки. Стайлз чувствует себя не единственным ненормальным в этом чертовом подвале. Не единственным монстром. Выдергивает пальцы так резко, что снова ранит их. Стайлз облизывается и тянется следом, но вместо крепких фаланг ему подсовывают кое-что другое. Ладонь так и сжимает горло, вторая направляет скрытую в темных складках кожи головку к его губам. - Укусишь - вырву челюсть, и будешь медленно подыхать, переваривая сам себя, - ласково предупреждает голос, и Стайлз бездумно кивает, ощущая, что слюны становится слишком много и она неторопливо стекает из распахнутого рта. Ложится на подбородок и ниточками тянется вниз, капая на сжавшие колени дрожащие ладони. - Высунь язык. Подчиняется сразу же, и вялый член проходится по его губам. Солоноватый, мягкий, Стайлзу хочется попробовать. Еще и еще раз, ведет по его пасти, размазывая слюну, набухает, и показавшаяся головка ложится на его язык. Тут же пытается втянуть ее в рот, повторить трюк с пальцами, но ладонь, обхватывающая его шею, предупреждающе покалывает кожу крепкими когтями, и Стайлз пытается расслабиться. Пытается игнорировать мерзкую тянущую боль, только лишь раззадоренную парой жалких капель крови. Закрывает глаза, весь обращаясь в осязание. Изредка лижет ставший крепким ствол, жадно сглатывает солоноватые капли выступившей смазки и чувствует, как все сильнее пахнет мускусом. Сильнее с каждым неторопливым движением сильных пальцев. - Втяни зубы. Стайлз не сразу понимает, чего от него хотят, и слабенькая, даже по меркам обычного человека, пощечина помогает ему начать думать. Пропихивает образовавшийся в горле ком вниз по пылающему пищеводу, и в деснах, когда размыкает челюсти, сидят заурядные тупые зубы, призванные перемалывать никак не задубевшую человечину. - Открой. Подчиняется и получает заполнивший его до самого горла разбухший член. Обхватывает губами, пытается почувствовать максимально много, неловко лижет неповоротливым языком и молится всем языческим богам только о том, чтобы выдержать и не сжать челюсти. Ладонь с горла на затылок. Придерживает. Стайлз понятливо приподнимает подбородок, позволяя головке протиснуться еще дальше, и впервые благодарит природу за отсутствие рвотного рефлекса. Послушно терпит эту пытку, понимая, что, когда оборотень закончит, Стайлз получит кое-что еще. Кое-что, что ему так и не довелось попробовать. Горячая плоть покидает его рот, напоследок мазнув по скривившимся губам, и мальчишка тут же высовывает язык, чувствуя, как изменился вкус тягучей выступающей смазки. Дрожащими пальцами тянется вперед, сжимает шероховатую чужую ладонь прямо поверх члена и, позволив себе выпустить коготки, улавливает ритм. Ритм, передернув с которым еще пару раз оборотень изливается прямо в подставленный рот. И Стайлз глотает. Едва не воет, чувствуя, как обожгло внутри, чуть ниже впалого живота, жадно давится, тянется вперед, помогая рукой, буквально додаивает последние капли и впервые за свою долгую жизнь чувствует то, что по силе вполне способно перекрыть его адский, никогда не утихающий полностью голод. Дышать не может без тревожного, болезненного скулежа. Не может удержать это внутри и прижимает дрожащую ладонь к своему паху. Пораженно понимает, что его никогда прежде не твердевший член требовательно пульсирует, и Стайлз пробует приласкать его прямо через грубую ткань свободных штанов. Поглаживая и сжимая. И выходит почти так же приятно, как если бы он плотно набил желудок свежей плотью и тварь под грудной клеткой отправилась дрыхнуть в свой угол. - Снимай, - снова приказывает голос, и Стайлз охотно подчиняется, поднимаясь на дрожащие ноги. Возится с поясом, и, когда ничего не выходит, его просто разворачивают лицом к стене и спустя мгновение когтями распарывают не желающий поддаваться узел. Стягивают вместе с кальсонами вниз, обнажая поджарый, молочно-белый зад, и дразняще шлепают когтистой пятерней. Стайлз вздрагивает, когда это оказывается приятным. Стайлз не чувствует стыда, когда эта самая ладонь бесцеремонно ощупывает его всего, уделяя повышенное внимание сжавшемуся отверстию меж ягодицами. Растирают его влажными от слюны пальцами, покалывают кончиками ногтей нежную мошонку и средним, твердым, как хитиновый панцирь, когтем проникают внутрь. Стайлз чувствует, как влажно становится. Скорее догадывается, нежели по-настоящему чувствует боль внутри, и совсем скоро, после пары движений по его бедрам стекает холодная густая струйка крови. Его, мертвой, остывшей, испорченной. И, на контрасте с его ледяной, горячий, так и не опавший член заменяет неторопливо растравливающие его пальцы. Медленно елозит, влажной из-за слюны самого Стайлза головкой пачкая ягодицы, и он готов на что угодно, только бы это новое ощущение никуда не пропало. Потому что это много приятнее голода. Потому что это единственное, что еще он может почувствовать. Резкий шлепок скользнувшей по животу руки заставляет его дернуться. Еще один приходится пониже, цепляя его пах, и третий… Стайлз взвизгивает и привстает на носки. - Еще… Еще, пожалуйста… - молит, едва разжимая губы и тут же раня их, не в силах сдержать трансформацию. Но оборотень, который должен был просто задрать его, делает еще лучше. Он сжимает его пальцами, легонько оттягивает, пережимает у основания и, ни разу как следует не передернув, шлепает снова. Поджавшейся мошонке достается тоже. Легонько и вскользь, но Стайлз готов снова скатиться на пол и на этот раз уткнуться в пыльные половицы лбом. Отставить зад и собственными подрагивающими ладошками развести ягодицы. Его снова разворачивают, бесцеремонно крутят, как ростовую куклу, и делают то, что приводит Стилински почти в восторг. Подхватывают под зад и, потянув наверх, позволяют обхватить за пояс голыми ногами. Их лица почти на одном уровне, Стайлз чуть выше, недолго думая, набрасывается на скривившиеся в подобии ухмылки губы. Щетина, которую он раньше попросту не замечал, колется, царапает его подбородок и нос, и всего этого так много, что он чувствует себя живым. Наконец-то понимает, что в этом находят люди, что в этом находят Скотт с Эллисон, способные часами пропадать в этом самом подвале или в закоулке около черного входа. Особенно сладко выходит, когда вместе с чужим, безумно вкусным языком - Стайлз все-таки прихватывает его зубами - о его промежность трется вставший колом член. Размазывает вместе с терпкой волчьей смазкой и его кровь тоже. Стайлз захлебывается слюной, когда представляет, что почувствует, когда эта штука окажется у него внутри. И, выгнувшись, взглядом цепляется с почти безумным, адским огнем полыхающим взглядом алых глаз. Волк не спрашивает, готов ли он. Волк просто тянет его вниз, придерживая широкой ладонью, а второй находит свой член и, сжав его, приставляет к тугой дырке Стайлза. Стайлзу сто восемьдесят, и у него никогда не было и половины всего этого. Стайлз думает, что прожил все эти годы зря. Даже когда оборотень просто рвет его, саданув спиной о полки и натягивая на себя. Будь Стайлз обыкновенным человеческим мальчишкой, он бы задохнулся от боли и наверняка потерял сознание. Но Стайлз - не человек, Стайлз - измордованная ночью тварь и чувствует только чертовски приятное ощущение наполненности. А еще то, как кровь уже не каплями, а ручейками стекает по его коже и даже капает на отсыревший пол. Томление нарастает, и вместе с тем, как он ощущает себя распятым, заполненным до отказа и запертым вздувшимся твердой шишкой у основания члена волчьим узлом, возвращается голод. Напалмом. Обжигающей волной. И не в силах противиться ему, Стайлз становится не мальчиком, распятым взрослым мужиком, а опасной ночной тварью с вздувшимся буграми лицом, заостренными ушами и истекающей слюной пастью. Набрасывается прямо так, метит в защищенное плотным плащом плечо и без труда прокусывает его, раздирая материю. Кровь проступает сразу, бьет тугой струей в небо, и Стайлз больше не чувствует себя Стайлзом. Он рвет рану, борется с поистине поражающей регенерацией и выхватывает целые куски плоти. И оборотень терпит. Терпит, сжимая его бока и ломая такие хрупкие в железных тисках кости. Таранит его своим членом и только шипит, сдерживая рвущийся наружу рык. Кое-как справившись с широкой бляшкой, мальчишка избавляется от мешающего плаща, отводит в сторону окровавленный ворот рубахи и принимается за шею. Вылизывает ее, послушно насаживаясь на раскурочивший все его нутро живой кол, и елозит своим вовсе не таким впечатляющим членом по крепкому прессу оборотня прямо через грубоватую рубаху. Словно подготавливая кожу, шершаво проходится по бешено пульсирующей проступившей жилке и, не выдержав больше, вгрызается снова. Вырывает кусок плоти, жадно глотает его, давится и тут же, ухватив следующий, с ужасом и восторгом одновременно ощущает, как подкатывает нечто совершенно безумное, обжигающее, казалось, давно мертвые нервные окончания и позволяющее ему кончить. Впервые за сто восемьдесят лет. Впервые и почти по-настоящему, с мышечными сокращениями и сладкими спазмами, но на сухую, потому что у тварей его возраста давно атрофирована репродуктивная функция. Потому что Стайлз даже не знает, каково это: сжимать собственный член, пачкая кулак горячей, остро пахнущей спермой. Зато теперь он знает, каково это, когда кто-то другой буквально взрывается внутри него. Почти обжигающе. Почти причиняет нечто смутно похожее на боль, когда, ни разу не осторожничая, из него выдергивают громадный, ставший едва ли не костяной шишкой узел. Вдох-выдох мощных оборотничьих легких, и Стайлза сбрасывают прямо на пол. А он, оглушенный, не сразу и понимает, что произошло. Заторможенно касается себя между широко раздвинутых ног и вместе с черной вязкой кровью собирает пальцами еще и не успевшее остыть семя. Не думая, тащит пальцы в рот и обсасывает их, затолкав по самые костяшки. В голове мутно, но желудок, получивший жалкие по сравнению с привычным объемом куски, внезапно затыкается, и Стайлз просто наслаждается этим ощущением. Даже если ему не суждено узнать, сколько это продлится. - Как ты узнал? - спрашивает снизу вверх, наблюдая за тем, как оборотень, поморщившись, ощупывает разодранную на плече рубаху и растирает места, на которых совсем недавно были страшные раны. - Мертвечиной несет за полверсты. Мальчишка медленно кивает, обдумывая, и ладонью проходится по уже не такому колючему, как неделю назад, затылку. - И все равно сунулся? Он похож на взъерошенного черного волчару. Огромного, опасного и тоже… голодного. Особенно когда насмешливо приподнимает брови, вот как сейчас. И Стайлз, кажется, понимает, когда взглядом натыкается на качнувшийся на поясе, чудом не свалившийся на пол меч. - Я не жру живых. - Напоровшись на еще один насмешливый взгляд, Стилински сам закатывает глаза и поправляется: - Хорошо, обычно не жру. Ты первый, на кого я покусился за последние лет пять. Так когда тебя наняли? Стайлзу вовсе не интересно кто. Стайлзу хочется знать только, в чем он ошибся. Какая мелочь станет фатальной в итоге. - Пару лун назад. Кое-кто был не слишком-то осторожен, раскапывая свежую могилу. Стилински страшно нравится, как волк об этом говорит. Без ужаса или отвращения. Так, словно, ну… Стайлз попался за кражей яблок. Или же это отличительная черта всех монстров? К тому же теперь он понимает, почему от незнакомца так пахло кровью. Оборотень тоже не гнушается как следует поохотиться и начать жрать свою горячую, пахнущую шерстью жертву еще живьем. Пальцы в не по размеру больших расхлябанных ботинках поджимаются, а внутри, где-то в ссохшихся кишках Стайлз снова ощущает волшебное ЭТО. - В том-то и дело, что свежую… - бормочет себе под нос, рассматривая свои тощие бедра и маленький опавший сморщившийся член. - Попробуй вытянуть столетие на раздувшихся гнилостных старушках. А это была Лидия, понимаешь? Прекрасная, как ангел, и почти как живая. Вкусная… Договаривает шепотом, словно испугавшись вдруг, что от воспоминаний присмиревший было голод всколыхнется с новой силой. - Ее жениху показалось, что ты был слишком непочтителен к мисс Мартин. Когда сломал крышку, обожрал ее бедро и вскрыл грудную клетку. Стайлз снова может только передернуть тощими плечами. - Я был тайно влюблен в нее. Сентиментальность, знаешь ли. Решил, что хотя бы так заполучу ее сердце. Но лицо не тронул, рука не поднялась. Это, оказывается, очень просто. Говорить о подобных вещах. Говорить с тем, кто не испытывает к тебе отвращения. Хотя разве оборотню его судить? Эти звери тоже, поговаривают, не гнушаются человечиной, особенно в полнолуние, когда зверь почти полностью перетягивает сознание на себя. - Выходит, и с Уиттморами ты тоже знаком? Еще один кивок в ответ. - Разумеется. Джексон частенько захаживает. Тот еще ублюдок. Но с титулом и уложенными волосами. Стайлз хихикает вдруг. Очень глупо и даже как-то противно. Потому что он представляет вдруг на месте Лидии ее напыщенного женишка. Но так нельзя. Нельзя только потому, что Джексон все еще живой. Стилински был бы не прочь отправить его вслед за прекрасной Мартин. - И что теперь? Ты должен притащить меня? Оборотень как раз щелкает пряжкой плаща, возвращая его на плечи. Хорошо, что тот темный, и прореха с перепачканными краями не будет слишком уж бросаться в глаза. Стайлза занимает не это, внимательный взгляд цепляется за полустершийся семейный герб, оттиснутый на металле. И даже непроглядная для человеческого глаза тьма не помешает ему узнать его. Занятно, выходит, что им обоим совершенно не нужен дневной свет. - Только твою голову. Некогда мальчишка не верит в это. Отчего-то уже нет. Ни на йоту. Даже отголоска страха нет. - И ты сделаешь это? - Почему нет? - Потому что ты таскаешь меч на поясе вовсе не для защиты. Потому что люди, прознай кто ты, спустят шкуру даже быстрее, чем с меня, Хейл. Оборотень оказывается рядом в мгновение ока и рывком вздергивает Стайлза на непослушные, подгибающиеся ноги. - Откуда? Слово всего одно, но именно оно, равно как и неподдельное удивление, скользнувшее в голосе, позволяют Стайлзу обхватить чужие плечи и придвинуться поближе. Постукивает указательным пальцем по бляхе на плаще, и оборотень, Дерек, кивает. - Вот уж не думал, что кто-то выжил, - цокнув языком и поглядывая на колючий подбородок без особых эмоций, проговаривает и снова, в черт-те какой раз уже, встречается выступающими позвонками с гладкими, отполированными самим временем боковушками полок. - Никто и не выжил. Сгорели все. Моя мать. Отец. Дядя. Сестры. - А ты, Дерек? - Шепотом на грани звука. Потому что знает. Услышит и так. Услышит, даже если еще тише. - Продолжаю гореть. Стайлз даже в какой-то мере надеялся на этот ответ. Надеялся, что не один он вынужден вечно вариться в собственном проклятии. Что есть еще кто-то, потерявший даже чуть больше, чем абсолютно все. Именно таким был Дерек Хейл. Последний оставшийся в живых чистокровный оборотень, клан которого люди вырезали подчистую много лет назад. - И неужто никто не знает? - Теперь знаешь ты. - Так низко, угрожающе рычаще… Стайлз едва ли осознает, что тянется за новым поцелуем. Его ожидаемо отпихивают, и Дерек, ни разу не обернувшись, скрывается между пыльными, уставленными пузатыми бутылями и бочонками стеллажами. - Когда ты вернешься? - негромко спрашивает у пустоты Стайлз, и шаги замирают только около ведущих в гостевой зал ступенек. - Только затем, чтобы убить тебя. Стилински растягивает губы в усмешке и отрицательно мотает головой. - Я спросил не зачем, а когда. Молчание затягивается, и Стайлз уже думает, что останется без ответа, но, ступая на первую, скрипом отозвавшуюся ступеньку, оборотень все-таки размыкает губы: - Скоро. Звучит крайне мрачно, но Стайлз словно вновь стал суетливым, подверженным неизвестной болезни подростком. - Я буду ждать, - обещает он пустоте уже после того, как, толкнув дверь, волк выбирается из погреба. Стайлз действительно будет ждать, даже если волк вернется только для того, чтобы выпустить его протухшие кишки. Монстры тоже верят.