Целый мир

— Ива-ча-а-ан, смотри, что мне сегодня прислали! — Ойкава сияет, как начищенный медный таз, и, не глядя под ноги, несется к нему, зажимая в руке белый плотный конверт; волосы в беспорядке, на коленке бинт, на щеке пластырь, и учитывая, что всего этого не было в выходные, можно утверждать почти с уверенностью: Тоору во что-то вляпался и проделал это в отсутствие Ивайзуми.       Друг, собственно, не очень-то это скрывает, но, когда Хаджиме берется его отчитывать — одергивает с раздражением и тычет под нос несчастный конверт, занудно и однотонно повторяя «Ива-ча-а-ан — Ива-ча-а-ан — Ива-ча-а-ан», будто тот все время забывает, как его зовет этот засранец, с которым они прошли уже огонь, воду, медные трубы, ловлю жуков, первую влюбленность в самую красивую девочку в классе — и до сих пор остались друзьями. — Да что ты им трясешь у меня перед лицом? — раздраженно вскидывается в ответ Ивайзуми, выдергивая плотную бумагу из чужих пальцев и разглядывая имя отправителя. — Это ведь от твоего двоюродного брата, да? Что внутри? — И ловко цепляет самый краешек прикрытого письма, открывая его заново.       Внутри фотография десять на пятнадцать, на которой изображен улыбающийся мальчишка, показывающий в объектив знак победы, и в целом все — поза, что-то в чертах лица, в телосложении — напоминает самого Ойкаву, когда он был в том же возрасте.       На обороте небольшое письмо, где небрежными иероглифами написано послание для родителей Тоору, и самого Тоору, и маркером подчеркнуто несколько раз, видимо, для большей значимости и выразительности: «Теперь-то ты примешь, что ты уже дядя, Тоору, и должен вести себя, как взрослый и не заставлять краснеть маму?»       Сам Тоору в это время флиртует с какой-то девочкой, и Хаджиме прижимает ладонь к лицу, вздыхает, мысленно готовый огорошить отправителя письма, что его брат вырос, но немного не в том смысле, в каком следовало бы в их возрасте, а потом, не особо церемонясь, со всей дури выдает другу хороший подзатыльник, громко и выразительно рыкая: — Идиот! — Ива-ча-а-ан, ты слишком жесток! Ты меня совсем не любишь! — ноет Ойкава всю дорогу до класса, пытаясь на ходу запихнуть в конверт фотографию и поругиваясь себе под нос, что не стоило тащить эту штуку сюда — Ива-чан теперь злится, ведь Тоору уже дядя, а Хаджиме все еще нет.       Называть вихрастого мальчишку идиотом снова смысла нет — еще немного, и это слово станет между «Ойкава» и «Тоору», проясняя на многие годы вперед, что же это за человек такой, и как у него с мозгами, в порядке ли.       А Ивайзуми не готов списывать этого парня со счетов: не так все просто, он уверен. ***       Второй класс старшей школы — самый расцвет их клубной деятельности. У Ойкавы нет отбоя от поклонниц, ни минуты не проходит, чтобы его телефон не гудел от сообщений, которыми завалена его почта, его инстаграм, директ там же, твиттер — все ломится от подписчиков (подписчиц) и их восторгов.       Однако же Ивайзуми ловит себя на мысли, что что-то идет не так — вопреки ожиданиям окружающих, учителей, родителей и многочисленных поклонниц, на День Святого Валентина Тоору притаскивает в школу шоколад, по которому видно, что он сделан вручную, и протягивает его изумленно хлопающему глазами Хаджиме, пряча глаза за челкой.       Проделывается это при всем классе, в котором становится мертвенно тихо. Для спецэффекта не хватает только стрекота или жужжания какой-нибудь мошки.       Хаджиме хочет выругаться и пощупать лоб этому идиоту — с каких пор парень дарит парню шоколад в такой день, да еще и публично? — Ойкава, ты здоров? — На всякий случай спрашивает парень, озабоченно закатывая рукава белой рубашки и хватая друга в охапку, чтобы, пока он не дергаясь стоит, согнувшись в поклоне, перекинуть через плечо и унести как можно дальше от чужих глаз.       На крыше, где Ивайзуми закрыл их на засов, кроме них никого нет, и это как раз то, что ему нужно.       Небо ярко-синее, мирное, будто вымытое от серой грязи уходящей зимы, и только у них должны вот-вот разыграться недюжинные страсти и баталии — или, так только кажется. — Ива-чан, ты продинамил меня при всех, — бурчит Ойкава бесцветным голосом и отворачивается, пряча лицо от взгляда друга. — Признавайся сразу — поспорил с кем-то? — Ивайзуми сует руки в карманы и хмурится больше обычного. У него есть мысль дать другу такой подзатыльник, чтобы он влетел лбом во что-нибудь и прекратил дурить — уже сейчас по школе наверняка ползут слухи о странной выходке капитана волейбольного клуба. — Ива-чан, за кого ты меня принимаешь вообще?! — Возмущается парень, мигом поворачиваясь, являя взору бледное от злости лицо и сжатые в тонкую линию губы, руки, в одной из которых, до смятых уголков и не товарного вида, сжата несчастная упаковка шоколада, — Это же мои чувства!       Ивайзуми цыкает, подходит вплотную к другу, почти силой забирая сладость и тут же отходя на шаг назад, отводя руку назад и вверх, когда Тоору пытается выхватить свое добро обратно.       На миг Ойкаве кажется, что Хаджиме сейчас просто выбросит плод его стараний куда-то за ограждение, и он почти готов к этому, хотя сердце обиженно щемит, и поэтому он продолжает цепляться за рукав, сцепив зубы и сдерживая готовые пролиться слезы.       Но вместо этого, Ивайзуми прижимает коробку к губам, не обращая внимания на испорченную упаковку, и нехотя достает из кармана другую. — Вот. Прими и ты мои чувства, — Ивайзуми протягивает другу собственный шоколад и выглядит почти недовольным, но щеки, залитые нежным румянцем, выдают его смущение. — Вообще-то, отдавать шоколад сейчас не было среди моих планов. Но если мы сейчас просто пойдем в класс, ты за урок успеешь напридумывать невесть что, и даже на тренировку явишься как-нибудь так, чтобы я до тебя даже глазами не смог дотронуться. Так что вот, — парень кусает губы, но дыхание перебивает, когда Ойкава бросается ему на шею со счастливым воплем, забирая шоколад и отскакивая.       Друг выглядит по-настоящему счастливым сейчас, и Ива против воли расслабляется, когда Тоору начинает шуршать упаковкой. — Ива-чан, это что, записка от твоей мамы? — Слышится недоуменный голосок, и мыльный пузырь эйфории лопается с грохотом. — Чего? — Парень живо подскакивает и сереет — под сладостью действительно оказывается сложенный в четыре слоя лист, на которым мелко и убористо написано:       «Дорогой Ойкава-кун! Я надеюсь (очень сильно), что наш оболтус наконец-то перестанет изводить себя и нас всех своей нерешительностью, вздохами и прочим. Будь с ним помягче, он уже третий год не может решиться признаться, и в этом году, мы всей семьей взяли дело в свои руки — сам видишь. На счет благословения можете не беспокоиться, мальчики — оно у вас есть, в том числе и от родителей Ойкавы-куна. Нам пришлось познакомиться с будущей родней раньше, чем вы начнете встречаться, чтобы избежать сложных конфликтных ситуаций (Хаджиме, я буду попрекать тебя этим остаток жизни, так и знай). На случай, если ты снова принесешь шоколад домой и съешь сам, поливая все слезами — Ивайзуми Хаджиме, не будь тряпкой, сколько можно!

С любовью, семейство Ивайзуми»

***       Последняя пара оканчивается звонком, и учитель, который еще три минуты назад рычал, чтобы никто не смел дергаться в сторону двери, с шумом вздыхает, закрывает книжку, и точно так же рычит уже другое: — Лекция закончена, живо выметайтесь все, чтобы через пять минут вас тут не было, дармоеды!       Ойкава хохочет, когда его потоком почти выносит в коридор и несет прямиком к дверям на первом этаже.       Ивайзуми удается выцепить его только возле тяжелых кованых ворот университета, и, взявшись за руки, они дрейфуют к остановке, что бы сев на нужный автобус отправиться на вечернюю подработку.       За четыре года отношений они успели расстаться дважды и дважды сошлись снова. У Ойкавы на запястьях почти невидимые шрамы и его вены на сгибе локтя до сих пор хранят следы капельницы.       У Ивайзуми располосован живот после случая, когда он вытащил Тоору из поножовщины, куда его заманил парнишка, с которым тот пытался забыться, и ноют зажившие ребра, которые были сломаны в той же драке.       Зареванный Ойкава тогда держал его руку до самой реанимации, а после почти поселился в палате.       На их совести два разбитых девичьих сердца, по одному на каждого из них, и еще несколько судеб они переломили — неизвестно, в лучшую или худшую сторону.       Теперь у них свой домик с крошечным садиком, за который они, не без помощи родителей, выложили кругленькую сумму. Они играют в лучшей студенческой команде Токио и подрабатывают в баре на полставки, собираясь в будущем вместе пойти работать в какой-нибудь офис. — Ива-чан… — Ойкава прижимается к нему, пристраивает голову на плечо и прикрывает глаза. Ивайзуми ощущает запах шампуня, исходящий от его волос, и не без удовольствия обнимает, зажимая в углу, руками на поручнях огораживая парня от других пассажиров, которых всего человека три.       Он почти уверен, что две девушки сбоку фотографируют их объятия, и смотрит прямо в камеру, приподняв бровь. Когда девушка вдруг краснеет, кусает губу и бросает взгляд поверх телефона, он понимает, что угадал.       Толкает Ойкаву, негромко шепчет, и тот оживает, улыбается, показывает знак победы в камеру. Девушка судорожно жмет на кнопку, а потом Ивайзуми наклоняется и целует партнера, из-за чего девушка ахает и роняет телефон.       Тоору хихикает и подает платок для ее кровоточащего носа, Ивайзуми довольно усмехается сверху вниз, а потом они выходят на своей остановке, помахав рукой на прощание. — Позер, — шепчет Хаджиме с укоризненной ноткой, но Ойкава пихает его локтем под ребра. — Не больше, чем ты. Целовать было совсем не обязательно, — бурчит юноша. — Обязательно, у тебя такое личико, когда я тебя целую, — посмеивается Ивайзуми. — Надо было взять ее контакты и попросить сбросить.       Они вместе уже долгих четыре года, но Ивайзуми только недавно научился по-настоящему улыбаться. Улыбка у него спокойная и терпеливая, она преображает его хмурое лицо. И чаще всего, он отвечает на улыбку Ойкавы.       Потому что улыбка Ойкавы для него — целый мир, и мир этот прекрасен.       Они не сговариваясь толкают двери, и пока Ойкава очаровывает клиенток у кассы, Ивайзуми, поднявшийся до менеджера, следит за ходом работы, изредка вмешиваясь и помогая в качестве второго номера.       И только самые наблюдательные или постоянные клиенты могут видеть, как они то и дело скользят друг возле друга, как в мучительном танце, срывая пусть мимолетные, но все же прикосновения кожи к коже.       И кто-то, наверное, задумчиво и мечтательно выдохнет, прикрывая глаза:       «Любовь — это самое прекрасное и самое беспощадное из чувств, которое оставляет тебя чувствовать себя неполноценным, как только объект твоей любви становится слишком далек. Оставшись птицей без крыла, уже нельзя ни взлететь, ни ускользнуть от хищников, но можно до самого конца петь песни ставшему далеким небу.» *** — Тоору, сколько можно копаться? Мы опаздываем на обед к твоим родителям, — Ойкава поправляет укладку и неторопливо завязывает галстук. Мама их сожрет, если что-то будет не в порядке.       В конце концов, они теперь приличные люди с высокими должностями. Будет ужасно, если они покажутся кому-нибудь из соседей на глаза не во всем блеске.       Ивайзуми из коридора вздыхает — громко и настойчиво. Тонкие пальцы Ойкавы на миг вздрагивают, но он быстро заканчивает узел, поправляет свою одежду, и наконец-то выплывает из спальни. — Ну наконец-то, я уж думал умру здесь от жары, — ворчит на него партнер, обуваясь и выталкивая за дверь. Щелкают замки, скрипит калитка и они оба идут к машине.       Хаджиме садится за руль. На безымянном пальце блестит золотое кольцо с изящным узором на металле и несколькими камушками на ободке. Он аккуратно выруливает со своего места возле дома, прибавляет газ и спешит на скоростное шоссе — до Мияги еще прилично ехать.       Несколько часов под кондиционером, с рукой Тоору на его, когда он переключает скорости. Ивайзуми то и дело улыбается, поглядывая то в стекло заднего вида, то в боковое, и потому видит эту улыбку даже на дне глаз, но сгонять ее не хочется.       Им скоро уже двадцать шесть, и они счастливы, живут в достатке, почитают родителей. Хаджиме уже столько раз дядя, что начал путаться в собственных племянниках. Ойкава, в общем-то, тоже.       Они женаты настолько, насколько это возможно в их стране. Родители изредка выносят мозг словами о внуках, но Тоору тотчас затыкает всем рот и опасливо озирается — нельзя позволить разрушить свое счастья разговорами о детях, потому что для него будет невыносимо — делить своего Иву-чана с какой-нибудь женщиной, которая сможет подарить ему ребенка. Он даже слышать не хочет про суррогатную мать, и когда подвыпивший отец начинает попрекать их тем, что они любят друг друга — Ойкава панически сжимает под столом сильную ладонь Хаджиме, ощущая его дрожь.       Тот факт, что он не может подарить ребенка своего любимому — для него кошмар, похуже даже всех этих семейных сцен и скандалов, которые следуют за подобными разговорами.       И потому, не дожидаясь, пока он сам зачахнет, сжует себя ощущением вины, Тоору извиняется и вытаскивает партнера прочь, твердо намеренный уехать отсюда поскорее, и ни плачущая мать, ни презрительно кривящий губы отец не могут остановить их. Он только тепло прощается с родителями Ивайзуми и ныряет в салон авто, мгновенно открывая бардачок и вытаскивая упаковку сигарет.       Ночью Ивайзуми целует его все так же горячо и пылко, пальцы внутри действуют так опытно и умело, что невозможно противостоять удовольствию, даже когда партнер трогает простату как-то излишне настойчиво — это не мешает Ойкаве выгнуться со стоном и кончить себе на живот, шире раздвигая ноги.       Кровать скрипит, в воздухе пахнет разгоряченными телами. Тоору не без удовольствия когтит спину любимого, когда понимает, что мыслями Ивайзуми где-то далеко. Становится слегка досадно, и молодой мужчина, как будто они снова школьники, несдержанно кусает плечо любовника.       Это оказывает небывалое действие — Ивайзуми хрипло стонет и врывается в податливое тело, жадно, горячо, нетерпеливо, и возникает ощущение, будто они снова тайком от родителей дрочат друг другу, закрывшись в комнате, боясь в любой момент быть застуканными. Тоору наслаждается, тонет в этом ощущении чего-то полузабытого.       Секс оказывается головокружительным, длительным и оттого изнурительным, приносит удовольствие и оставляет со звенящей пустотой в голове, но в итоге они лежат в темноте, и Тоору почти чувствует, как кипят и множатся в голове партнера мысли.       Ему страшно услышать что-нибудь вроде «я хочу ребенка» или «давай попробуем найти женщину для суррогатного материнства» — он ничего не готов слышать, никого не хочет пускать в их счастливую — счастливую же? — жизнь, ни один вариант его не устраивает, но вместо этого, Ивайзуми выдыхает, ласково притягивая его в изгиб тела: — Как думаешь, может, стоит встретиться с одноклассниками? Мама передала приглашения на встречу.       Тоору благодарно улыбается и целует в сгиб подбородка, ощущая легкую колкость щетины. — Не знаю, но, я был бы не прочь посмотреть на всех. Надо бы найти их в интернете, с тех пор, как я погряз в работе — совсем перестал обновлять свои аккаунты. ***       На торте свечки — Ивайзуми сегодня стукнуло двадцать восемь, и «Happy Birthday» на шоколаде написано явно рукой «маэстро» Ойкавы — ни у кого больше таких букв не встретишь.       Его заставляют задуть свечи — он почти сдувает кремовый цветок в лицо начальника, но тот благосклонно ловит его пальцем и съедает. У них разница в шесть лет, не так уж это и много, и отношения у них достаточно приятные, особенно учитывая знания всей подноготной друг о друге — Ивайзуми не стоило ходить в бар, где они выяснили и семейные положения, и сексуальные предпочтения, и все, что только можно.       Кругом — десяток переодетых в простую одежду коллег. Ивайзуми отказался праздновать дома, но в итоге принял вариант потом отпраздновать в кругу семьи, только как-нибудь тихо.       Бокал шампанского раскрепощает, два погружают зрение в дымку, третий — и Хаджиме уже сидит с видом философа.       Небольшой ресторанчик возле работы, кажется, не предоставляет слишком хорошей возможности чтобы как следует разгуляться, но в итоге, пока все едут черт знает куда, они с Ойкавой отправляются домой пешком — не так уж тут много идти, а спорт — это полезно, да и вообще — за собой надо следить, а то у них скоро от сытной жизни появится лишний жир.       В попе Ойкавы играет шило, Ивайзуми все время притягивает его к себе, и в итоге они идут и держатся за руки — как в старые добрые времена, и хочется снова ощутить тяжесть сумок с учебниками на плече, а на теле — форменные куртки Аоба Джосай, запах пота, нытье мышц после продуктивной тренировки.       Ойкава и сейчас метко подает, но Ивайзуми уверен — прежней силы в мышцах, гибкости… Ничего этого уже нет — возраст страшная штука, и если подумать о средней продолжительности жизни, то они прожили почти половину, и большую часть — вместе.       Вечер; со всех сторон пахнет сакурой и нежные лепестки уже начинают усеивать землю. До дома еще двадцать минут в этом неспешном темпе, и Ойкава отчаянно хочет не только держать возлюбленного за руку, но и как следует поцеловать его — прямо здесь, прямо сейчас.       Он даже тянется к его щеке, чтобы одним касанием развернуть любимое лицо. А потом перед ними на колени падает выбежавший ребенок, и Ойкава замирает, так и не коснувшись, видя тоску во взгляде Хаджиме, когда тот смотрит вслед убегающему к матери мальчишке. — Если ты скажешь, что не хочешь ребенка — я тебя ударю, — вкрадчиво шепчет мужчина и целует вздрогнувшего именинника. — А я совру тебе настолько очевидно, потому что знаю, что ты не хочешь впускать в нашу жизни кого-нибудь постороннего, — Ивайзуми улыбается, но улыбка невеселая, и в итоге он притягивает к себе партнера за плечи, целуя нежно и почти невесомо, ощущая нетерпеливое желание любимого в каждом движении.       Он уже начал слегка сбиваться со счета — сколько они там уже вместе? С шестнадцати? Если так считать, то это двенадцать лет отношений с перерывами на ссоры и попытки быть с кем-нибудь еще.       После такого срока должно быть ощущение стабильности, размеренности, но в душе ворочается червячок сомнений, и Ивайзуми почти готов ставить свою месячную зарплату — вскоре случится что-то плохое, что-то такое, после чего их жизнь круто изменится.       И Ойкава, кажется, тоже ощущает нечто схожее, потому что у него между бровей уже морщинка, которая с каждым днем становится все глубже, заставляя опасаться всего вокруг — меньше всего им хочется потерять друг друга и остаться в одиночестве, и это, наверное, то, что связывает их не меньше любви. Этакая взрослая мудрость из страха одиночества.       Ивайзуми часто думал о развитии их отношений, но заканчивалось тем, что он начинал сравнивать их с отношениями между мужчиной и женщиной. В их время пары часто держались только за счет появления в семье детей — особенно после нескольких лет пресной жизни по системе дом-работа-дом.       Даже на встрече с одноклассниками — было очень удивительно увидеть всех с женами и детьми, эти очаровательные семьи из трех-четырех человек, где маленьких террористов холят и лелеят, любовно ругают и отпускают играть дальше, бегать между столиками, таскать конфеты.       Хаджиме тогда ощутил укол зависти и знал, что Ойкава это заметил.       Глубоко в сердце была картина, где их на фотографии трое — он, Тоору и малыш, с теплыми глазами цвета шоколада и улыбкой Ойкавы. Представить кусочки себя было сложно, но Ивайзуми не очень-то и старался.       Он просто хотел видеть любимого счастливым, видеть, что у них есть маленькое продолжение, что на них все не закончится.       Дома, когда они уже устроились на супружеской кровати, Ивайзуми обнял любимого покрепче, вздыхая: — Может, поищем ребенка по приютам? Знаю, тебе неприятна тема детей, потому что у нас нет возможности завести собственных, не впустив какую-нибудь женщину. Но это, пожалуй, выход. Я очень хочу повозиться с ребенком, которого смогу называть сыном, а не племянником, Тоору, — дыхание перехватило, горло сдавило, и Ивайзуми уткнулся лицом в шею сзади, с силой жмурясь, яростно смаргивая выступившие слезы. — Ива-чан… — Тоору царапнул подушку и развернулся, глядя почти с отчаянием, но увидев слезы своего Скалы-чана, растерялся, ощущая, как вертится в голове, зудит и жалит мысль: «Это конец».       Если Ивайзуми больше не может сдерживаться и действительно настолько хочет быть отцом…       Ойкава судорожно вздохнул, прижал голову сдавленно рыдающего Хаджиме к груди, поглаживая короткие черные волосы. — Знаешь, я бы тоже хотел видеть малыша с твоими глазами, — почти бездумно зашептал он. — Хотел бы видеть твою улыбку на чьих-нибудь губах. Хотел бы видеть твои вечно сведенные брови на маленькой копии твоего лица. Я не могу видеть, как ты страдаешь, Хаджиме. Давай. Давай все же найдем женщину и оплатим процедуру оплодотворения. — Тоору… — Ивайзуми на миг растерялся, потом сжал Ойкаву в объятиях так, что тот даже принялся вырываться со смешками и жалобами, что ему нечем дышать.       Потом они оба плакали — просто лежали, держались за руки, позволяя слезам течь по лицу. Ивайзуми — потому что был счастлив и благодарен пониманию своего любимого, лишний раз благодаря Ками за то, что свел их. Ойкава плакал, потому что решение было тяжелым — девять месяцев видеть, как Хаджиме опекает чужую им женщину, потому что внутри ее тела спрятан ребенок, которого он никогда не сможет ни выносить, ни родить.       Но зато после этого Ива-чан будет по-настоящему счастлив, снова будет улыбаться больше, и меньше хмурить брови.       Целуя искусанные губы, втягивая мужа в развратный танец языком, который потом втянет в это все тело, Ойкава думал, что готов еще очень многое сделать, чтобы они могли жить счастливо. ***       Помощь пришла, откуда не ждали. Младшая сестра Ойкавы, после того, как они поделились мыслью с родителями, — со всеми родителями — покраснела и сказала, что она была бы не против выносить ребенка от Ивайзуми — потому что видит, что бездетность гложет их обоих.       Тоору только с подозрением прищурился, но нехотя согласился, что это выход — все-таки так получится, что в их жизни не будет никого чужого, и дети будут нести и его черты, и тогда они получат даже больше, чем мечтали сначала — малышей с общими генами.       О том, что Рин нравится Ивайзуми, он знал давно — хватило однажды застукать ее за подглядыванием. Они тогда еще в школе были, и он мог ее понять — Хаджиме в душе и правда был что надо.       Началась беготня с анализами, прием препаратов, которые повысят шанс беременности с первой же попытки оплодотворения.       Тоору пичкал любимого и сестру витаминами, и вообще старался быть причастен ко всему, что происходило.       Ивайзуми с Рин было неловко, но потом привык к тому, что в ванне появились пузырьки и флаконы, в шкафах — лишние полотенца, заранее купленные пеленки, одежда для беременных и малышей, игрушки, а в комнате, которую любила занимать девушка — кроватка. В гараже ждала своего часа коляска, а кот, который жил на улице, стал забегать на кухню, где для него появилась мисочка молока.       Девушка внесла разнообразие в привычный уклад жизни, разбавив серость стабильных будней головомойками, требованиями и перебранками с братом.       И они едва не сошли с ума от радости, когда через несколько недель тест показал две полоски.       С той поры сестра Тоору окончательно поселилась у них. Они разделили с Хаджиме обязанности по дому, с Тоору — заботу о замученном делами Ивайзуми. Рин обожала возиться в саду, и, обнимая за плечи своего Ойкаву, глядя на то, как их — теперь точно их — сестра то и дело поглаживает округлившийся животик и откидывает со лба влажные пряди, Ивайзуми ощущал самое натуральное облегчение, хотя шуточки о многоженстве заставляли его морщиться.       На восьмом месяце обнаружилось, что детей вообще-то двое. Живот Рин стал огромен и ей посоветовали лечь в больницу, однако упрямая девушка решила побыть дома еще хотя бы пару недель.       В день, когда схватки заставили ее набрать номер Тоору, Ивайзуми был на встрече и даже не знал, что на другом конце города готовы появиться его дети.       Ойкава, который знал об этом, без раздумий бросил все дела, и, сумбурно пояснив что-то начальнику, ушел с работы.       Поездка до больницы была не слишком долгой, но стоны с заднего сиденья, частое и шумное дыхание, сдавленные болезненные крики вынудили его забыть обо всем, и потом, выжимая газ в пол, он даже не думал о безопасности, о правилах, о скорости. Его трясло, потели ладони, руки дрожали и он упрямо сжимал руль побелевшими пальцами, поглядывая в зеркало заднего вида на держащую шевелящийся живот девушку.       Его сестра рожала. Рожала, черт возьми. Рожала их с Ивайзуми детей.       Вытерев со лба пот, Тоору проехал очередной светофор, который приветливо горел зеленым.       В бок, возле бака, на скорости врезалась другая машина, которая не успела проехать, пока они стояли. Все отпечаталось как на записи — визг покрышек, скрежет тормозов, запах металла, горелой резины и пыли, дикая боль, волной прокатившаяся от виска, которым его приложило о стекло, по всей голове.       Тишина с заднего сиденья, которая испугала даже больше, чем все остальное.       Рин лежала на полу, на боку, силясь защитить огромный живот, лицо заливала кровь, в волосах осколки от стекла, лоб, кажется, был пробит — Тоору не мог точно сказать из-за закрывшись все, слипшихся волос, — но она продолжала дышать за них за всех — за себя и малышей. Она продолжала дышать и хватать ртом воздух, когда Тоору с виновником аварии вытащили ее из автомобиля, оттащив от готовых взорваться в любой момент машин, когда скорая уже подъехала к заполненному машинами перекрестку.       Врачи, каталка, успокоительное, белые халаты, капельница, реанимация, к которой он упорно рвался, кровь и лица, лица, кружащиеся перед глазами — он не помнил ничего из того, что творилось в следующие сутки.       Он проснулся с ощущением, что его держат за руку. Рядом, с синяками под глазами, сидел Ивайзуми и смотрел в пустоту.       Воспоминания возвращались, как кошмар. В следующую секунду его почти подбросило на кровати, и Ивайзуми подскочил и стал давить на плечи, укладывая назад — видимо не в первый раз уже его так подбрасывало. Может быть, он и раньше приходил в себя — он не помнил.       Его трясло и вместе с ним трясло Ивайзуми, который силился дотянуться до кнопки вызова сестры. — Ива-чан, Ива-чан, Рин, что с Рин, что с детьми? — Во рту сухо, язык распух. Тоору закашлялся и попытался сглотнуть, и по ощущениям — будто стекло проглотить пытается. — Все хорошо, — сосредоточенно повторяет Хаджиме и жмет на кнопку. Медсестра приходит через минуту и в прозрачную трубку капельницы входит игла. Вентиль открыт, раствор поступает в тело, и Тоору ощущает, как слипаются глаза.       Ивайзуми гладит его по волосам и целует не занятую руку, повторяя, как мантру, будто пытаясь уверовать, опостылевшее за пару минут «все хорошо».       «Ничего не хорошо» — хочется выдохнуть Ойкаве. Он помнил, сколько крови было в салоне и на асфальте, внутри ворочался страх и ощущение горечи, от этого сердце, кажется, стало стучать быстрее.       Несколько дней он провел, как в кошмаре. Потом были родители — он точно помнил. Плач. Его держали за руки, причитали, целовали в лоб, а он барахтался в дурмане лекарств и не мог понять ничего из того, что ему говорят. *** — Ива-чан, скажи мне правду, — настаивает Тоору, сглатывая комок и заталкивая слезы. Он в больнице уже почти две недели. Его перестали усыплять и теперь он пытался добить от Ивайзуми хоть каких-то новостей о Рин и детях, хотя внутри все будто холодной рукой сжимало, когда он видел похудевшего и осунувшегося Хаджиме. — Все хорошо, — в тысячный раз повторяет ему Ивайзуми, и Тоору поджимает губы, а потом бьет Хаджиме по лицу, смаргивая злые слезы. — Правду, Ива-чан, — снова просит шатен, и почти скулит, когда Ивайзуми прикрывает глаза. — Потерпи пару дней, пожалуйста, — выдыхает тогда парень и целует ладонь, которая от удара слегка покраснела.       Тоору поджимает губы и отворачивается к окну, с тоской глядя на затянутое тучами небо и идущий непроницаемой стеной дождь. ***       Через пару дней вместе с Ивайзуми приходят его родители. При виде матери и отца в черном Ойкава падает на кровать, прикрывая рукой глаза и сжимая зубы. Хаджиме он видел в костюме часто и потому не обратил внимание. Но мать в черном… С черной сумочкой и шляпке, покрывающей голову… — Рин… Ри-и-ин, — Ойкава сам не понял, когда стал звать младшую сестру и почти выть. Приборы тревожно запищали, а он царапал руки, будто пытался содрать кожу, кричал и рыдал навзрыд. Рука кровоточила — выдрал катетер. Ивайзуми крепко прижал его к груди и пытался остановить самоуничтожение. — Моя вина, — почти кричит Тоору, вырывается, изгибается в руках мужа, потом с глухими рыданиями цепляется за пиджак Ивайзуми и прячет залитое слезами лицо.       В палате молчание, потом Ойкава-сан приблизилась и осторожно погладила сына по волосам. — Ты ни в чем не виноват, Тоору. Рин сказала медикам прежде всего спасать детей. Когда она потеряла сознание, они уже не могли ничего сделать. Она держалась до последнего, — голос Ойкавы-сан безжизненный, сдержанный и крепкий. Уже выплакалась — понимает Ивайзуми, который все это время разрывался между похоронами, детьми в отделении недоношенных — у девочки не раскрылись легкие сразу — и Тоору в палате, которому врачи констатировали сильный шок и сотрясение мозга. — Должен был спасти. Должен был защитить, — хрипит Тоору и сжимает пальцы так, что Ивайзуми чувствует — он оставляет ему синяки. — Хватит, Тоору. Это было решение Рин, — вставляет отец, и его Тоору хочет видеть меньше всего. — Уходите. Ива-чан, останься, прошу, — шепчет Ойкава через пару минут, когда удается вернуть голос.       Родители уходят тихо, он ощущает шлейф духов матери — как раньше не заметил? — и обмякает в руках Ивайзуми, позволяя дрожи колотить тело. — Я хочу домой, Ива-чан, — шепчет Тоору. — Можно мы поедем домой? — Потерпи пару дней. Малыши должны окрепнуть, — вздыхает Хаджиме и гладит его по волосам. — Тогда останься со мной на ночь, пожалуйста, — требует Ойкава и поднимает мятое о ткань лицо с распухшими губами, глазами и носом, с разлившейся по коже краснотой. Ивайзуми не решается перечить и только устало кивает и зовет сестру.       Ойкаве заново ставят катетер, Ивайзуми спрашивает врача, может ли остаться, и когда получает уклончивый ответ, криво усмехается, небрежно заталкивая в нагрудный карман халата купюру. — Это укрепит вас в решении сказать моей просьбе «да», — бросает он через плечо и возвращается в палату.       Приносят кресло из ординаторской, забирают стул, и этой ночью Ивайзуми впервые спит больше двух часов, позволяя Тоору жаться к его груди, изредка посматривая на мешок капельницы. *** — Ты серьезно? — Ойкава смотрит на Ивайзуми, в руках которого по кульку. Один с синей лентой, второй с красной, один орет, второй мотает кулаками в воздухе.       Ойкава боится их брать, без шуток. Для него Ива-чан стоит с двумя гранатами в руках и это не безопасно — даже приближаться к кулькам с лентами. — Прекрати, Тоору, глянь, какие они очаровательные, за полчаса, пока мы будем ехать, ничего точно не случится. — Ива-чан, я уроню их. — Не уронишь, они не тяжелее волейбольных мячей, — настаивает Ивайзуми.       Ойкава вздыхает, как приговоренный к смерти, и забирает молчаливый кулек с красными лентами.       И моментально получает кулачком в челюсть.       На него еще не смотрят, и внутри скребется любопытство, какие у малышки глаза. Как у них с Рин, цвета шоколада, или же как у Ивайзуми — серо-зеленые у зрачка и карие к краю, который все время наводят на мысль о молоденьких орешках?       Ивайзуми усаживает его на заднее сиденье, дает мальчика и пристегивает, доверяя возлюбленному их детей на время путешествия под полный контроль. — Возле тебя сумка, там бутылочки с молоком, салфетки, в общем — все, что может пригодиться, — рассказывает Хаджиме, поворачивая ключ в зажигании.       Ойкава нервно смеется и сбалтывает: — Ты прямо как мамочка, Ива-чан, со школы тебя таким не видел. — А ты, выходит, папочка? — В зеркальце видно, как Хаджиме вскинул бровь.       Ойкава покраснел и опустил глаза, разглядывая личико мальчика. — Он хмурится точь-в-точь, как ты, — комментирует Тоору через некоторое время, и Хаджиме фыркает. — Он просто уже чувствует подставу в этом мире, вот и все. Его не проведешь, — руль гладко поворачивается в руках, Тоору бросает взгляд вбок, в боковое зеркальце. — Кто из них родился первым? — Ойкава нехотя признает, что ему нравится ехать с детьми в руках. Они пропахли молоком — видимо, кто-то из сердобольных рожениц не отказал Ивайзуми в просьбе покормить деток. — Мальчик. И сразу же начал орать. Врачи сказали, что это хорошо. У девочки не сразу раскрылись легкие, так что ее пришлось держать в отделении для недоношенных дольше. Она и сейчас пока не особо-то много кричит, но, когда проголодается — как сирена. У нас по соседству есть девушка с ребенком, я подвозил недавно. Она сказала, что не против кормить их грудью. Сказала, что я смелый, раз собираюсь воспитывать двоих детей без матери. Я сказал, что у меня в доме уже есть «хозяюшка», но, если ты настаиваешь быть папой — я не против, — Ивайзуми непривычно словоохотлив, а Ойкава не знает, смеяться ему или плакать.       Ива-чан, видимо, сильно переживал и долго молчал. Через пару часов он прекратит так болтать, а пока что можно просто слушать его голос. — Родители говорят, что нам будет трудно с девочкой, надо заранее переделывать комнаты, потому что в одной им спать будет нельзя, когда малышка подрастет. Так что я думаю о том, чтобы или достроить дом, или какое-то время укладывать их с нами и делать ремонт в тех, которые есть, — Ивайзуми ненадолго замолкает, дожидаясь ответа, потом понимает, что сзади стало слишком тихо и нервно косится в зеркальце заднего вида, тут же выдыхая с улыбкой — Ойкава спит, и два маленьких террориста, судя по всему, тоже, и Тоору крепко прижимает их обоих даже во все.       Все-таки из него получится отличный родитель, он уверен. *** — Нгх… Ива-чан… Ах! — Ойкава дрожит и выгибает спину, касаясь грудью кровати. В его цепких пальцах смятая простынь, он отчаянно жмурится и старается не стонать слишком громко, чтобы не разбудить детей в соседней комнате. — Черт, сколько лет мы должны жить вместе, чтобы ты начал называть меня по имени? — Досадует Ивайзуми откуда-то сзади, опаляя горячим дыханием ягодицы. — Ива-чан, не отвлекайся, — подстегивает его Тоору лишний раз, и тут же стонет, когда чужие пальцы сдвигают прочь нежную кожу крайней плоти, обнажая крупную скользкую головку и бархатный ствол, перевитый венками.       Ивайзуми плавно сжимает пальцы и до отвращения медленно ведет сжатой рукой вверх и вниз, из-за чего Ойкава ругается и стонет, ощущая влажный и горячий язык в заднем проходе. — Ива-чан, хватит, хочу пальцы, — хнычет мужчина, и Хаджиме напоследок кусает его за ягодицу — достаточно ощутимо, чтобы Тоору застонал в подушку, смазано и скованно стирая слабой рукой влажный пот, который попытался скатиться со лба на глаза.       Пальцев внутри Ойкава так и не дождался, зато в анус толкнулась головка, размазывая смазку, и грубовато пошла дальше в довольно быстром темпе, цепляя простату и заставляя Тоору подавиться воздухом. — Х… Хаджиме! — Почти вскрикивает Ойкава, подмахивая бедрами, чтобы поспеть за бешеным темпом, ощущая, как низ живота тянет все сильнее, как чаще дышит прижавшийся в его спине, опаляющий ухо дыханием Ивайзуми.       Они оба шумно стонут в конце, Ойкава кусает губы, заливая спермой простыни и со стоном падает на кровать, ощущая приятный вес тела Ивайзуми на себе, и, хотя это мешает дышать — не протестует и даже наоборот.       Они засыпают, а утром Ивайзуми просыпается от того, что Ойкава кусает его руку, не в силах скинуть с себя.       Им уже по тридцать, а Ойкава все еще ребенок, хотя звать этого человека ребенком — оскорбительно по отношению к детям.       Он все еще любит дразнить партнера и когда его кормят с ложечки — близнецы в такие моменты смотрят на него, вклинившегося между ними, как на врага народа.       Сора — точная копия Хаджиме, Карин похожа на свою мать, но смотрит прямо и бесята в ее глазах — точно такие же, как у Тоору, и волосы пытаются крутиться в некрупные локоны.       Им сейчас два года, но они бегают по дому, достают Ойкаву каждый раз, когда он пытается прилечь отдохнуть, и Ивайзуми припоминает, что тот опять съел целую ложку их пюре, когда Хаджиме кормил их. — Но я тоже хочу, чтобы ты кормил меня с ложечки! — ноет Ойкава, и пятится, когда у Хаджиме начинает дергаться бровь и он начинает запихивать ложку в рот любовника, заталкивая по меньшей мере до горла.       Им тридцать, в их доме два ребенка, и они ощущают, что счастливы — не потому что такова видимость, а потому что у них нет ни одного повторяющегося дня в году, и когда Ивайзуми забирает их из садика, новая краснеющая воспитательница спрашивает, а где же мать детишек.       И в это время рядом нарисовывается Ойкава, целует партнера и детей, забирает одного из них — как правило, это Карин — и уходит первым, оставляя девушку в полном замешательстве.       Они ходят в семейные кафе и покупают детям мороженое. Сора защищает Карин от других мальчиков и не позволяет никому лишний раз увести от себя сестру — прямо жгучий собственник, смеется Тоору, когда они сидят на площадке и смотрят, как парочка сосредоточенно лепит куличики, и как Сора мужественно вклинивается между Карин и другим мальчиком. — Как мы в детстве, — вздыхает Ивайзуми и улыбается, и Ойкава прижимается к его плечу крепче, присматривая за детьми.       Потому что в них — целый мир.