Red thread

В комнате господствует темнота, только пламя нескольких свечей пытается бороться с ней — тщетно. Свет, отбрасываемый ими, создает только тени, обитающие по углам и ползающие по стенам. От этого по коже бегут мурашки, и становится самую малость не по себе, но ничего, сейчас это то, что нужно. В центре стоит массивная кровать из красного дерева с резным изголовьем, а в углу большой комод, не ясно для чего предназначенный. Кровать укрыта черной шелковой простыней, и в сочетании с освещением все это смотрится просто великолепно. Кто-то скажет, что шелк и свечи — это слишком банально и избито, но они просто не видели того, что вижу я… Ранее невидимый в углу комнаты, я осторожно шагнул на свет и тихо, почти подкрадываясь, подошел к кровати. На ней, время от времени вздрагивая, лежал юноша, почти мальчик. Его белое, словно снег, тело слепящим пятном выделялось на черном полотне ткани, а блики света играли с разбросанными по подушке пшеничными волосами. Руки его были привязаны к изголовью алой, будто венозная кровь, лентой, точно такая же цветом повязка красовалась на глазах. Весь его вид будто кричал о невинности и непорочности. Это был ангел (иначе его просто нельзя было назвать) спустившийся с небес и коварно заточенный в ловушку. Он лежал тихо, почти не шевелясь, только предающее его тело сотрясалось в коротких судорогах, да приоткрытые яркие губы глотали горячий воздух. Эти вздохи и выдохи были единственными звуками в этой комнате, за исключением шороха шелковых простыней и странного жужжания. Я оставался все также невидимым и неслышимым для него. Я был заворожен этим зрелищем. От осознания того, что это неземное существо принадлежит мне, только мне, от золотистой макушки до прелестных пяточек, откуда-то снизу во мне поднималась волна всепоглощающего жара. Хотелось накинуться на него, словно зверь, и терзать, терзать ласками и поцелуями это хрупкое тело. Хотелось довести его до полного изнеможения. Выжать до последней капли. А потом, насытившись на короткое время, запереть его в самой дальней комнате, скрыть за семью печатями, чтоб никто не видел это совершенное создание кроме меня. Он только мой… Он всегда был моим и всегда будет. Сама судьба определила это: мы две половинки одного целого. Вместе мы представляем собой нечто совершенное, завершенное, идеальное… Как печально, что он долгое время не понимал этого. Но сейчас… Он сам пришел ко мне.  — Здравствуй, мой милый мальчик, — прошептал я почти не слышно. — Как ты? — В ответ не раздалось ни звука, только по телу моего ангела прошла очередная волна дрожи. — Ах да, прости, я выключу это ненадолго, чтобы ты пришел в себя. Но запомни, что лишь ненадолго. Запустив руку в карман форменных брюк и нащупав там пульт от игрушки, я медленно переключал скоростные режимы, пока, наконец, не выключил ее совсем.  — Ну так, как ты?  — Я, я… Мне х-хорошо. — он завертел головой, пытая определить на звук, где я нахожусь, но, учитывая его некоторую дезориентированность, у него не получилось. Я, наклонившись к нему чуть-чуть, стянул повязку с его глаз, чтобы получше рассмотреть их. Они всегда слишком сильно притягивали меня.  — Ты уверен в этом? Я считаю, что этого было недостаточно, ты можешь вынести больше.  — Нет! Пожалуйста, пожалуйста, хватит. — медовые глаза моего ангела смотрели на меня с отчаянием и неосознанной еще похотью и влажно поблескивали непролитой влагой. Весь его вид просто молил о пощаде, которую я, конечно же, не подарю ему.  — Хорошо, оставим это. Пока. Моя рука, до этого спокойно покоившаяся на краю постели, легла на ходившую ходуном из-за частых вздохов и выдохов грудь. По телу мальчика прошла дрожь. Соблазнительно торчавший сосок так и манил прикоснуться к нему, что я с огромным удовольствием сделал. Легонько потер, чуть ущипнул, покатал, как горошину, между пальцами — от всего этого мой юный любовник зажмурил глаза, сдавленно простонал и засучил ногами по постели. На меня звук его голоса действовал не хуже чарующего пения сирены (не знаю, как они поют, но уверен, что это ничто по сравнению с тем, что слышу я). Повторив маневр со вторым соском, моя рука медленно двинулась вниз, замирая у ямки пупка, покружила вокруг него и опустилась на член. Я поглаживал его слегка, лишь кончиками пальцев, но мой ангел отзывался на каждое из этих прикосновений: стонал и вздрагивал, дергал связанными руками и непрестанно ерзал. Не позволив ему долго наслаждаться этой незначительной лаской, я двинулся дальше, проигнорировав его недовольный вздох и поджавшиеся яички. Как только я коснулся его сокращающегося входа, он замер, позволив мне вытащить ненужную уже игрушку. Сделав это, я откинул ее куда-то назад, не озаботившись дальнейшей судьбой. Я не мог долго позволить пустовать его телу. Два моих пальца свободно вошли в растянутый игрушкой анус, благо смазки было достаточно. Он замычал сдавленно, из него вырвался такой пошлый хныкающий звук, что в моих и так не слишком свободных брюках сделалось совсем тесно. Ох, как я желал его! Но не сейчас, не сейчас… Все еще будет, но позже. Тем временем пальцы оглаживали изнутри шелковистые стенки канала, полностью погрузившись в него, пока, наконец, не наткнулись на небольшое уплотнение. Я улыбнулся довольно — вот оно. Огладил простату. Комнату огласил отчаянный скулеж, бедра попытались приподняться мне на встречу, но свободная моя рука жестко подавила эту маленькую попытку бунта, придавив их к постели. Ангел послушно замер, тяжело при этом дыша, его тело сотрясла короткая судорога. А потом еще и еще: я все еще продолжал подводить его к краю. Не знаю, сколько прошло времени, но мой мальчик уже почти терял сознание от удовольствия. Он весь взмок и раскраснелся, глаза — эти прекрасные глаза — так и норовили закрыться, каждая мышца вверенного мне тела была натянута словно струна. Он был так прекрасен сейчас, так доступен и открыт, что мне стало невыносимо более сдерживать себя. Вытащив пальцы из его тела, я отошел на шаг от кровати и, не переставая любоваться открывшейся передо мной картины, начал раздеваться. Я делал это медленно, не желая опорочить последующее действо излишней спешкой: все должно быть идеально. Взгляд ангела был прикован ко мне: он пристально следил за всем, что я делаю. Я начал с рубашки. Пуговица за пуговицей расстегивал ее, чуть спустил с плеч и принялся за запонки. Ненужная уже тряпка полетела в сторону подозрительного комода. Я тряхнул головой и продолжил импровизированное шоу для одного единственного зрителя. Руки опустились к ремню брюк…  — Пожалуйста, позволь мне… — мальчик не договорил, взглядом указывая на мой пах и дергая связанными руками в безмолвной попытки освободить их. Кончик языка мелькнул меж ярких губ, облизывая их. Это был такой недвусмысленный намек, но я проигнорировал его, оставив просьбу без ответа. Я расстегнул ремень, пуговицу. Потянул за язычок молнии и начал стягивать казавшиеся такими узкими брюки. Они вместе с нижним бельем полетели вслед за рубашкой. Оставшись совершенно нагим, я предстал перед своим судьей во всем великолепии. Что ж, восхищенный взгляд стоил того, чтобы умереть, не только обнажиться. Хотя, не думаю, что многочисленные шрамы — это то, что должно вызывать восторг. Уродливые рубцы покрывали практически все тело. Они — клеймо, которое невозможно ни вывести, ни скрыть. Они — мой проклятье, но также напоминание о совершённых ошибках, которые не должны повториться. Никогда. Я не стыдился этих отметин, но понимал, что это зрелище не самое вдохновляющее. Мой же ангел, похоже, считал, что шрамы украшают мужчину. Украшения, конечно, были весьма сомнительны, но я был рад, что не вызвал ужаса и отвращения. Или жалости. Это бы сломало все. Подойдя к кровати, я оперся на нее руками, нависая над лежащим юношей. Мой взгляд блуждал по его лицу, телу — я любовался им, впитывал черты, такие нужные, такие желанные. Любимые. Он смотрел на меня в ответ не менее жадно, поглощая каждый мой вдох, жест. Плотское желание отошло на второй план, я не замечал его сейчас. Это было второстепенно, главным же было то, что наши души объединялись, разум растворился в чужом разуме, мы слились полностью, став на миг одним человеком… Хотелось, чтобы это продолжалось вечность. Но вот кто-то из нас моргнул, и контакт прервался, только теплое чувство единения осталось глубоко внутри, согревая каждую частичку моего тела.  — Мой любимый мальчик, как же долго я ждал тебя… — хрипло прошептал я, садясь на постель и все также продолжая смотреть на него. — Ты не представляешь, как долго…  — Прости меня за это ожидание, — он отвел глаза на секунду, но затем его взгляд вновь обратился ко мне. — Я был слишком глуп, чтобы понять, что ты мое все. Отталкивая тебя раз за разом, я не задумывался, какую боль причиняю… Когда ты уехал, я не чувствовал вины, только пустота, казалось, начала занимать в душе все больше места. Проходило время, и многие начали замечать, что я почти не улыбаюсь… Мне стало безразлично почти все, только в груди иногда сердце билось заполошенной птицей, стремясь к тебе. Я понял тогда, что каким-то образом ты стал неотъемлемой частью мой жизни, а уехав, ты забрал эту самую часть с собой. А без нее было так одиноко, так неправильно… Я никогда больше не хочу ощущать подобного… — уже прошептал мальчик, смотря мне прямо в глаза, безмолвно умоляя удовлетворить его просьбу.  — Никогда, никогда больше… Словно закрепляя таким образом словесную сделку, я почти лег на него, расставив руки рядом с его головой, не позволяю своему весу слишком давить на хрупкое тело, и, наконец, поцеловал, любяще, глубоко, возвращая отступившее было желание. Мой мальчик улыбнулся сквозь поцелуй, а затем поддался навстречу. Нет никаких фейерверков перед глазами, как любят писать во многих романах для отчаянных домохозяек бальзаковского возраста или наивных девочек-подростков, только в груди щемит что-то, и огонь разливается по венам. Губы — мягкие, податливые, и их так приятно посасывать и облизывать. Язык сплетается с языком, лаская и нежа, заставляя терять голову. Всего слишком много. Настолько, что можно утонуть в этом омуте чувств и ощущений. Вытягиваю руку и распутываю ленту, связывающую руки, та плавно стекает на постель и ложится на подушки. Чужие пальцы тут же оказываются в моих волосах, перебирая пряди и притягивая голову ближе, стараясь углубить поцелуй. Я лишь улыбнулся, отстраняясь. Комнату огласил протестующий стон, ангел снова потянулся ко мне, но я не позволил этого. Мои губы коснулись шеи, и по телу, лежащему подо мной, прошла дрожь удовольствия.  — Пожалуйста… мне нужно… ближе… Будь ближе… ко мне… сейчас. — прошептал он, оплетая меня ногами и чуть толкаясь бедрами. На красиво изгибающемся теле из-за свечей поблескивала испарина, а на беззащитной шее темнели засосы. Он был сосредоточением соблазна в этот момент, но, несмотря на то, что огонь под кожей разгорался с неимоверной силой, а голова туманилась, способность мыслить здраво я не утратил и очень внимательно посмотрел в медовые глаза, которые, казалось, заволокла пелена похоти. Готов ли он? И тут я понял — да, готов. Давно уже готов, только ждал, и себя, и меня мучая. Мой любимый мальчик принял меня как нечто давно потерянное. Наши тела совпадали идеально, будто созданные друг для друга; тонкие, но при этом сильные руки легли на шею, притягивая для очередного поцелуя; толчки становились глубже; ноги переплелись; тихие стоны и частое дыхание разносилось по комнате; неизвестно, сколько это продолжалось, но вот прозвучал финальный аккорд, и все затихло… Это был не просто секс и не пресловутое занятие любовью, это было единение душ, сердец, тела же были лишь средством… ***  — Ты знаешь, я слышал где-то, что если человек находит свою вторую половинку, то сердца этого человека и его половинки навеки будут связаны красной нитью. Где бы они ни были, они чувствуют друг друга, всегда возвращаются друг к другу, преодолевая все печали и невзгоды. И всегда вместе, что бы не случилось… Мне кажется, я чувствую ее сейчас, эту нить, — задумчиво произнес ангел, обнимая меня и поглаживая по левой стороне груди. — А ты?  — Я?.. Ты слишком давно стал всей моей жизнью, мне нет нужды быть привязанным к тебе, потому что я в тебе растворился. Полностью и без остатка.  — Прости меня.  — Давно уже… Самое главное, что сейчас ты рядом, и я хочу, чтобы так было всегда, поэтому… Выходи за меня? — я посмотрел в эти волшебные глаза и счастливо засмеялся: у него в них стояли слезы, но дрожащие губы были растянуты в счастливой улыбке.  — Да, Господи, да…