Потери

      В казармы Штормграда Кадгар едва попал, прокрался, движимый предчувствиями и любопытством.       В жизнь Кадгара Андуин Лотар не ворвался даже — вошел спокойным, степенным шагом, раскрыв-обезвредив простым кронциркулем. В одном-единственном этом факте магии воинской — тренировки тела, отточенности самообладания — столько, что Кадгару уже не добиться ни в жизнь, даже если бы вдруг захотелось.       По мере знакомства, смещения приоритетов, совмещения пунктов их назначений и сплетения путей их судеб Лотар так и не изменил себе — остался резким, снисходительно-саркастичным, сияющим в своей силе, будто лучший штормградский доспех.       …но война дорого обошлась им всем — и оркам, и людям.       Каждый день вставая с постели, Кадгар вглядывается в зеркало и видит в нем старика. Серебряная седина, тонкая сеть морщин, знакомые — собственные — но голубые глаза…       Наваждение обычно рассеивается, стоит ему крепко-крепко зажмуриться и до боли дернуть себя за кудрявую черную прядь.       О том, что видит во снах и наяву Лотар, он боится даже думать.       Кадгар — не Хранитель и никогда не хотел им становиться… Да и не станет — Медив (а вернее, то, чем он стал) на последнем вдохе осквернил Каражан и земли на многие мили окрест, поменял закон мироздания Азерота — по своей, по чужой ли прихоти. Миру больше не нужен Хранитель. Кадгар не против: он не хочет менять свой мягкий синий плащ ни на вороновы перья, ни на что-то другое, ведь главное — просто защитить этот мир. Лотар, кажется, чувствует это, делает его своим практически советником. И сам Кадгар думает, что неплохо справляется.       Грифон Андуина давно уже привык к нему, ластится при каждой встрече большой хищной полукошкой.       Лотар привык тоже, но всеми силами старается не показывать излишней симпатии. Ни к кому. Он позволяет себе быть чуть более нежным, чем обычно, рядом с леди Тарьей, чуть более ласковым с Варианом и его сестрой и чуть более усталым — рядом с самим Кадгаром.       А Кадгар может лишь смотреть на это. Смотреть — и не подходить ближе. Сейчас, когда в памяти Лотара так свежи недавние потери и предательства с расстояния касания, приближение лишь оттолкнет. А время, пускай оно и не лучший в мире целитель, в свой черед сгладит-притупит все.       Иногда Кадгар думает о том, предвидел ли все это Медив, почти всемогущий в своем гениальном одиночестве. Иногда — о том, в чем виновен он и невинен: скверна отравила его кровь, но когда, где, почему — Кадгар не успел спросить и не склонен к пустым обвинениям, к тому же видел отчаяние борьбы, которую маг вел до последнего своего вздоха.       Наверное, от этого должно быть легче.       Но нет. Людям, страшащимся орков и лишившимся короля, матерям, потерявшим на войне сыновей, женам, не дождавшимся любимых и даже вернувшимся, оплакивающим товарищей, больно все так же.       Андуину Лотару больно от всех этих потерь разом, и потому несоизмеримо больнее. Кадгар просто не хочет представлять, насколько. Каково это — своими глазами видеть убийство сына, за один день потерять обоих своих друзей и лицезреть предательство — пусть Андуин не говорит об этом, Кадгар чувствует, читает боль по тонкой линии губ — любимой женщины.       Кадгар не пытается стать заменой. Никому из них — это принесет только больше боли, справедливо рассуждает он; Андуин Лотар справится и сам. И действительно: в том, как регент учит племянника держать меч, в том, как улыбается каждому его успеху, есть что-то такое, от чего у почти забывшего родителей Кадгара сжимается сердце, что-то, недополученное им — и беднягой Каланом — за многие годы.       Новый король Андуину не нужен — он неплохо справляется сам, хоть и сломан на самом деле изнутри, расколот, как сияющий штормградский доспех под дубиной орка.       Друг… Другом надеется стать сам Кадгар, пусть и не было у них общего счастливого детства, пусть пеплом укрывают их в кошмарах незабытые смерти.       Лишь новую женщину Кадгар не хочет видеть рядом с ним, сам себе не признаваясь, почему.