— Какой, к черту, Баки?! — Я знал его. Но я знал его…
— Твою маму звали Сара. Ты вместо стелек совал в обувь газеты. Он это произносит. Он не может сдержать улыбки, когда произносит это. Улыбаться приятно. Губы движутся медленно, округляются больше, чем нужно, обнимая слова. С осторожностью отпускают на волю, кладут в затхлый воздух. Он, похоже, всегда говорил так. Растягивая зачем-то и слегка уводя в нос гласные. И с таким же нелепым ироническим умилением. Словно сказал не это. Словно он сказал: «Разве не идиот? Ну чего тебе стоило взять у меня те стельки? Мерз же»… Конечно же, идиот… Он не может сдержать улыбки. С лицом происходит что-то, что как в зеркале отражает творящееся с лицом Стива Роджерса. То совершенно глупое, одобрительно-жалобное какое-то — глупое, в общем. С той же самой улыбкой, от которой в глазах печет. Барнс не может отвести взгляда, смотрит и все, как будто можно вечно смотреть так. Как будто пришел домой. Сокол дергает головой по-птичьи. Он насторожен. Баки моргает коротко и отводит глаза. Ощущает как снова привычно, расслабленно и безвольно опускаются углы рта, словно налитые свинцом. Хорошо, что здесь Сокол. Так легче держать контроль. Впрочем, лучше ему от контроля, в общем-то, не становится. Когда он снова смотрит, глядит снизу вверх из-под спутавшихся волос, то он вновь ощущает себя дворнягой, угрюмым бездомным псом, угодившим на привязь. Но не смотреть не может. День проходит в бегах и боях, и к вечеру он, забившись в какой-то угол, отрешенно выглядывает движение в окнах, подсчитывает курьеров, размышляет над планом. Все это очень плохо. Ему нечего делать в застенках правительства, и умирать нет смысла. Он сумел бы сбежать, как делал уже два года. Есть те, кто не откажет в помощи, если Зимний Солдат вернется. Впрочем, он также справится сам. И с ГИДРой, и без — он сможет… Память мягко выплевывает, словно море медузу — скользкий, ненадежный и мутный образ: Роджерс в прицеле. Роджерс, снег и камни и, кажется, еще кто-то. Он спокойно и сосредоточенно жал на курок. У цели была черная униформа и снайперская винтовка. Роджерс был под угрозой. Баки долго трясло. Он приглядывает за окнами. Он считает курьеров. Он вспомнил немало. Что-то. Что-то просто прочел в интернете. Но только когда он смотрит в лицо этого парня, он чувствует, кто он. Слышит себя. Он видит, как легко отзывается каждый его негромкий вздох и любое движение в жестах и взгляде Стива. Стив глядит на него, узнавая — и он себя узнает. Стив глядит на него, понимая — и он себя понимает. Он считает курьеров. Медленно сознает, что, сбежав, может больше уже не увидеть Роджерса. Правую руку потряхивает. Стив глядит на него поминутно. Передавая Бартону свою карту — бумажный журнал, старкфоны и карты памяти были спущены в унитаз еще после второй засады. Хмуро слушая Ванду — та разминает пальцы, раздраженно сдирая облупившийся лак с ногтей. Помогая Луису нормально перевязать вновь подбитого Сокола. Стив то отводит взгляд, то как будто забывшись, замирает и пялится. То косится с такого угла, что другой себе б зрение вывихнул, а то вдруг оборачивается всем корпусом: — Бак… не подашь?.. Подаст. Подаст бинт, вскинет голову и приподнимет брови. Они словно две тени — неясно пока, где чья. Баки что-нибудь делает — Стив чуть заметно морщится, Баки тут же становится больно — зеркально, естественным фоном, от сочувствия или просто в ответ. Руки тянутся, чтобы сжать: плечи, локти. Пшеничный дурацкий ежик чудится под ладонью — под левой рукой, фантомно. Но откуда фантомы, давно же не та рука? Он же семьдесят лет ничего о себе не помнил. А сейчас помнит Роджерса лучше, чем самого себя. И через него — себя. Рыболовным крючком Стивовых жадных взглядов вытягивает свое из разлившегося внутри океана — того, где немало боли, много страха и злобы, того океана — темного, как венозная кровь. Он боится того океана больше всего. Но воды неожиданно оказались полны дорогих сокровищ. Баки делает что-то — и Роджерс отводит в сторону влажный взгляд, и недавно еще плотно сжатые губы кривятся в улыбке — снова. Баки хочется выловить что-нибудь дорогое. Ему хочется выудить все, чему Роджерс рад. Места в новом убежище мало, и вовсе нет мест для сна. Кое-как в дальней комнате сваливают одеяла на пол, кто-то шутит устало про Сокола с Хоукаем, вьющих гнездышко, может быть, это даже сам Бартон. Они двое решают лечь спать не со всеми, а на страже у входа. Так и делают. Баки смотрит, таращится, опираясь на локоть: Роджерс закрыл глаза, в темноте слабо видно абрис полного рта, неудобно зажатые плечи — холодно, они рядом, общий спальник, им тесно. Надо бы засыпать. Баки помнит палатку. Трудно уже понять год, сезон, что за ночь, какой из военный страхов не давал успокоиться. Баки тогда лежал и смотрел, понимая, что Стива могло не стать — уже очень давно или завтра. Смотрел на него, желая… Баки тянется, трогает пальцами щеку. Это ведь правда, да? Это по-настоящему? Стив зажмуривается сильнее, сжимая веки, отчаянно искажаются полукружия ресниц. Ловит руку в свою, жмет ладонью к лицу. Говорит ему: — Бак, нам надо… надо столько всего обсудить. Понимаешь? — Вряд ли, — признается он. Смотрит. Не знает, что обсуждать. Может, лучше вернуться в ГИДРу? Там от него хотят куда меньше. Уж точно — не обсуждений. Там знакомый страх боли, и все. Не страх, что его отвергнут. Это хуже. — Все нормально, Стив, — говорит он. — Я туда не вернусь, — обещает он. Стив распахивает глаза. Он, наверное, даже не думал, что это еще возможно. Смотрит, видя, похоже, все-таки, океан. И все то, из чего он. Все равно бы увидел однажды, — бессильно думает Барнс. А потом Роджерс просто кивает. — Хорошо, — говорит. — Я рад. И еще добавляет: — Я не буду держать тебя, если ты не согласен. И вот тогда Баки клонится, резко клонится вниз, припадая на локоть. Страх отпускает внезапно — он и не замечал-то. Стив не ГИДРа, конечно. Не станет его держать. Если он не захочет. А если захочет?.. Им темно и тепло. Баки видит чужие глаза. Глаза Стива, знакомые. Кое-как раздеваются. Не затем, чтобы что-нибудь сделать — стоило бы, тогда, в той палатке еще, только Баки тогда не знал, что… В сорок-черт-его-знает-каком он вечно прятал глаза. Хотя Стив — Баки видел в музее — смотрел тогда так же. Тоже. Им тепло и темно. Кожа голая, и только так теперь удается расслабиться — ощущая. Только так Баки может не вскидываться, засыпая. Только так может верить, что — рядом. Стив его обнимает. Что-то шепчет про то, что всегда, а может быть — что давно. Баки вдруг вспоминает, как это, когда — хорошо. Миссис Роджерс. Ее звали Сара. Мать самого Баки — Роуз. Ее имя он вспомнил, кажется, только что. И еще очень многое вспомнит. Что-то он просто знает.— Он вспомнил тебя. Твой Баки.