Зое тринадцать

Война не говорит по-немецки, война не говорит по-русски. Ей не известен ни один из языков, на которых общаются между собой люди. Война изъясняется на языке боли и крови. Зое тринадцать, и она умирает. - Trinken!.. Trinken!.. – едва различимый шелест шепота щекочет горящую огнем щеку, шевелит короткие волоски на виске. – Пить!.. Надо пить! Bitte! Губ Зои касается ледяной ободок немецкой санитарной фляжки, и горло перехватывает от горечи лекарства. Сегодня ей значительно хуже, чем было вчерашней ночью, Томас отмечает это с каким-то странным чувством отчаянного безразличия. Он устало моргает и, пытаясь прогнать тяжесть последних бессонных ночей, жадно тянет носом ставший прогорклым от шаящей лучины воздух. В сетчатку намертво впечатывается дрожащее под ворохом тряпок тельце. Старый тулуп покойного Зоиного деда, наброшенный поверх одеяла, не способен уберечь бьющуюся в горячке девушку от холода нетопленной избы – с приходом немцев любые попытки пробраться в лес за хворостом караются немедленным расстрелом, а заготовленных с лета дров почти не осталось. Зубы, отстукивающие бешеный ритм, несколько раз клацают о горлышко фляги, и ощущение тяжелого маслянистого металла перебивает гадкий привкус жидкости, которой этот ненормальный немец пытается напоить Зою третий день подряд. Сегодня это выходит у него как нельзя скверно. Томас тихо чертыхается, когда девушка закашливается, и выплюнутый раствор опия стекает по шее, впитываясь в ставшие мочалкой волосы. Зоя открывает глаза и видит чудовище в мышастой фашисткой шинели - зверя в серой волчьей шкуре. Зое тринадцать, и она, кажется, умирает. - Зоинка, пой «Катушу», - умоляет Томас, когда Зоя визжит, ведь она не в силах терпеть страшную боль. Пропитанные гноем бинты отрываются от раны вместе с кожей. Томас чувствует смертельную дозу отравы, имя которой будто разом забыли его сослуживцы. У Томаса на губах с шипением спекается ядовитая вина. Осколок искалечил Зоину спину, а у Томаса ломается нутро, девочкин крик когтит, полосует его окровавленную душу. А Зоя поет, поет, глотая слезы, останавливаясь, цедя воздух сквозь плотно замкнутые зубы. Поет ненормальному немцу про Катюшу и ее сизого орла, просто потому что этот Томас ее об этом просит. А значит, это важно, а значит, Зоя должна продолжать петь. Он гладит ей волосы на макушке и зачем-то начинает рассказывать. Стихи Шиллера, заученные когда-то, наверное, уже в прошлой жизни, еще в школе. Точно зная, что Зоя ни слова не поймет. И когда известные ему стихи подходят к концу, он начинает нашептывать их заново. Раз за разом, по бесконечному кругу бесконечную ночь напролет. И когда Томас наконец замолкает, уверенный, что девочка уснула, она подает слабый голос: - Пожалуйста, продолжай. – Зоя приподнимается на лавке и видит человека в мышастой фашисткой шинели, который лопочет что-то жутко похожее на стихи, сложенные на незнакомом ей языке. Зое тринадцать, и она не умрет. Томас улыбается, когда видит вышедшую вслед за деревенскими жителями за околицу Зою. Та зябко кутается в худенькое пальто, пронизываемая по-зимнему ледяным мартовским ветром, прижимается к какой-то дородной краснощекой женщине. Прячет захолодевшие руки в рваные рукава. Карие глаза с ужасающей безразличностью рыщут по толпе. Томасу становится больно, будто под ногти вогнали иголки. Сердце Зои бьется спокойно и ровно, но все же пропускает удар, ухнув в бездну, когда Зоя замечает Томаса. И он улыбается ей, как-то невыносимо грустно. И тогда Зоя видит простого голубоглазого парня в серой шинели, так отчаянно напоминающего ей старшего брата Алешку, сгинувшего где-то под Сталинградом. Вместе с бабами Зоя, понурив голову, бредет вслед за немецкими военнопленными, гонимыми красноармейцами к расстрельному обрыву у реки. Бредет до тех пор, пока путь им не преграждает размахивающий крупными ладонями молодой и усатый лейтенант, разворачивая деревенских жителей с места казни. У Зои в сердце образуется и ширится страшный провал, когда до ушей доносится первый залп выстрелов… Зое тринадцать, и она теперь точно не умрет. Человечность не говорит по-немецки, человечность не говорит по-русски. Ей не известен ни один из языков, на которых общаются между собой люди. Человечность всегда изъясняется на языке сострадания и помощи. Зое восемьдесят семь, и она знает точную цену человечности.