Сепсис

ЧЕЛОВЕК,КОТОРЫЙ НЕ ГОВОРИЛ. «Нет. Нет. Нет, но Осколки рассыпались вокруг тела. Красные осколки, от них расходятся тонкие багровые полосы. И запах цветов, этих оранжерейных нежно-мертвенных роз. Наверное, я умер. Хотя, наверное, если думаю — еще жив. Или мозг способен соображать. Пальцы похолодели: рыба всегда гниет с головы, поэтому нужно во чтобы то ни стало думать,думать,думать, чтобы предотвратить гниение. Господи, какое невыносимое счастье! Счастье бытия. Отвратительно хрупкое счастье, прямо-таки больная анорексией племянница. Тронешь пальцем — надломится. Я хожу по улице и мне хочется таких убивать.Есть ли смысл продолжать жизнь того, что так просто сломать? Боже, Боже, дай мне еще денег, нет, дней, я хотел сказать. У меня ничего не осталось, а так хочется купить одну вещь; мОчи нет. Признаюсь, это не краски: какая-то мразь забрызгала липкой кровью мольберт, и мне не на чем больше рисовать. Я знаю, вчера ты подарил мне частичку себя, отломил сахарный кусок от своей светящейся головы. Но эти сахарные головы так скоро тают во рту!...Кроме того, я поделился с Клеменс. Может быть, и с Инеем тоже — я к нему забежал после работы, и, если не ошибаюсь, выпили что-то, а потом — да, ему я дал откусить немного. Почему ты не слушаешь? Ладно. Действительно; кому интересно, как я вчера ширялся. Игла толстая, вена на сгибе вспухла. Сильно болит. Черт, осколок впился в голову. Он уже голубеет внутри, я это чувствую. Когда я начну гнить?(Только честно ответь, ты же знаешь, я ненавижу ложь, наверное, потому, что из-за нее все расходится — и все расходятся.А я ведь боюсь потерять тебя). Тик-так. Пружина разжимается. Если долго смотреть на нее, она не выдержит и вылетит, ударив больно в глаз. Не буду смотреть. Лучше лежать и глядеть в небо. Вчера я сломал крышу(не знаю, как это вышло; наверное, палладиум удесятерил мои силы). В глазах отражаются розовые лепестки в топленом молоке, пронизываемые теплым лучом. Если бы не дурацкий ультрамариновый осколок, мне бы тоже стало тепло, и руки согрелись. Вокруг цветут вишни. Но больше всего их там, куда я смотрю. Ветви спускаются и дотрагиваются до волос тонкими пальцами. Поскорей бы Клеменс пришла и я обнял ее. У нее тоже хорошие пальцы. На бетонном полу ужасно проводить ночь. Пыль забивается в рот: так я начну гнить, не надо. Нет — нет, что-ты, я не виню тебя и даже не жалуюсь. Ты ли виноват, что я разбил потолок? Просто мне на секунду почудилось, что он стеклянный. А под колпаком живут только бабочки и многодетные отцы. Уснуть бы! Если я о чем и жалею, так это то, что у меня закончился палладиум. У меня нет больше осколков, чтобы их считать. Очевидно, я случайно сгреб стеклышки рукой и теперь лежу на них, как пластмассовый царь в хрустальных хоромах. Постараюсь все-таки забыться. Вишня очень вкусно пахнет, как мамины губы. Но эти неживые розы так трупно благоухают, и аромат вишни из-за них почти не ощущается. Я бы их срезал и растоптал. Голубой осколок. Ха-ха, я все-таки начал гнить. Ну да ладно. Стоит представить, что ты рыба, и все становится не так страшно. Я плыву во вкусном топленом молоке. Горячие волны заплетаются в моих ногах. Еще немного, и я захлебнусь; оно набирается в рот, заполняет глаза. Нет Нет». Кумарный дым заполнял тело и лицо Настурция Лина. Больше всего на свете хотелось сейчас освободиться из пут, которые приковали его к огромной луне. Но, наверное, металлические цепи были слишком крепкими, а мужчина — слишком эфемерным. И поэтому он продолжил бесстрастно глядеть в небо. Потом он забылся, чтобы вспомнить. ВОСПОМИНАНИЕ 1. СВЕТ (LUX) Май. В Гримтауне старожилы называют его «месяцем надежд» - на самом краю утеса распускается дерево лотти. В том году паразиты, поселившиеся на нем, подточили ствол, и оно готовилось умереть. Поэтому я бы, скорее, назвал май «месяцем неоправданных надежд». Голос матери пробудил меня от дремоты. Ее теплое лицо обрамлялось волнистыми русыми локонами, взгляд пронзительной лазури делал ее моложе. Но я знал, сколько она пережила. Другие этого не знали, и поэтому не замечали: лазурная эмаль давно поблекла. Ловкие мягкие руки разделили арбуз на несколько узких красных ртов. Младшая сестра моя раскачивалась на плетеном табурете, сидя напротив матери. -Изабель, передай брату, - попросила мама. Я стоял в другом конце большой комнаты-студии, начинавшейся в доме и заканчивавшейся вне помещения. Над головой сомкнулись пальцы лиан и тонкие ветви деревьев,название которых я все никак не мог запомнить. Природный навес отлично защищал от дождя в пасмурный день, но солнце было таким веселым в тот день, и надобность в крыше исчезала. Изабель вприпрыжку пробежала по горячему камню. Ситцевый сарафанчик, испещренный бордовыми бантиками на глубоком фиолетовом фоне, ей очень к лицу. -Я не хочу, спасибо, Изабель. -Но мама сказала... Я отвернулся. Неделю назад я крупно проиграл, хотя был убежден, что если поставлю все свои фишки, то непременно окажусь победителем. Наверное, будет понятнее, если я откажусь от метафор и просто скажу, что провалился на вступительном экзамене. Все рушилось на моих глазах: под все я имею в виду перспективы, тщеславные мечты и возможности, которые открывались передо мной, если бы меня приняли в чертов университет. Она не осуждала меня, хотя у нас почти не было денег. И все-так одни и те же мысли упорно сверлили мой мозг, мысли-слова, которые она говорила мне двумя-тремя годами ранее. «Ты не гениален». - «Это приобретенное качество». - «Это не работа, а хобби. Наст, ты никогда не прокормишь себя и свою семью на гроши». - «Я знаю, что это нестабильно. Но я буду работать день и ночь». Глупец! День и ночь не способен работать никто, будь он хоть четырежды гением. Даже если бы его номинировали на премию «Самый упорный человек года», он остался бы лишь человеком. Которому нужно пить, есть и спать. Мне не было это известно когда-то. -Возьми хоть дольку. Если ты уморишь себя голодом, ничего не изменится. Я не отвечал. Если уморить себя голодом, то не придется отнимать последнюю дольку у семьи. Солнце, просачивавшееся сквозь травяной потолок, до боли жалило макушку, и я поспешил спрятаться в дом. Я взбежал по крутой лестнице, распахнул дверь в комнату, бегло оглядел ее взглядом, убедился, что сеть в ловце снов действительно оторвалась, а это не просто игра теней, и начал собираться. Мне нужно было совсем немного; я быстро покидал вещи в тряпичный черный чемоданчик в желтую полоску и упал на кровать. Я был в том состоянии, что называют сухим рыданием. Не сочтите меня сентиментальным — просто мне нужно было отоспаться перед долгой дорогой, а слезы обессиливают и притупляют нервы. Успокоительного у меня не было: пустая скляночка на полу поблескивала бочком в лучах заходящего солнца. Проснулся я к двум ночи. Молниеносным жестом схватил чемодан, но понял, что, если буду действовать так быстро, рискую разбудить Изабель и маму. Я неслышно спустился по лестнице, которая все-таки предательски скрипела, и вышел во двор. Скрипнула калитка, и на голову мне посыпались звезды. «Я не буду больше счастлив, как тогда». Это был последний день — последняя ночь — дома. Прохладный ветер с океана ласкал мое лицо. Безмолвное шоссе черной линией устремлялось в самое сердце Гримтауна. Я никогда там не был и волнение обуревало меня. Наверное, у меня подкашивались ноги - странно, что я этого тогда не замечал, ощущения, связанные с печалью или болью, обычно всплывают со дна памяти только по прошествии времени. Я притулился к большому камню рядом с указателем и принялся ждать. Один-другой автомобиль, да должен был появиться и залить меня светом фар, а потом остановиться. Ночное движение всегда более внимательное и медленное. Я закурил, пуская серые облачка в звездные глаза. Они заслезились, и одна из них чихнула — я проследил за росчерком, скользящим по темно-синему куполу. Выбросил пачку: в запасе у меня была еще парочка, и на первое время мне хватило бы. Наконец металлический корпус сонной машины задрожал у горизонта. Воздух был разреженным, и потому я увидел ее издалека. Искусственный свет потрепал меня по плечу, коснулся груди и провел по волосам. -Что вы делаете здесь в такой поздний час? - пошевелил усами владелец зеленого автомобиля. Или он был оранжевым. В темноте цвета ужасающе неразличимы. Я замялся. Вообще-то наготове у меня была история, что я собираюсь в город, чтобы подзаработать, но теперь мне показалось странным объяснять, что я решил добраться туда к утру. -Хочу искупаться, - просто ответил я. - Ночной пляж — это очень романтично. У моего мопеда сломался двигатель. Не подбросите ли?... Мужчина повел бровью. -А где ваш мопед? -Оставил дома. Кто катается на сломанных мопедах? - логично рассуждал я. - Я пытался починить его днем, но ничего не вышло. -Вы могли бы сделать это завтра...сегодня, с утра. -Но полнолуние сегодня. Всегда мечтал поплавать в полнолуние, - заметил я. Мужчина молчал. -Вы мне не доверяете? -Мне все равно. На пляж, так на пляж, - уже равнодушно буркнул мужчина. Я не совсем понимал его. Если водителю нужно в город, какая разница, если он подберет путника и оставит его на побережье. На остановках бензин не тратится. Он жестом показал мне на переднее сиденье. Мотор забарахлил, и через пару секунд я уже покачивался в пасти автомобиля, оставляя камень и дом позади. -Спасибо. Я Вам что-нибудь должен? - спросил я, выходя из машины. -Нет. Постарайтесь не делать глупостей, - сказал и уехал. Безбрежная полоса пляжа и лента океана, прозрачная и блестящая в глубокой ночи, предстали перед моим взором. Все это было впервые, и сердце на секунду прекратило молоточками отбивать удары в груди. Я бросил чемодан у белых скелетов шезлонгов и расположился у самой кромки воды. Волны подмывали единственного посетителя пляжа броситься в пену и раствориться в лунной дорожке, в этой десятитысячной по счету луне, отраженной на глади океана. Но я остался неподвижен. Мысли больше не обуревали меня, и никакие планы по поводу будущего я не строил. Впрочем, я этого и не умел. За моей спиной раздался крик. Я не отвечал. Мне приходилось слышать, что даже ночью пляжи не безлюдеют. На все в этом мире найдется свой сторож... -Эй! - возглас снова вырвал меня из состояния транса. Острый луч фонаря полоснул по спине, я повернулся от боли. -Что случилось? - как можно более дружелюбно спросил я. -Вам не полагается здесь быть, - назидательно сказал сторож, еще довольно молодой черноволосый мужчина. Он был ладно скроен и крепко сшит, но я не боялся. Ведь я — не преступник. -Почему? -Такие правила, - пожал плечами охранник. - Или платите десять песо. У меня было больше, и я протянул ему монету. Очевидно, ему хотелось поговорить, как и всякому одинокому человеку, повстречавшему неожиданного собеседника. -Сегодня прекрасная погода, -начал он. - А иногда штормит. Океан так и ходит ходуном, как будто внутри его кто-то качает. Волны просто стервенеют. И с утра весь берег покрыт водорослями. -Как будто волны вырвали со дна волосы? - спросил я. -Да, как будто, - удивленно согласился сторож. Наверное, ему тоже приходило это в голову. - Позвольте поинтересоваться, почему вы гуляете в столь поздний час? Похоже, это был главный вопрос той ночи. -Я безработный. Могу гулять, когда захочу, а днем отсыпаться. -Это все объясняет... Давно в Гримтауне? -Всю жизнь. Но здесь впервые. -Не понял? - мужчина нахмурился, и сдвинутые черные брови придали ему мрачный вид. -Я с Окраин. А здесь с сегодняшней ночи. -Поэтому и безработный? -Да, пока еще, - видимо, его задевала эта тема, и я спокойно отвечал. - Курите? -Спасибо. Он взял сигарету, и мы почти одновременно затянулись. Терпкий дым всколыхнул легкие. -На прошлой неделе уволились трое, - продолжил беседу мужчина. - Кстати, меня зовут Аргус Вачев. -Настурций Лин, - представился я. -Можно Наст. -Наст... Пока Вас никуда не прибило, быть может, задумаетесь о том, чтобы пополнить наши ряды? -Возможно, - пространно ответил я на предложение. Он обрадовался и объяснил, в чем будут состоять мои обязанности. Существовали ночная и дневная смена, день работаешь в одной, день — в другой. Особенных требований не было, разве что сторож должен быть выносливым и с крепкими нервами. Значит, молодость играет мне на руку. Да и десять долларов — достойная оплата такой работенки. Я выбросил окурок в глиняный горшок, споткнувшись об него, и снова подошел к Аргусу. -Считай меня своим коллегой. Он коротко кивнул, и мы решили отправиться в контору его начальника, располагавшуюся здесь же, у пляжа, как только рассветет. Вачев жил неподалеку, и я заночевал у него. * Настурций и впрямь удовлетворился должностью смотрителя порядка на пляже. Люди не очень интересовали его, и он прекрасно справлялся с работой. Когда требовалось, помогал найти кафетерий или указывал на выброшенный окурок. В отличие от городского пляжа, частный,огороженный от него невысокой каменной насыпью, всегда был чистым и менее людным. Судьба улыбнулась ему,думал Лин, и чувствовал радость, когда вспоминал, как, несмотря на увещевания водителя, довезшего его до пляжа, попросил все-таки остановиться именно у частного сектора. Кроме того, здесь он мог рисовать, когда ничто не отвлекало от работы. Настурций проводил на пляже целые дни — благо, был навес — и делал наброски, легкие зарисовки. Ничто не делает такой атмосферы для создания эскизов, как бескрайний океан впереди и суетливо — размеренное движение человеческих тел. Жизнь окружала Настурция тут и там, и он чувствовал себя в своей тарелке. Больше всего он любил ночную смену. Этот темный, но не мрачный, фон, а посередине — маленький невзрачный человечек. Можно было ходить и ни о чем не думать, как тропические животные. Лин терялся в сахарном песке ночи, но там же он (и только там) себя и находил. Утренние смены обычно не отличались ничем особенным. Но однажды, Лин тогда сидел на краешке шезлонга и бросал на бумагу контуры дальней скалы, застенчиво прятавшейся за туманом, его заметил человек в бежевом костюме. Правда, он еще не встречал таких: сочетание загадки и экспрессии причудливо окрашивало его облик. Он представился как Буррито Дотес, иллюстратор из Гримтауна. Лин доверился ему — от скуки или из интереса, и показал альбом с рисунками. Тот был восхищен и настоятельно посоветовал поступить в Ремесленное училище, уточнив возраст Настурция, которое, несмотря на название, считалось престижным в Гримтауне. Лин сперва засмеялся, глядя в глаза собеседника, искаженные диоптриями, а потом задумался. -Могу ли я поехать с Вами? - нерешительно спросил он бежевого человека. - Дело в том, что я никогда не был за пределами Окраин... -У мира нет окраин, - усмехнулся Буррито Дотес. - Я хотел бы доказать это вам. -Но неужели нет там таких, как я ? - с сомнением спросил Лин. Художник проводил глазами прозрачное насекомое, вспорхнувшее с плеча. На крыльях у него было много-много глаз в раме очков,- таких же, как у Буррито. -Не знаю. Может, и есть, но я их не видел... Знаете, зачем нужны бабочки? -Зачем? -Они такие хрупкие. Как жизнь, как смерть, которые я , кстати, не различаю. Бабочки — аллегория существования художника. Что-то бессмысленное и невечное, но беспредельно красивое подчас. У вас очень болезненный вид, - вдруг сказал он. -Спасибо за комплимент. -Это и правда был комплимент, - улыбнулся Дотес. - Так вы еще больше похожи на большую бабочку. -Разница только в том, что я ем мясо, а она — божий нектар. -Не только. Она прекрасна сама по себе, а Вы создаете красоту. Я этого не умею,- со скрытой горечью проговорил мужчина. -Вы уверены, что я — умею? -Наверное. Они уехали под вечер. Лин сокрушился, что не доработал месяц, и ему не полагалось ничего, кроме премии. Впрочем, Дотес уверил, что этого на первых порах хватит: он будет помогать. * ВОСПОМИНАНИЕ 2. Металл Бездумие — первый шаг к безумию. Последнее — единственный выход для спасения человечества. Если относить к понятию спасения счастье. Лишь сумасшедшим доступно абсолютное счастье. Мрачный бар и оторванные язычки конфетти. Фетти. Ти. Я боялся этого места, потому что знал о нем слишком много. Да и к тому же, даже вид дорогих бутылок с виски и блестки на шиньонах женских причесок приедаются. Если натирать одно место до блеска, с ним произойдет то же, если долго-долго пристально смотреть на изысканное произведение искусства. Бар отеля «Палладия» стал моим пристанищем, а с тех пор, как я вышел за пределы Окраины( что бы ни говорил Буррито, край все-таки был), любое место, где я пребывал — временно или не очень — рано или поздно надоедало мне. Но я всегда предпочитал защищенность, «четыре стены». В отличие от других, мне не претило встречаться с одними и теми же людьми, заказывать один и тот же коктейль, задыхаться в поте и алкогольном смраде, неизменных каждый раз, когда я приходил туда. Кто-то скажет, что это грязь? Но замечаете ли вы пылинки на отполированной поверхности? Да, если посмотрите под определенным углом. Нет, если рассматриваете поверхностно. В «Палладии» все сверкало. То был обычный вечер. Уборщица протирала полы, Игер, бармен — бокалы. Я вперился в пустоту и чего-то ждал. Ожидание мое всегда было одинаковым, ибо было пустым. Есть люди, которые ждут возлюбленных, люди, мечтающие о волшебниках, которые спустятся с небес и заплатят солидный гонорар за просто так. Наконец, люди, убежденные, что счастливые случаи происходят именно случайно и именно в таких барах. Я к ним не относился, и у меня был отсутствующий взгляд. За столом в углу пили третью бутылку двое мужчин. Ничего не помню, кроме красного галстука у одного и огромных мечтательно-голубых глаз у другого, а также того, что они совершенно не пьянели. Они шумно беседовали, - больше говорил тот, у кого были большие глаза. Они обнаружили себя еще на пороге, потому что уже тогда спор был в разгаре. Галстук делал вид, что спокоен, но лицо у него горело. -...дурак, Дэн. Когда ты уже наконец поймешь, что это иллюзия. Когда открестишься от нее?! -Я люблю ее. -Это кажется! -Нет, не кажется. Такое не может казаться, - спокойно отвечал Дэн. - В тот день я подарил ей цветы, она сказала «спасибо». Даже не думал, что «спасибо» может быть настолько искренним. А потом мы стояли под дождем и молчали. У меня кончились сигареты, у нее тоже. Мы просто стояли и молчали, слышишь?... На следующий день мне нужно было уехать, навсегда. Она позвонила, сказала, что не отпустит. Тогда я спросил, зачем я ей нужен — мы были знакомы неделю или около того. Она промолчала, и я остался. -Если бы ты только знал, как это все насквозь пропитано фальшью! - цинично, но яростно комментировал красный галстук. - Все, что ты говоришь, тысячи людей говорили и думали до тебя! И каждый из них ошибался. Любовь это слово, вычитанное из книжек. Пустопорожняя иллюзия, бред! -Успокойся и следи за словами. Я тебе рассказывал все это, потому что доверяю. Грид, ты единственный, с кем я могу поделиться. -Хорошо,я спокоен. А вот ты! Как ты можешь спать спокойно, понимая, что про*бал все свои шансы, упустил журавля в небе, свою счастливую ласточку?! Боже, Дэн, да ты был лучшим саксофонистом во всей группе. И тут этот чертов обмен. Не понимаю, чего ты добиваешься, - сокрушался Грид. -Я никогда не был реалистом, как ты, - отвечал Дэн. Похоже, его это не очень-то печалило. - Ты говоришь, что я убил в себе перспективного музыканта? Ха-ха. Я страдал ерундой; все, что я делал в группе, - лишь благодаря способностям и учебе в детстве. Я прозябал, меня ничто не интересовало. Встретившись с Джулией, я больше не существую. И она тоже. Мы оба живем. А вот ты загнешься. Прости, но загнешься. Это факт. Джин наконец подействовал на Дэна. Видимо, его бесили бесконечные нападки со стороны бывших коллег относительно отношений с той, кого он назвал Джулией. Грид коряво рассмеялся. -Да что ты говоришь?! А даже если и так, то что? Мое существование — и не надо уверять, что ты не существуешь: все существуют и только — хотя бы имеет смысл. Ты не имеешь смысла, Дэн, ты ни хрена не делаешь. Сидишь и жуешь сопли, как семнадцатилетняя ссыкушка. -Я не жую сопли, я говорю о том, что вижу. Мы нужны друг другу, - отрешенно проговорил Дэн, глядя куда-то в сторону. Хмель растворился в его черной крови. -Ты нужен нам! - с отчаянием вскричал Грид. Я ясно видел, что его силы и красноречие были на исходе. - Музыканты вроде тебя на автостраде не валяются, и их никто не укладывает штабелями, и не заворачивает в бумагу, как слитки мороженого...Очнись, давай начнем все сначала? -У меня своя жизнь. Будь добр, оставь меня в покое. Всего хорошего, Грид, - сказал и направился к выходу, как ни в чем ни бывало. Он даже почти не покачивался, как все пьяные. Внезапно лицо Грида приобрело оттенок его галстука. Я думал, что сейчас произойдет вспышка. Так и случилось. -Идиот, да она давно умерла!! Говорить так было роковой ошибкой. Дэн покачнулся и остановился, занеся ногу над паркетом. Он простоял так добрую минуту, затем медленно обернулся. -Что ты сказал? Грид осекся. -Ничего. Тебе послышалось. Уходи, Дэн. Я злюсь. -Нет, повтори, что ты сказал. Я хочу услышать, что ты сказал!!! - заорал Дэн. Игер оторвал равнодушный взгляд от бокала. Уборщица уже давно с интересом наблюдала за посетителями. -Потише, в отеле уже спят, - сурово заметил Игер. Дэн в два прыжка подбежал к Гриду, схватил его за ворот рубашки. Тот не ожидал такого поворота событий и все оправдывался, оправдывался. -Прости, прости, Дэн! Никто не умер! С этими словами Грид получил удар ножом. Нож мягко вошел в тело, что-то хлюпнуло и разошлось, как внутренности рыбы, разрываемой кухонным ножом. Галстук что-то крякнул и затих. Дэн выронил нож и обессиленно опустился на колени. Здоровенный черный человек подхватил его под руки и утащил в свое логово. На полу посередине бара валялось лезвие, я заметил на рукоятке изображение чешуйчатого дракона. Вокруг ножа столпились люди в белоснежных балахонах. Странно, что я не помню, как выглядело лицо Грида: наверное, я слишком поспешно ретировался. * Настурций жил бедно, но не то, чтобы очень. Поначалу все складывалось в его пользу: Буррито Дотес поспособствовал этому, да и Лин впрямь был хорошим художником. Его пейзажи раскупались как горячие пирожки. Основными клиентами были новорожденные компании и «ценители искусства». Первым нужно было чем-то украсить офисы, вторым — пополнить коллекцию. В городе истинное предназначение искусства интересовало немногих, и потому каждого новоявленного мастера встречали с распростертыми объятиями. «Я открыл вам этого живописца!» - с гордостью говорили те, кто увидел Лина впервые у Дотеса. Главной целью мало-мальски уважающего себя гримтаунца было провозглашение себя первооткрывателем. Мало кто всматривался в картины, и потому сперва их единогласно называли «гениальными». Даже если они в действительности были таковыми, о художнике рано или поздно забывали, особенно если он творил в такой манере, как Лин. Летающие портреты, молочные облака, дымка рассвета, обволакивающая тонкие липы... Все это было так не похоже на то, что представлял из себя город, и потому скоро утрачивало очарование новизны. То же постигло и полотна Настурция. Он ютился в крошечных апартаментах на Параллельной, 23. Дом молчаливо ветшал, окна слезились, как старческие глаза, железные грудины балконов выпирали из тощего тела этого пятиэтажного пристанища. Настурций жил на пятом, под самым чердаком. Крыша протекала, и капель осенью и весной мешала спокойно работать. Все зеркала в квартире были треснуты, но Настурций их не менял: все равно смотрелся в них только тогда, когда нужно было побриться. Нескольких внутренних ящиков в комоде и кухонном гарнитуре не доставало, но все нужные вещи обычно были под рукой у художника. Все было не так плохо, разве что раковина в туалете по неизвестной причине вечно засорялась, и приходилось вызывать сантехника. Впрочем, и к этому Лин привык. Первые месяцы Гримтаун казался ему сундуком с золотыми возможностями. Дотес таскал его по бесконечным выставкам — творческих людей здесь было пруд пруди, а также кинотеатрам, галереям. Однажды он побывал в филармонии, где его очень впечатлил альтист с толстой шеей, перевязанной галстуком. Но всюду его преследовало непонятное чувство, серое и пушистое, как ленивый старый кот. Он часто думал о матери и Изабели,но если бы ему предложили вернуться, то отказался бы. Тоска глушила его больше, когда Дотеса не было рядом. Тогда Лин бродил по окрестностям или заглядывал в многочисленные кафе. Только в такие моменты ему казалось, что он все видит. Довольно скоро он трезво оценил обстановку, сложившуюся в городе, применив к ней эпитет «криминальная». Город держала под неусыпным контролем так называемая Шайка, заправилы которой продавали направо и налево запрещенное вещество поллониум (кстати, и Лин им не брезговал, черпая в его эффекте вдохновение). С Шайкой в конгломерате состоял Стиллет Грэт, владелец огромной корпорации «A`Pollonium», в честь которой вещество и получило свое название. На заводах Грэта производились товары для творчества, и новейшим изобретением была чудо-краска, основным компонентом которой были толченые крылья бабочек (считалось, что ингредиент придает краскам стойкость, кроме того, картины получались почти живыми). Из издержек производства в подпольях, курируемых Шайкой, варился поллониум. Члены банды и Грэт были огнем и водой, карандашом и листом бумаги, солнцем и луной. На этой неразрывной связи держался Гримтаун. Лин погиб бы, исчезни этот союз. Поэтому он не особенно расстраивался, возвращаясь домой мимо Трущоб или подавая милостыню предводителю касты бездомных. Лин относился к этому как к самому собой разумеющемуся факту, и картины жизни Гримтауна не вызывали у него отторжения или страха. Каждый день он просыпался и радовался, вспоминая, что у него есть еще деньги на сигареты и выпивку. А в верхнем ящике стола покоится коробок с поллониумом. Жизнь удалась. И все же порой он сомневался, ведь был человеком. В последнее время серый кот ложился рядом с ним все чаще и чаще.То ли оттого, что картины потеряли былую ценность для публики, то ли оттого, что острее ощущался дефицит сигарет и выпивки. Лину пришлось несладко, когда Дотеса убил какой-то шайковец. Поговаривали, что это Крошка. Так или иначе, художник лихорадочно искал способы альтернативного заработка, и пока ему это не удавалось. ВОСПОМИНАНИЕ 3.ГРЯЗЬ На закате дня все-таки здорово прогуляться до Пустыря. Раньше здесь стояла онкологическая больница, и запах спирта и гнилого тела все еще распадается в воздухе. Кирпичные остовы окружали меня, как берлинские стены в миниатюре. Я сидел на дьявольски холодном камне, хотя рядом гостеприимно распахнула пасть печь — вернее то, что от нее осталось. На прошлой неделе у меня кончился виски, и я бесцельно просадил деньги в «Палладии». Никак не мог согреться, да еще начинался дождь. На темечко падали капли и стекали по лицу. У них соленый привкус, как у крови. Пепельная кровь неба... А вот у меня кровь становилась прозрачной, я это ясно чувствовал. Вчера я звонил Пурелю насчет новой картины, и он пообещал ее пристроить. Такое странное слово, как будто говорится о домашнем животном или старике. Неужели я настолько беспомощен? Я в деталях видел эту мазню. Гримтаунский театр, вырванный из города и выброшенный в космический вакуум. У выхода в муках корчится алый мужчина, в него только что выстрелила стеклянная Судьба. Признаюсь, что это дурацкий сюжет. Я выдохся: ничто не приходило в несчастную голову. И радовал только этот заброшенный участок земли. Кофейные разводы очень портили небо. Сплошной ливень , конечно, ни к чему, но в нем больше определенности. Если бы я мог все упорядочить! Меня пугал, а теперь привлекал тот замкнутый мир, из которого я убежал. Где Изабель? У нее золотые косы. Надеюсь, они не заржавели, как мое сердце. Я дождался маленький лучик, чтобы выловить его из сизого марева, и пошел домой. ….. Малая Костница, Дубовая, Вьюжная. Фонарь мигал, значит, Параллельная близко. Надо было немного отдышаться, усталость одолела. Я присел на бордюре. Все обитатели Трущоб были родными людьми, и никто не осуждал, даже если кто-то ночевал у мусорного бака. Но я до такого еще не опустился. -Дядя! - закричал мне вслед лопоухий черноглазый мальчик. На вид ему было лет тринадцать. Ободранная кожа на ботинках, на плечи наспех наброшена косуха из того же материала. Я остановился. -У тебя поллониума не найдется? - он спросил таким вальяжным тоном, что я невольно рассмеялся. Неужто произвожу впечатление зависимого? -А тебе лет сколько? -Пятнадцать, - с заминкой ответил он. - Ну так да или нет? -Нет. Он махнул рукой и убежал. Бьюсь об заклад, его мать и бровью не повела бы, если бы невзначай узнала, что ее младший сын балуется наркотиками, пока она чистит, гладит и сушит белье в химчистке. А вообще мне конечно все равно. Пусть балуется. Я сплюнул и поднялся в квартиру. За дверью что-то скрежетало. Я распахнул ее и едва не умер от разрыва сердца. На полу беспорядочно разметались ножи — бабочки, которые я начал коллекционировать по приезде в Гримтаун. Все они недобро уставились на меня, сверкая лезвиями. Я осторожно просеменил мимо, чтобы не задеть, и вбежал в студию, по ходу задев табуретку со стационарным телефоном, чуть не запутавшись в проводе. Над студией зияла дыра, сквозь которую сочился желтый дождь. Я хотел было заделать ее куском фанеры, но у меня не было гвоздей. Я посмотрел вверх и лазурь больно ударила меня в глаза. Тогда я нацепил солнечные очки, взял тетрадку и ручку и принялся что-то писать. Не могу вспомнить, куда я положил тетрадку. Поток иссяк почти одновременно с тем, как я кончил. Я просидел еще немного, листая этюдник, но измождающая скука вынесла меня на балкон, и я спрыгнул со своего родного пятого. Внизу была клумба, и я упал прямо на рыжие бархатцы. Почему-то стало еще скучнее, чем прежде. Я решил попрыгать еще и пропрыгал до рассвета. Наконец, обессиленный, я завалился на кровать и уснул. * Настурций Лин относился к женщинам с благоговением, но порой оно напоминало просто-напросто страх. Единственной, с кем он общался на равных, была Клеменс Этоль с Вьюжной 12. Они познакомились утром умытого апреля на велосипедной прогулке. У незнакомки сдулась шина, и Лин взял ее транспорт на буксир. В кафе у мастерской они пропустили по чашке бодрящего кофе, там и завязался первый разговор. В ней не было ничего примечательного: угольки-глаза, волосы цвета гудрона. Во всем облике — болезненная нескладность. Отпечаток мысли на высоком лбу. Отпечаток искусства на худеньких пальцах — она оказалась пианисткой. В детстве девушка подавала большие надежды, но степница закрыла для нее доступ на большую сцену. Вряд ли кого-то обрадует, если музыкальное выступление сопровождается нагноением язв у музыканта. В Гримтауне был антидот, но он лишь временно утишал боль и скрывал симптомы. Поэтому Этоль играла для близких друзей, и больше всего — для Настурция. Это не было чувством с первого взгляда, роковым влечением. Подобное предполагает обоюдность, но влюблена была только одна сторона. Любовь как игра — в одни ворота никому не интересна и не имеет осязаемого смысла. Бескорыстие Этоль Лин принимал как должное. «Могу ли я запретить находиться со мной рядом, если она так самоотверженно этого хочет?» - пожимал плечами художник. Общение с ней поддерживало его жизненный тонус. Она не требовала много, и потому с Клеменс он мог отдохнуть и расслабиться, временно забывая о проблемах насущных. Чаще всего они встречались в ее квартире в девятиэтажке. Он слушал ее игру и оставлял карандашом беспорядочные росчерки на белоснежной бумаге. Они много пили вместе; Этоль курила (к тому времени он уже отказался от табака). Лина неприятно удивляло отчаяние, с каким она травила себя. Но он отводил взгляд и смотрел в окно, пока ловкие аккорды выскользали из-под пальцев пианистки. ВОСПОМИНАНИЕ 4. Горячие пальцы Она исполняла «симфонию собственного сочинения номер 6». Не знаю, можно ли исполнить симфонию в две руки и имея только фортепиано, но у нее получалось неплохо. Может, впечатление усиливалось еще и оттого, что она сменила бледно-зеленые занавески на окнах на красные ( Очевидно,ей придарил их от очередная пассия, художник по костюмам.Этот парень был знаменит тем, что конфисковал на собственные нужды реквизит.) Я спросил ее, как мы проведем вечер — было около шести, солнце багровой балетной пачкой прикрывало уродливо ухмылявшиеся остовы крыш. Я всегда замечал, что на закате проще дышать — на горизонте исчезает черный дым. Клеменс включила освещение под потолком, искра пробежала по лампочкам поочереди с небольшой задержкой. У нее были нарумянены щеки. Это означало, что в квартире мы не останемся. -Куда идем, Менс? -К моему знакомому, Борису-Вольдемару Ивановичу, - сказала и просвистела мелодию бульварного романса. -Борису-Вольдемару?? Она кивнула и пояснила, что живет он совсем близко, поэтому не нужно волноваться. Но я и не волновался, помню, меня лишь смутило его имя. У Клеменс был странный фетиш на зеркала, что еще более странно при ее не особенно привлекательной внешности. Она собирала их и говорила, что обожает украшать рамы всевозможными безделушками, которых у нее набралось великое множество. Она подошла к одному из таких зеркал и прикоснулась к лампочке, вделанной в раму. Доски паркета задвигались под персидским ковром посередине гостиной. Менс подозвала меня, чтобы я посмотрел вниз. Черная дыра глядела изнутри печальным большим глазом. Она то и дело светилась красным светом, в котором я приметил очертания винтовой лестницы. -Спускайся. -А лифтом нельзя? - Сосед живет этажом ниже, к чем такие радикальные методы? Я боялся винтовых лестниц. -Нет. Я вздохнул и прыгнул. Хорошо, что у меня появилось подспорье в этом деле, когда я летал с балкона в бархатцы. И все-таки это не спасло меня от удара головой. Я отключился на полсекунды, а когда очнулся, Клеменс еще не было рядом. Вокруг узкие окна в черных квадратиках. Я не на шутку испугался и в растерянности посмотрел наверх. Луна, как у Куинджи, холодно зеленела свысока. -Красиво, правда?- раздалось за моей спиной. -Черт возьми, Клеменс! Нужно предупреждать, если ты живешь в портале! - рассердился я. Девушка пожала плечами и начала быстро спускаться по лестнице. Я едва поспевал за ней, то и дело склоняясь над перилами и изучая обстановку. Если честно, я изучал бесконечность, потому что спускались мы не меньше полутора часов. Мы уперлись в дверь из темного дерева, вокруг которой желтели, краснели и синели указатели-стрелки. Хорошо, что я тогда не понял, что на них написано, ибо надписи не были пригласительными. Мы шли,и шли, и шли, и шли, и шли по длинному-длинному коридору. Стены были обиты изумрудным бархатом, потолок чернел как июльское небо. Направо и налево то и дело распахивались двери, из которых выпрыгивали карлики и карлицы в пестрых одеждах, полуголые женщины и усатые мужчины с веерами карт в жилистых руках. Больше всего мне понравились люди в костюмах бабочек. Я вспомнил слова Дотеса об этих чешуекрылых, когда мы сидели на пляже. Ослепительная красота! Я взмок и взмолился, чтобы Менс шла медленнее. -Оставь, - бросила она через плечо. - Почти пришли. Наконец я перевел дух, облокотившись на стену. За этот короткий перерыв я получил пикой в бок. Мальчик, который это сделал, прочитал вслух отрывок из монолога Тибальта и хихикнул. Я оттолкнул его, и он рассыпался в прах, который тотчас же обернулся корнуэлльскими феями. Мне стало дурно. Видимо, Клеменс тогда втащила меня. Я сидел за столом и прихлебывал крепкий, как чефир, чай. Обыкновеннейший цейлонский чай за обыкновеннейшим серым столом на кухне. На подоконнике у окна стоял кактус в дешевом горшочке. -Василь Иванович, по-моему, ему лучше, - раздвоенная Клеменс восстанавливала нормальный облик в моих глазах. -Приветствую, друг! - торжественно проговорил пожилой человек в очках на цепочке и бесформенном балахоне. Похоже, я тогда нахумрился, потому что Василий Вольдемарович спохватился и сбросил балахон, оказавшись в домашней фланелевой рубашке в клеточку. -Ты пытался выпрыгнуть в окно, слава моему коллеге, Менси тебя схватила. Она покачала головой, цокая языком. -Вашему коллеге? - я непонимающе уставился на парочку, переводя глаза с одного на другую. -Я же просила тебя не волноваться, Наст. Василь-Вольдемар Иванович пообещал мне, что поспособствует пиару твоих новых работ. Его чрезвычайно заинтересовала «Странница». Моя собственная картина висела у холодильника. Я вскрикнул. Иваныч положил мне руку на плечо и успокаивающим тоном объяснил, что благотворительностью занимается с младых ногтей и всегда готов помочь талантам вроде меня. Клеменс ногтем отстукивала ритм симфонии на голубой чашке в ромашках. Старик закончил патетическую речь, восхваляющую искусство, и внимательно посмотрел мне в глаза. Я замигал. - Мой коллега оберегает Вас от напастей, - сказал Иваныч. - А я способствую вашему успеху. -Ничего не понимаю, - застонал я и обхватил голову руками. Помню, потом я попросил закурить, хотя давно бросил, и жадно затянулся. Тем временем подруга и покровитель терпеливо разъясняли мне положение дел. Когда они наконец замолчали, Василий-Вольдемар тактично оставил нас наедине, чтобы мы обсудили все между собой. Я сказал, что на все согласен. -Можно я пойду домой? -Сейчас он вернется, и я тебя провожу. Демиург Васильевич тотчас же возник в дверях и услужливо поклонился. На фланелевой рубашке красовалось багряное пятно. -О, я такой неаккуратный! Представляете, пролил вишневый сок, - хитро подмигнул он. Я вернулся на Параллельную, когда почти совсем рассвело. Мгновенно уснул, но спал очень плохо, потому что кто-то прямо над моим ухом читал по ролям «Ромео». * Как бы Лину ни хотелось встречаться назавтра с Клеменс Этоль и ее подозрительным Василием-Вольдемаром Ивановичем, он пошел на уступку. Настурций взял под правую мышку тубус с эскизами, в левой руке держал новую картину. Он торопливо пробежал по Малой Костнице и Дубовой и в считанные минуты оказался у Вьюжной. Клеменс открыла не сразу: слишком громко звучал патефон. Увидев Лина, она радостно обняла его и предложила подкрепиться яблочным глинтвейном перед тем как отправиться к Вольдемару. Этоль курила у окна, чтобы не смущать дымом Лина, который решительно пытался бросить. С улицы доносились крики, и Клеменс передавала, что происходит на детской площадке. Опять какие-то подростки устроили «петушиные бои»: «петухами» становились парни, проигравшие три раунда подряд. Как правило, к этому времени они уже покрывались кровью с ног до головы. Клеменс равнодушно следила за действом. Лину пришла в голову неожиданная мысль. Он сказал девушке, что забыл пару картин, потому что они тяжелые, и ему срочно нужно их забрать из дома, чтобы показать Иванычу. Та приподняла бровь и с сомнением посмотрела на художника, но в конце концов ответила, что пусть делает как считает нужным, только побыстрее. Лин сломя голову бросился к лифту, обуреваемый счастливым ощущением освобождения. Кабина приняла его с распростертыми объятиями. Но был не его день, и она застряла между пятым и шестым этажами. Мужчина лихорадочно метался, барабаня по железу, но тщетно. Перед ним замелькали фрактальные изображения. В беспрерывном спектре промелькнуло доброе и чужое лицо Василия-Вольдемара. Когда Настурций совсем обессилел, двери кабины со скрипом распахнулись, и свет залил тело Лина. Тот вскрикнул от неожиданности и бросился к проему. Раздался лязг, затем — чудовищный скрежет, и лифт с бешеной скоростью упал вниз. ВОСПОМИНАНИЕ 5. Выключите свет! Слишком много света. Я лежу в киселе, как муха в меду. Невозможно пошевелиться. Не могу вспомнить, что произошло. Я застрял в лифте, но, кажется, сумел из него выбраться. Дальше все путается. Я летел вектором в бесконечность. Не витал и не парил, а именно летел с определенной траекторией. Знакомые звуки двигателя, только очень мощного. Затем резкая остановка, и я влип в кисель. Звонкие колокольчики перешептываются по-надо мной. Я разбираю отчетливую мелодию, что-то из классики, Моцарт? Я давно читал о гармонии и дзене, и, по-моему, сейчас... Страшно говорить. Ведь все это может исчезнуть, как солнечный луч в сентябрьский день. И все-таки свет чрезмерен, я бы ослабил этот бесконечный поток. Мои глаза не могут отдохнуть под красными веками. Дыхание ровное, раньше я никогда так не дышал. Еще немного, и сердце остановится. Почему мне не страшно? Я умер? Бог умер. * Тело знаменитого художника Настурция Лина обнаружили утром в понедельник. Вернее, часть тела — верхняя часть отсутствовала. По дороге в морг таинственно исчезла и нижняя. Очевидцы пожимали плечами. Некоторые только видели, как за труповозкой семенил по улице вишневый подержанный автомобиль. Во всех газетах Гримтауна из этого раздули невероятный скандал. «Шокирующие подробности катастрофы в лифте», «Сенсация! Настурций Лин исчез при загадочных обстоятельствах!», «Экстренный Выпуск! Интервью шефа полиции Зерка Ла Вилля, в котором он объясняет детали гибели популярного художника» и так далее. Заголовки пестрели ярче, чем слава Лина при жизни, что, конечно же, было бы ему на руку, если... Он остался жив. Никому не известный гений-хирург втайне от всех сшил воедино части туловища, и спустя несколько недель Настурций восстановил способность к движению. Но он не мог вымолвить ни слова. Новый покровитель художника обратился к лингвисту, проживавшему у Окраины Гримтауна. Лин не препятствовал, ясно осознавая, что это для его же блага. ВОСПОМИНАНИЕ ПОСЛЕДНЕЕ. Я хочу видеть мать. Ужасно соскучился по семье. Только — что я им скажу? Я потерял способность членораздельной речи. Надеюсь, Иза не состригла свои золотые волосы. Если она это сделает, они потускнеют. «Из лучей последнего солнца, Из света последней луны, Господи, дай мне шанс выйти безвременным. Кто-то укорачивал время жизни, И я не заметил, как она умерла. Я только сейчас понял, Кто убийца. Из кровавой бани рассвета, Из того, где обитал, племени,- Господи, дай же шанс выйти безвременным.»