насовсем?

мы возвращались за руку с ветром в эти картинки осень одета точно для нас где-то над морем тонкие пальцы тучи разгонят я же не спорю (с) indiya - возвращение

тогда. От Тома пахнет солнцем, имбирем и яблоками, на которые у Билла жуткая аллергия, но ему все равно, он лишь улыбается, так широко, что скулы сводит, смотрит на брата внимательно-внимательно, а потом целует влажные от яблочного сока губы. сейчас. Это было так давно, что Билл, знаете, уже и не уверен, было ли это на самом деле, или приснилось ему в те драгоценные моменты, когда удается урвать хоть крупицы времени на отдых. Задумчиво глядя на дно чашки, где кофейная гуща складывается в узоры, как кажется самому Биллу, предвещающие что-то неладное, он старается не думать о том, какого размера у него синяки под глазами и как дрожат пальцы. В последние несколько лет он старается не думать вообще, а действовать по давно заученной схеме-сценарию, автоматически. Том выходит из спальни, держа за руку свою, подумайте только, девушку, и фальшивая, намертво приклеившаяся к губам, улыбка Билла дает команду «мотор!». Не подумайте дурного, Билл старается. Ну, правда, старается, как может. Он медленно выдыхает и считает до десяти каждый раз, когда тело прошибает мелкая дрожь, потому что Том смотрит, так блядски смотрит. Только вот не на него. Он давно не ребенок, и мокрых дорожек на щеках не видит даже зеркало в ванной. Он ведет себя так, будто контролирует ситуацию. Он — капитан Титаника, и его корабль уже давно медленно, но верно идет ко дну, а он капитан, он должен сохранять свое лицо на сотни тысяч евро, тонко улыбаться и говорить, что у него все хорошо. Все в порядке. Вода в трюме? Да бог с вами, мы на полном ходу и прекрасно держимся на плаву. Он поводит плечом, когда рука брата (теперь точно только брата) ложится на него в приободряющем жесте, и стряхивает ее, как назойливое насекомое. На вопросительно приподнятые брови он отвечает коротким смешком и качанием головой. В конце-концов, не он так решил. За что ему, в таком случае, отчитываться? Билл старается. Он заводит себе Алекса. Милого, большого и теплого Алекса, у которого можно капризно виснуть на плече, будучи упитым в хлам. (почти всегда). Он старается и проводит с Алексом редкие выходные за прогулками, походам по магазинам и сексом на любой подходящей для этого поверхности. Билл старается. Алекс, чтобы вы знали, старается тоже. Он очень-очень старается не замечать/убедить себя, что не слышал короткого или протяжного, хриплого или звонкого, еле уловимого или до боли громкого «Том» на выдохе. Или на вдохе. Или просто на «Том, принеси соль», и он, Алекс, замирает на кухне, пялясь на полку со специями и треклятой солью. Билл не знает, старается ли Том, но судя по тому, как громко иногда стонет Рия по ночам, брат старается, очень даже. Вероятно, у него получается даже лучше, как и всегда. Биллу хочется спросить, как у него все выходит так ладно. Как ему спится спокойно, как у него не срывается голос, как он не заходится в беззвучном крике, находясь наедине с собой. Как он может вести себя так, будто он действительно не считает и не считал их ничем, кроме братьев. Потому что у Билла, хоть убейте, не получается. Он хочет попросить научить его так же. Но знает, что Том лишь удивленно посмотрит, а ему самому останется лишь горько улыбнуться и покачать головой. Билл знает, что так будет, потому что так уже было. Билл старается. Пишет сольники о несчастной любви, смеется Алексу в трубку: «вот, каким я тебя выставил ублюдком», «спорим, они ненавидят тебя за то, что ты якобы сердце мне разбил». Просто они не знают, что ненавидеть нужно совсем не того. тот, кто этого заслуживает, ведет себя так, будто ничего не произошло. Будто несколько лет назад мир не настиг большой взрыв и не разнес Землю на тысячу сверхновых, которые, в свою очередь, тоже взорвались. Будто он не видел искусанных в кровь губ и текущей по щекам туши. Будто он не помнит чужие руки, губы, мягкие бледные бедра и родинку под левым коленом. Билл курит на балконе и думает: нахуй Лос-Анджелес, нахуй Калифорнию, нахуй Америку. Нахуй Алекса и нахуй Тома и Рию. Нахуй его самого. Сольные альбомы, встречи с фанатами, выставки. Наигранное радушие и мед, льющийся чуть ли не из ушей. Биллу хочется обратно в Германию, если можно. Желательно, на добрый десяток лет, пожалуйста. Желательно, на все двадцать шесть с хвостиком, и желательно не родиться вообще, спасибо, большое спасибо. Билл жмурится до цветных пятен под веками, вновь считает до десяти. Вдох-выдох. Главное, дышать, остальное приложится. Билл цепляет свою улыбку и радостное лицо на сотни тысяч евро и возвращается под вспышки камер. тогда. Тишину в комнате, кажется, можно потрогать пальцами. Ее можно подцепить ножом и намазать на подгоревшие тосты, из-за которых пришлось распахнуть окно, чтобы выветрить запах. Она звенит, как струны томовой гитары, и Билл боится даже дышать, чтобы ее не потревожить. — Так для всех лучше будет, Билл, ты должен понимать. Это далеко заходит слишком. Все начинают догадываться. Представь, что будет, если все узнают. Том говорит это уверенно, точнее, старается так звучать, но его голос еле слышно дрожит, он заламывает пальцы и не поднимает взгляда. Если бы поднял, то захлебнулся, утонул в бы в пучине отчаяния, разверзнувшейся в глазах Билла. Он часто-часто моргает, будто пытаясь согнать наваждение (нет, это не слезы, Том, чего ты, я же не девчонка, все норме). Билл понимает все, и не понимает ничего. На десяток аргументов Тома он может привести сотню в ответ. Вместо этого он сдержанно кивает, кусая губы, стараясь не замечать, что во рту становится солоно и горько от крови. Том тоже кивает и, черт возьми, благодарит его. Биллу хочется истерически засмеяться от всей абсурдности ситуации. Тишина звенит в ушах. Билл пускается во все тяжкие. Он не помнит, где был, что и сколько пил, с кем спал или просто зажимался по углам клубов разной степени паршивости. Наутро Нат, морщась и ругаясь на непонятном языке, приводит его лицо в порядок. И все, вроде бы, в полном порядке. Только Том бесится. Том бесится, крича на него у черного входа бара, когда Билл рвется обратно, потому что у него, видите ли, стынет Куба Либре и стынет красавчик-бармен за стойкой. Том бесится, утягивая его за рукав куртки, и едва не рвет тонкую кожу дизайнерской шмотки, на что Билл шипит и дергается, потому что он не допил коктейль, остался без развлечения на ночь, а сейчас ещё и без куртки останется. Том бесится, заталкивая брыкающегося близнеца на пассажирское сидение своего новенького блестящего Ауди, и заводит мотор, разгоняясь сразу до ста шестидесяти. Билл бесится тоже, не затыкаясь ни на секунду, проклинает брата, на чем свет стоит, мешает вести, бьет его по плечам. А потом получает пощечину, и на несколько секунд в салоне авто виснет тишина. такая же, как пару недель назад. Билл плачет беззвучно, изредка вытирая слезы рукавом, облизывает рассеченную от удара губу и рот снова наполняется металлом и солью. Билл, с разводами от косметики под глазами и кровью в уголке губ, еле слышно всхлипывает, и Тому остается только хмурить брови, кидая на него виноватые взгляды.  — Давай уедем. В Америку, — Билл успокаивается (хотя голос его говорит об обратном), шмыгает носом и деловито лезет в бардачок за пачкой влажных салфеток, но находит только кучу презервативов и морщится. — Насовсем? — Не думал, но можно и насовсем. Том задумывается лишь на секунду и отвечает согласием. сейчас. В отель они, конечно, возвращаются по отдельности, потому что, ну, как ты хотел, Билл. Да он и не хотел никак, в общем-то. Он принимает душ, смывая с себя чужие липкие взгляды, рукопожатия, объятия, напряжение и волнение. Ему отчаянно хочется смыть самого себя. Он курит у окна, хотя тут, вроде как, запрещено, глядя на лазурное калифорнийское небо, от которого, ей-богу, уже тошнит. Но Билл — капитан корабля. Он контролирует ситуацию и не страдает морской болезнью. У него все хорошо. Биллу даже не нужно оборачиваться, чтобы понять, что в его номер вошли. И он прекрасно знает, по запаху табака, парфюма, яблок (будто издевается), по звуку шагов и дыхания, кто именно вошел. Том мнется на пороге. Прямая ровная спина и плечи брата, будто высеченные из мрамора, с россыпью родинок, внушает ему благоговейный страх. Том думает, что ну его к черту, что он зря пришел, но слова слетают с губ быстрее, чем он собирается развернуться и свалить к чертовой матери (к чертовой Рие). — Давай уедем. В Германию. Билл даже не пытается сдержать смешок, у него дежа вю, ему забавно и у него глаза на мокром месте. — Насовсем? — Я не думал, но можно и насовсем. От Тома пахнет солнцем, только другим, не как дома, бензином вместо имбиря, но неизменно яблоками, на которые у Билла жуткая аллергия. Но ему все равно, он поворачивается и смотрит на брата внимательно-внимательно. Том делает три до невозможности долгих и огромных шага вперед и уже сам целует сухие теплые губы.