И всё же иногда хочется, чтобы в твою силу кто-то поверил. Виктор Франкенштейн
С Виктором всё было просто и понятно. Он представлял из себя открытую книгу, целый фолиант, которым, правда, никто не интересовался. Если бы Ванесса Айвз, Итан Чендлер, сэр Малкольм и все остальные, проявили капельку любопытства, если бы они обратили на него внимание, если бы вовремя заподозрили неладное, как бы всё могло обернуться в жизни юного доктора? Виктор помогал другим, не требуя взамен какой-то платы. Он лечил Ванессу, когда та была не в себе. Разгадывал загадки с сэром Малкольмом и Фердинандом Лайлом. Стрелял в эти проклятые бутылки наравне с Итаном Чендлером, чтобы потом противостоять более зловещим тварям. И параллельно с этим, Виктор продолжал бороться с собственными чудовищами. В этой битве он был совсем один. Не имея возможности защититься, растерянно мечась по лаборатории, переживая страх при виде своего первого создания — доктор Франкенштейн страдал в одиночку, без всякой поддержки со стороны. Он был романтиком. Стремился найти способ жить вечно, при этом совершенно не задумываясь о собственной пользе и выгоде. Он не хотел продлевать исключительно своё существование. Его волновала, терзала идея бессмертия всего человечества. Виктор мыслил. Мыслил в феноменальных масштабах. И именно эта черта несносного идеалиста так сильно притягивала доктора Джекилла, который, в отличие от своего друга, был совсем не так прост. Книга Генри была запечатана на несколько замков, сокрыта от чужих глаз и, пожалуй, только Виктору изредка позволялось взглянуть на те страницы, таящие в себе тёмную сторону Джекилла. Только он мог приподнять маску, скрывающую то, что доктор Джекилл так старательно контролировал. Одно чудовище раскаивалось в содеянном, но продолжало любить. Другое чудовище пряталось за «нормальностью» и тоже продолжало любить. Оба нуждались в том, чтобы в их силу хоть кто-то поверил…***
Некогда великий творец теперь напоминал деревянную куклу, выструганную руками суровой жизни. Измождённый вид, грязная и потрёпанная одежда, уставший взгляд и безжизненные телодвижения… Вопрос «любовь или работа довели?» напрашивался сам собой. — Всё сразу. — Хрипло ответил Виктор. Джекилл проигнорировал чашку чая, которую Франкенштейн услужливо подал. Его взгляд упал на исколотую иглами руку. Не отдавая себе отчёта, Генри резко схватил Виктора за запястье и внимательным, дотошным взглядом учёного проследил каждый след, каждый синяк, каждый прокол, оставшийся после самолечения наркотиками. Виктор попытался освободить руку, но горячие пальцы Джекилла сомкнулись в крепкий замок. Только спустя секунду тщательного осмотра, сам доктор Джекилл позволил другу отстраниться. — Любовь, работа и наркотики. — Констатировал Генри удивительно хладнокровно, после чего добавил уже более мягким тоном, будто сжалившись: — С чего начнём, Виктор? Пристыженный словами о наркотиках, доктор Франкенштейн неуверенно, едва пошатнувшись, сел на стул и растерянно попытался ответить. — Я столько всего… Слова, будто на зло, никак не могли собраться в единое связное предложение. С чего начать? Как объясниться? Пряча глаза, боясь столкнуться с выискивающим взглядом Генри, доктор сглотнул и произнёс вновь, тем же нерешительным, дрожащим голосом: — Я… работал… «Вот в чём причина» — подумал Джекилл, а Франкенштейн повторил эти же слова точь-в-точь, как под копирку. Генри многое знал о Викторе наперёд. Казалось, слишком многое…***
«Дом боли» — цинично представил свою лабораторию Виктор. Джекиллу хотелось спросить: «Чьей именно боли?» Но риторический вопрос так и не прозвучал, потому что ответ Генри был прекрасно известен. Мужчина с интересом посмотрел по сторонам, спустился чуть ниже по лестнице, смело и уверенно зашагал по помещению. Виктор же опёрся на край деревянной панели, и силился не вглядываться в мрачную обстановку своей мастерской. Он слишком давно не был тут… внизу. Воспоминания до сих пор терзали рассудок, являясь каждую ночь в виде кошмаров. Только отмеренная доза морфия могла утешить юного доктора, когда очередной сон прерывался отрывком прошлого. Притрагиваясь к каждой мелочи, доктор Джекилл невольно поражался, как Виктору удалось создать такую великолепную лабораторию в подобном затхлом месте Лондона. Восхитительная работа Франкенштейна полностью поглотила разум Генри. Он похвалил друга без всякой зависти, но Виктор продолжал отрицать сотворённое им чудо и лишь ещё убедительнее твердил, что он чудовище. — Ты удивляешься, почему я обратился к игле, — обернувшись, Франкенштейн посмотрел на Генри враждебно, но, между тем, во взгляде его ясно читались нотки отчаянья. — Выбор стоял между ней и петлёй. Джекиллу удалось сохранить невозмутимое выражение лица, но внутри неприятно кольнуло. — Ты не самоубийца. Слишком печёшься о себе, — жестоко заметил он. — О, да… ты бы на моём месте… — хотел было иронично подначить Виктор, но его тирада была прервана. — За пять лет я ни словечка от тебя не услышал! — перебил его Джекилл, срываясь на крик, ощущая, как внутри вновь нарастает то колкое чувство. — Что причинило мне некоторую боль… раз уж заговорили… Потому что у меня было не особо много друзей, если помнишь… — закончил Джекилл, отгоняя прочь тёмное начало и возвращая себе степенный вид. Все эти пять лет Генри помнил о нём. Скучал и злился. Злился на Виктора, ведь тот совершенно позабыл о их дружбе, о их планах. Злился на себя, за то, что не в состоянии был найти этого глупого романтика, мечтавшего покорить саму смерть. Доктор Джекилл бы ни за что не признался, но на протяжении этих лет ему было безумно одиноко. «У меня больше никого нет. Никого» — прошептал Виктор наверху, видимо подразумевая, что он в одночасье потерял самых близких людей. Генри хотелось горько съязвить в ответ: «У меня вообще никого не было. Кроме тебя» Забавно, но доктор Джекилл сначала по-детски думал отказаться и не приезжать к Франкенштейну. Проигнорировать письмо — это ведь так легко! Сослаться на важную работу, плохое самочувствие, прочие мелкие житейские дела… Он мог уйти сразу же после того, как услышал этот ужасный рассказ о победе над смертью и о последствиях, к которым привела эта игра в Бога. История, не имеющая под собой реальных доказательств — пустая сказка, либо пьяный бред. Сказать Виктору, что он сошёл с ума, помешался после употребления наркотиков, или попросту врёт, хлопнуть дверью и навсегда распрощаться с единственным другом… Что может быть проще? Джекилл в любой момент мог покинуть «дом боли». Но что-то не отпускало его, приковывало к этой лаборатории, заточало в этих стенах. Виктор. Его жалкий вид, бесшумная и боязливая походка, бледная кожа, угрюмо сведённые брови, и ярко голубые глаза, которые блестели даже в полной темноте и выглядели так, будто их обладатель силился сдержать слёзы. Виктор отвернулся и уткнулся взглядом в противоположную стену, стоило только Генри повысить голос. Джекилл почувствовал себя виноватым. Нет, он не мог уйти и бросить Виктора одного, оставить его разлагаться дальше. Генри знал, к чему это приведёт: пока на теле будет хоть одна вена не тронутая иглой, его друг продолжит травить себя морфием. И следующее письмо, которое придёт по адресу Джекилла, окажется приглашением на похороны юного доктора В.Ф. Попытка Виктора просить помощи, его слова о том, что Генри должен способствовать уничтожению Лили — практически не трогали Джекилла. Он держался достойно, и молча выслушивал нервную, порывистую речь Виктора, пока не наступила точка кипения. — Хочешь, чтобы я помог тебе убить Лили? — еле слышно спросил Генри. — Да. Ты это сделаешь, поможешь мне… — Виктор упрямо повторил своё требование, и, спустя короткую паузу, добавил: — Больше у меня никого нет. — Я не убийца, — произнёс Джекилл, не задумываясь. — Разве? Взгляд доктора Франкенштейна мгновенно пронзил Джекилла, будто импульс электрического тока. Необычайно большие глаза Виктора, так ярко выделяющиеся на фоне его бледного лица, всё ещё напоминали чистую гладь озера, но в чёрных зрачках сверкнуло нечто дьявольское. О, Генри узнал этот взгляд! Он не сомневался, что именно так доктор Франкенштейн всматривался в ночное небо Лондона, ожидая грозы и раската грома, прямо перед началом своего эксперимента. Речь Виктора неожиданно стала внятной, твёрдой, жёсткой. Его хлёсткие слова могли оставить на собеседнике след не хуже удара плети. Как же ловко и умело он давил на нужные места! Припоминая и чёрномазость Генри, и его ночные слёзы, и «чёрный список» потенциальных врагов, и их общие мечты о возвращении должка всем тем, кто измывался над ними. Но как бы Виктор не старался, он продолжал быть слабым мальчиком, а Генри по-прежнему его любил, и готов был мириться с чувством обиды, прощать любую дерзость, совершенно позабыть о предательстве. «Это всего лишь одно из проявлений дисфории, не более» — оправдывал Генри своего друга. И с каждой брошенной Виктором фразой, он лишь сильнее убеждался в том, что не может оставить его. Не сейчас. — А если я сделаю её прежней? — неожиданно предложил Генри, чувствуя, как пламенная речь Виктора сходит на нет, и он снова возвращается в своё прежнее состояние апатии. — До того как она отвернулась от тебя. До пробуждения зла. Что тогда? — мужчина вплотную приблизился к Виктору. — Что, если я смогу её укротить? Приручить? Заставить мурлыкать, словно котёнка у тебя на коленях? — доктор Джекилл с любопытством глядел на своего друга сверху-вниз. — Что тогда? Ты этого хочешь? — Ты сможешь? — слова Франкенштейна вновь прозвучали жалобно, а глаза теперь источали болезненную мольбу. — Ответь мне! — Потребовал Генри, отдалённо понимая, что его пульс лихорадочно скачет. — Да… Тихий голос Виктора заставлял сердце биться в несколько раз быстрее. Рука Генри легка на холодную шею доктора. Контраст белой и молочно-шоколадной кожи сейчас был совсем не заметен. Комната, где окна не пропускали дневной свет, своими тенями сглаживала абсолютно всё. Даже грань между безумием и нормальностью постепенно смывалась. — Тогда мы попытаемся! Ты и я, брат… — Да, — уже уверенней произнёс Виктор. Их лица были так близко… Но доктору Джекиллу этого было катастрофически недостаточно. Он хотел впиться в ледяные губы Виктора, согреть его поцелуем. Мечтал сорвать с него эти лохмотья и выкинуть их ко всем чертям. Силой запихать Виктора в горячую ванну и отмыть каждую часть его тела, залечить кошмарные синяки, раны и ссадины. Накормить не остатками еды недельной давности, а человеческой пищей, в уютном уличном ресторане Лондона. Генри согласен был даже остаться в этой самой дыре, которую Франкенштейн называл своим домом, если ему так будет легче и комфортнее. Как бы постыдно это не было, он желал оказаться с Виктором в одной постели, максимально близко, чтобы переживать бессонные ночи не в полном одиночестве, а рядом с кем-то, кого кошмары терзают не меньше. В конце концов, когда Генри говорил о котёнке, мурлыкающим на коленях, речь шла вовсе не о Лили… Джекилл любил Виктора. Он хотел приручить его также сильно, как тот желал овладеть своей ненаглядной прежней Лили. И только отголоски разума помогли Генри отстранится от Франкенштейна и не наделать глупостей, о которых он мог бы потом сожалеть очень долго. — Мне пора на работу, — сказал Джекилл, скрывая свои истинные порывы за фальшиво-спокойным тоном, — Но в субботу я отведу тебя в свою скромную лабораторию. И ты увидишь… мои чудеса. Виктор взглянул на него испуганно и напомнил о том, что если вернуть Лили в прежнее состояние не получится — они должны будут осуществить смертный приговор. Виктор по прежнему считал себя чудовищем, но Генри видел в нём вершителя судеб, такого же, как и он сам. А неизвестная Лили казалась лишь подопытным кроликом, над которым они с доктором Франкенштейном скоро должны будут поставить общий эксперимент. Единственное, что действительно имело сейчас хоть какое-то значение для доктора Джекилла — это Виктор и его манящие голубые глаза.