So only say my name

— Раз. Два. Три. Раз. Два. Три. Наталья, о чём ты думаешь, тяни носок лучше. Раз. Два. Три. Раз. Два. Три… Наталья Романова старательно тянет носок, хотя фраза хлещет её хуже плётки. Ей не хочется отрываться от балетного станка, как только может не хотеться пятнадцатилетней девочке, которую ожидает встреча со своим страхом. — Раз. Два. Три… Уже лучше, Романова. Наталья не смотрит на других учениц, но всё равно выполняет упражнения механически-синхронно. Наталья старается вообще не думать ни о чём. Но перед её глазами с каждым, всё более громким, звуком движения секундной стрелки больших часов в танцевальном зале ярче и ярче рисуется лицо нового преподавателя рукопашного боя, и Наталья клянёт ту дуру, которая попыталась соблазнить предыдущего и убежать с ним. Тот хотя бы был живым человеком. — Раз. Два. Три. Часы как будто становятся быстрее. Голос преподавательницы — монотоннее. Рука Наташи крепче сжимается на станке. В огромном зеркале плавно и однообразно движутся в унисон стройные девчачьи ноги и руки в чёрных гладких трико. Наташа ловит себя на мысли, что они все похожи на нечто безликое, страшное и паукообразное. Но не более страшное, чем Солдат. Стрелка проходит последнее деление. Занятие заканчивается. — Все свободны. Романова, перерыв — пять минут, после — индивидуальные занятия в спортивном зале. Внутри Наташи наступает стылая тишина. Чёрная Вдова не должна испытывать страх, убеждает себя Наташа. Но Наташа не чувствует себя Чёрной Вдовой. *** В спортивном зале нет часов. Здесь есть только медленное безвременье, стремящееся к вечности. В последнюю неделю занятия кажутся ещё длиннее обычного. Наташа переступает порог нехотя, по-балетному мягко, и старается не смотреть на преподавателя. Он страшный. Он настолько ненастоящий, что у него даже нет имени. Его велено называть просто — Солдат. Наташа не приближается к нему, пока это возможно. Он молча раскидывает по полу маты, и по лицу его читается, что ему совершенно безразлично, покалечится ученица или нет, если упадёт мимо, но свыше был приказ девочек не уродовать. По его лицу вообще читается безразличие. Ко всему, кроме приказов. Даже к себе. И это пугает Наташу даже больше, чем его фантастическая и неправдоподобная железная рука, однотипные короткие фразы, будто у механической игрушки, и полная нечувствительность к боли. Солдат заканчивает раскладывать маты и поворачивается к Наташе. Она нарочно медленно собирает длинные и пушистые пламенно-рыжие волосы в высокий удобный хвост. — Быстрее, Наталья, — роняет он с тяжёлым, заметным для её уха акцентом. Наташа смотрит на Солдата и думает — он, должно быть, весь из железа. Он машина в обёртке из человеческой кожи. Даже в ледяных глазах просвечивается металл. Он не может быть живым, это какой-то робот, созданный для тренировок… — Наталья, — холодно, но без злости повторяет Солдат. Она подходит ближе. Он не хочет терять времени и принимает боевую стойку. Наташа принимает вызов, но он с лёгкостью обрушивает девочку на маты. — Ты слабая, — говорит ей, тоненькой девочке, здоровенный мужик с буквально стальными мускулами. И лучше бы он говорил это с насмешкой или презрением, чем просто сухо констатировал, как системную ошибку. — Ты должна уметь справиться с человеком сильнее тебя. Наташа поднимается одним мощным рыком и сдувает чёлку. Надо подстричь её. Она должна уметь справляться с человеком сильнее себя. Но бороться с машиной она не умеет. *** Вечером всё тело Наташи стонет. Солдат куда жёстче прежнего преподавателя, и в буквальном смысле тоже. Она задерживается в ванной комнате, потому что это единственное место, где тебя не слышат и не видят, где можно побыть одной, тихонько повыть от боли, включив воду посильнее, разглядеть в большом зеркале кровоподтёки. На подбородке к тому же после тренировок захвата появилась свежая ссадина — от проехавшихся по девчачьей коже металлических пластин. Наташа морщится и мажет ссадину перекисью, вылив её прямо на палец. Палец и подбородок покрываются изморозью. *** Следующие два месяца Наташа Романова борется с машиной изо всех сил. Она учится держать подбородок так, чтобы железная рука не царапала лицо. Она учится уходить от ударов. Она запоминает все его скупые слова, со временем находя в них отличные уроки. Солдат больше не зовёт Наталью слабой. Страх перестаёт быть сковывающим, но оседает где-то в груди, и когда Наташа оказывается спиной к Солдату или случайно заглядывает ему прямо в глаза, девочка чувствует, как этот страх растекается в крови. Наташа учится тянуть из своей слабости силу, потому что ей известно — Солдат не поддастся, Солдат не чувствует своей боли и не понимает чужую. И ещё Наташе уже известно, что если остановиться, замереть, поддаться подленькому чувству, получишь удар. Через два месяца Наташа знает, куда ударить превосходящего её физически во много раз противника, чтобы получить хотя бы секундное преимущество. Знает, что душить большого мужчину руками бесполезно — тренированные бёдра куда эффективнее. Знает, как уберечься от сокрушительного удара. Знание это окрашено красным и фиолетово-жёлтым, высечено на её теле. Солдат не делает ей поблажек, но она ощущает в этом доступную бездушному учителю форму уважения. Догадки подкрепляются его вечной сдержанной фразой «Неплохо для балерины», и только этим. Солдат обезличенно зовёт её на «ты», как и всех остальных. Это злит Наташу и раздражает — едва ли не так же сильно, как маска человека, надетая на этом бойцовом роботе. Иногда девушке хочется протянуть руку и сорвать с лица Солдата кожу. Она уверена, что тогда обнажатся сложные механизмы и полированный стальной череп. Спустя два месяца и неделю занятий у Наташи впервые получается перебросить Солдата через плечо. — Хорошо, Наталья, — впервые слышит девочка от лежащего на матах учителя. — Хорошо для балерины. *** После этого тренировки становятся ещё жёстче. Солдат постепенно переходит от её преимуществ — скорости и гибкости — к её слабостям. К недостатку физической силы, к хрупкому телосложению и невысокому росту. Он пытается научить её держать удар и не ломаться, даже если противник хочет этого. Солдат никогда не бьёт её по лицу. Наташа думает, что это запрещено — ведь Чёрные Вдовы должны быть красивыми. Она привыкает падать и подниматься, даже если удар вышибает дух, она привыкает давать отпор из любого положения. За месяц со дня первой маленькой победы Наташа дважды слышит в свой адрес слово «хорошо» — когда Солдат не может разжать бёдра девушки и сбросить её со своей шеи, и когда она бьёт его из положения лёжа ногами в грудь. Единственный раз на её памяти Солдат отходит и приподнимает футболку, равнодушно глядя, как синеватое пятно расползается на рёбрах. «Я сделала ему больно», — удивляется Наташа. Но дальнейшая тренировка заставляет её забыть об этой мысли. Через месяц время занятий рукопашным боем увеличивают с часа до двух в день. Романова случайно слышит разговор преподавателей в коридоре. Они хвалят её и говорят, что она подаёт большие надежды. Наташа не знает, радоваться ли этому, но расправляет спину и думает, что больше не боится Солдата. *** Проходит ещё месяц, рутинный и бесцветный. Наташа замечает, что Солдат становится по отношению к ней строже и взыскательнее. Ей кажется, что он больше не видит в ней девочку — он видит в ней почти готового бойца, и требует оправдывать своё мнение. И Наташа оправдывает, хотя каждый вечер она ходит в ванную комнату последней, чтобы иметь возможность побыть там подольше, успокоить уставшие мышцы в тёплой воде и заняться своими кровоподтёками. Балетные упражнения кажутся ей невероятно лёгкими, и, когда преподавательница чеканит своё «раздватри», Наташа украдкой разглядывает других девочек. Солдат не оставляет на них таких отметин. Они по-прежнему занимаются с ним по часу в день. Значит, она лучше всех в этом. Значит, Солдат, Наташин прежний ночной кошмар, в самом деле выделил её среди всех. «Я боец», — говорит себе Наташа, когда эта мысль приходит ей в голову. И это же она говорит себе, когда на очередной тренировке внезапно получает удар по лицу. *** Мир сливается в чёрно-звёздную муть и звеняще гудит, когда Наташу отбрасывает на маты. Она приоткрывает рот, чтобы схватить побольше воздуха, и чувствует, как жжёт губы и как саднит переносица. Что-то изнутри блокирует готовые брызнуть девчоночьи слёзы. «Я боец». Должно быть, Солдат ударил случайно. Спарринг был слишком жарким. Он увлёкся? Промахнулся? Забыл, что ученицам нельзя портить личико? «Хватит. Это всего один раз. Этого больше не повторится». И она не должна лежать на матах. Она не слабая. Наташа пружинисто вскакивает на ноги и пытается принять боевую стойку напротив Солдата. Её шатает, но она собирает всю свою ярость, расправляет узкие плечи, крепче сжимает перемотанные эластичным бинтом кулачки, облизывает солёную разбитую губу, чтобы не отвлекала стекающая по подбородку тёплая струйка. — Я могу продолжать, — выдыхает она. Наташа всё ещё сжимает кулаки, пытаясь выровнять дыхание — и замирает. То, что она видит перед собой, даже заставляет её перестать покачиваться. Наверное, стой она на ногах твёрдо — зашаталась бы. Солдат делает шаг назад. Два шага назад. Его взгляд впервые меняется, и он смотрит на свои руки. На кровь на правом, настоящем кулаке. На металлические гибкие пальцы. На красную звезду, которой заклеймено левое плечо. На Наташу — как ей кажется сначала. Но смотрит он вовсе не на девушку. Он будто смотрит внутрь себя. Его взгляд — взгляд человека, который проснулся в темноте и пытается отыскать огонь, смотрит туда, где он горел, и видит лишь пепелище. Наташа изумляется. Она делает шаг к нему. Протягивает руку — как тоненькая Красавица к ужасному патлатому Чудовищу. — Солдат? — неуверенно спрашивает она, впервые обращаясь к нему. Учитель мотает головой, то ли отрицательно, то ли как пёс, который пытается сбросить душащий ошейник. Он пятится, не отрывая страшный потерянный взгляд от Наташи, и исчезает в подсобке. «Что это было?» — ошалело думает Наташа. Она почти падает на мат в углу зала и прислоняется затылком к шершаво покрашенной стене. Шипит, дотрагиваясь до носа, пытается вытереть губы тыльной стороной ладони. Наташе хочется заплакать, но она не может — слишком силён шок, как от боли, так и от увиденного. — Солдат? — тихо и гулко зовёт она. Учитель появляется из подсобки — с белым вафельным полотенцем и ледяной бутылкой воды. Он опускается перед девушкой на колени, протягивает ей бутылку и осторожно, совершенно не похоже на себя, вытирает с её лица кровь. Наташа пытается задрать голову и приложить бутылку к переносице, но тяжёлая железная ладонь безмолвно ложится на макушку и клонит её вниз. Они сидят молча друг напротив друга в углу. Наташа не видит глаз учителя, но чувствует его взгляд. Она очень хочет посмотреть на него, увидеть выражение лица, которое так внезапно стало живым — но боится. — Спасибо, Солдат, — вдруг очень тихо говорит Наташа, еле заметно гнусавя. Он снова прикладывает полотенце к её лицу. — Это не моё имя, Наталья, — произносит он еле слышно. Наташа вскидывает на него круглые испуганные глаза. Солдат растерян. Солдат несчастен. Солдат — не Солдат. Она вспоминает один из уроков шпионажа — разоблачение человека в маскировке. Воображение отбрасывает лишние детали — неухоженную щетину, длинные патлы, вечные царапины и следы сходящих синяков, круги под глазами и даже металлическую руку. Чудовище на одно мгновение превращается в заколдованного грустного принца, молодого парня, которому едва ли было больше двадцати пяти. — Кто ты? — вдруг испуганно спрашивает Наташа. Она протягивает руку к нему и кладёт на правое запястье, словно хочет убедиться, что он живой. Этот вопрос и этот жест пугают преподавателя больше, чем её саму. Он отдёргивает руку, роняя на колени девушки окровавленное полотенце, судорожно выдыхает и так же судорожно сглатывает. — На сегодня занятия окончены, Наталья. Я доложу о внештатной ситуации и полученной травме, — говорит он обычным тоном, поднимаясь на ноги. Наташа смотрит на него снизу вверх, и ей вдруг становится понятно, что он и вправду не Солдат. Она больше ничего не спрашивает. Он выходит из зала. *** В больничном крыле Наташа проводит шесть дней. Умельцы Красной Комнаты правят ей нос так, что травма становится незаметной. Расквашенная губа заживает. Фиолетовое пятно у левого глаза сходит, и его остатки, вернувшись к занятиям, Наташа умело скрывает капелькой тональника. Там, в больничном крыле, проходит и Наташин шестнадцатый день рождения. Она никогда не отмечает его, потому что у сирот нет такого праздника, а у Чёрных Вдов нет возраста. Всё это время её не отпускают мысли о Солдате. До той минуты ей даже не приходило в голову, что у него может быть имя. Что у него может быть какое-то прошлое. А теперь она стала задумываться над этим. Один раз за эти шесть дней он даже ей снится, и Наташа часто дышит, распахивая от удивления глаза и вглядываясь в темноту. Тот, кто ей снится, не похож на Солдата. Тот, кто ей снится, умеет улыбаться. После лечения она перешагивает порог спортивного зала так же нерешительно, как в первые недели занятий с Солдатом. Наташа снова чувствует себя в страшной сказке, только теперь она уже Герда, которая хочет помочь Каю сложить ледяные осколки в важное, возможно, ключевое слово. Человек, который встречает её — Солдат. Он не выдаёт памяти о том случае ни единым движением взгляда, ни тенью перемены выражения лица. Но он говорит слова, которых никогда не говорил. — Доброе утро, Наталья, — произносит он перед началом тренировки. Наташа вздрагивает, кивает и делает шаг ему навстречу. *** Всё идёт как обычно — до того момента, пока Солдат не решает, что нужно снова отработать освобождение от захвата сзади. Металлическая рука обвивает её шею, но делает это странно мягко, опасаясь причинить вред. Солдат приближается к уху Наташи губами, и она чувствует, как приминаются волосы, чувствует его дыхание — и замирает. — Солдат — не моё имя. Наташа хватается за стальную руку ладонями скорее рефлекторно, но больше ничего не делает. Шёпот гипнотизирует её и обрывает сердцебиение. — Кто ты? — с губ девушки почти беззвучно срывается мучающий её вопрос. Солдат молчит. Не отпускает её. Тяжело и тепло дышит в ухо. Ответ так тих, что кажется шелестом выдоха. — Меня звали Джеймс. У меня был друг. Потом я умер. И больше ничего не помню. Ладони Наташи разжимаются, но Солдат встряхивает её тело, как тряпичную куклу. Она, опомнившись, без проблем выкручивается из захвата и тут же встречается с ним взглядом. С живым, измученным взглядом человека, потерявшего всё. Наташа сокращает дистанцию. Это всё ещё бой, но он становится танцем, и у него свои правила. Здесь их могут видеть или слышать. Она Чёрная Вдова. Она — лучшая среди равных ей. И наставники не должны знать, насколько хорошую ученицу воспитали. Солдат не хочет драться с ней и играет в поддавки. Почему? Неужели видно, как её потрясли эти слова? Она встряхивает головой и с трудом возвращает себе обычную маску. Солдат еле заметно кивает — и делает то же самое. Вечером в ванной Наташа не находит на себе ни одного синяка. *** Ночью в общей спальне она лежит с закрытыми глазами и пытается представить, как это — ничего о себе не помнить. Даже если память изо дня в день хранит в себе одно и то же, как у воспитанниц Красной Комнаты, она есть у каждого человека. Наташа зажмуривается крепче. Фантазия всё равно ей отказывает. Она видит перед собой только черноту, и вдалеке в этой черноте — маленький силуэт несчастного заросшего парня, который пытается её чем-то раскрасить и заполнить, но никак не может. «Меня звали Джеймс. У меня был друг. Потом я умер. И больше ничего не помню». *** На следующий день их тренировка напоминает обычную, но Наташа видит, что Солдат опасается снова её травмировать, и это становится чем-то новым. Когда девушка обхватывает его ногами за бёдра и всем своим небольшим весом валит на маты спиной, она пригибается к его уху. — Как это — ничего не помнить? Он молчит и пытается сбросить её с себя. Наташа наваливается крепче и изо всех сил держит его стальную руку над головой. Он сдаётся. — В ванной нет камер, — шепчет он. — Они не пишут звук нигде, но их нет только в ванной и в учительских комнатах. Наташа всё понимает и в знак этого прикрывает глаза. Солдат сбрасывает её с себя и встаёт. — Хорошо, Наталья, — привычным бесцветным голосом говорит он. *** Все давно привыкли, что Романова идёт в ванну последней и задерживается там надолго, иногда возвращаясь после отбоя. Ей сходят с рук такие мелочи — у неё ведь увеличены нагрузки. Никто не замечает ничего необычного, когда Наташа забирает своё полотенце, заворачивается в безликий казённый халат поверх ночнушки и в свою очередь уходит в ванную по тёмному коридору. Она запирается. Привычно шумно включает воду и очень, очень быстро ополаскивается. Её сердце колотится, как не колотилось никогда в жизни. Наташа понимает, что Солдат войдёт не через дверь. Поэтому она внимательно смотрит на небольшое окно, выжимает длинные мокрые волосы и гадает, как Солдат залезет в него. За шумом воды не слышно тихого скрежета отвёртки — Наташа видит только подрагивания старой оконной ручки. Она успевает подскочить к окну и поймать отвинченную ручку на лету. Солдат толкает раму. Шум воды услужливо скрывает и этот звук. Беззвучно спускается на пол и сразу прикрывает окно. Он одет чище и аккуратнее, чем на тренировке, и прячет железную руку, всю, кроме кисти, под длинными рукавами чёрной кофты. Наташа кутается в халат понадёжнее и садится на край ванны. Солдат кладёт в карман джинсов болт и гайки и прячет в высокий ботинок отвёртку. Он молчит. Наташа не решается заговорить — только смотрит на его лицо. Он и вправду только лишь молодой растерянный парень без памяти, без прошлого, без опоры. Кем-то натасканный в драках. Возможно, выпускник такой же школы для мальчиков? Наташа хмурится, пока Солдат собирает слова в предложения. Ему непривычно разговаривать, и она чувствует это — как-то по-женски. — Ты единственная не похожа на них, — тяжело выдыхает Солдат со своим тяжеловатым акцентом и прикрывает длинные тёмные ресницы. Наташа замирает. — Они все — оружие. Они хотят быть такими, как я. Я — оружие. В его голосе слышится боль. — Ты — ещё нет. Ты похожа на моего друга. Он был маленький, и у него были светлые глаза. Он всегда вставал, когда его били. Ты — тоже. Солдат хватается за лоб, словно его колотит лихорадка. Наташа видит, как его плечи крупно вздрагивают, будто их свело, и осторожно кладёт руку на левое. Металл еле ощутимо вибрирует под ладонью. — Почему ты спросила, Наталья? — он поворачивается к ней, и девушка видит в его глазах страдание. — Тебе должно быть всё равно. Они учат вас быть оружием. Оружию…всё равно. Наташа молчит. Её рука на плече Солдата начинает дрожать. Она почему-то не может сказать, что пожалела его. — Я не знаю. Мне просто не всё равно. Губы Солдата вздрагивают, и от этого Наташе жутко. Будто он хочет улыбнуться, но не помнит, как. Он ведь даже разговаривает так, будто забыл, как это делать. — Спасибо, — говорит он. — Я ничего не могу для тебя сделать. Только научить сражаться. — Это очень много, — Наташа качает головой. — Я не сделала ничего. Солдат молчит. Смотрит ей в глаза — пронзительно, странно, и Наташе кажется, что ей не шестнадцать, а восемь, и она очень глупая. — Это из-за тебя, — формулирует он рваную и вымученную фразу. — Не было ничего. Теперь есть имя. И был друг. Наташе становится нехорошо. Он сидит перед ней — скала стали и мышц, тяжело обрисованных под кофтой, натренированный убийца. Почти наверняка — убийца. И он говорит ей такие слова, от которых она чувствует ответственность. — А что с ним стало, ты не помнишь? — тихо спрашивает она. Солдат болезненно морщится и мотает головой. — Нет. Но его теперь нет. Он опускает глаза на свои руки. Сцепляет живые пальцы с железными. Делает вид, что разглядывает их, но он почти наверняка снова пытается заглянуть в ту темноту в себе. Вода льётся и льётся у них за спиной, плещется и грохочет, как целый водопад. Неожиданно даже для себя Наташа гладит его по лохматой голове, по спутанным тёмным волосам. — Если хочешь, Джеймс, — говорит она, и губы пересыхают, — я буду твоим другом. Он приподнимает голову, и его губы снова вздрагивают. Железная ладонь благодарно ложится на мокрую макушку. — Спасибо, Наталья, — говорит он. — Наташа, — поправляет она. — Я буду звать тебя по имени. Ты тоже не зови меня…как они. Солдат кивает девушке и поднимается с края ванны. Так же бесшумно он наступает на подоконник, открывает раму и выходит за окно. — Каждый вечер, — говорит он на прощание. — Спасибо, Наташа. Девушка вставляет назад ручку рамы. Солдат слабенько вкручивает снаружи державший её болт и уходит по карнизу в ночь. *** — Раз, два, три… Романова, о чём ты думаешь! А Романова думает о том, что скоро стрелки покончат с тягомотными танцами. И о том, что ей сегодня очень легко стоять на пуантах. Почти как Русалочке на выкупленных за высокую цену ножках. Она ступила на тропинку, утыканную лезвиями, но не хочет больше с неё сходить. Когда балетные занятия заканчиваются, Наташа традиционно с нежеланием тащится на тренировку, чтобы никто не догадался, как ей на самом деле хочется увидеть Солдата. Джеймса. Он ведёт себя как обычно. В том, что он тщательнее учит её защищаться и аккуратнее расстилает маты, никто ничего подозрительного не увидит. На короткой прогулке по огороженному двору Наташа высматривает окно ванной и видит, по какому тонкому карнизу вчера пришёл к ней Джеймс. Она выхватывает взглядом алые огоньки камер вокруг и успокаивается — ни одна из них не направлена на эту часть фасада. Вечером она снова быстро принимает ванную, и когда с той стороны окна рамы касается отвёртка, берётся за ручку заранее. *** В следующие две недели они говорят. Тихо, но много. Джеймс ничего не помнит о себе, но силится собрать в абсолютной темноте осколки целого себя. Однажды он странным голосом произносит число «семнадцать», но целый вечер они не могут ни к чему привязать это. Часто он просто потерянно молчит и наклоняет голову, сидя близко-близко к Наташе. Тогда она гладит его по волосам, и он закрывает глаза. Наташа рассказывает ему, какой сейчас год, в каком они городе. Рассказывает о себе. О том, что она — сирота. О том, к чему их готовят. В четырнадцатый визит Джеймса Наташа упоминает о том, что хорошо помнит жизнь в Красной Комнате, но не знает ничего, кроме неё. Только по рассказам преподавателей. И в этот момент Джеймс вдруг прерывисто вздыхает и начинает говорить под мерный шум воды, глядя перед собой в одну точку. — Я жил в Бруклине, — говорит он. — В очень старом доме. Я не видел здесь таких домов. Мне нравилось там, это был весёлый город и там было чем заняться, хоть у нас никогда не было денег. Я часто ходил на танцы. Это было бесплатно, и там была музыка. Когда Наташа вскакивает с края ванны и радостно обнимает его, он цепенеет и хватается за её тоненькое запястье, но тут же вздрагивает и отпускает. — Я жил в Бруклине, — повторяет Джеймс. — Я жил в Бруклине? Наташа кивает, солнечно ему улыбаясь. Ей хочется едва ли не запеть, потому что это кажется ей большим-большим осколком воспоминаний, важным настолько же, насколько и имя. Уголки губ Джеймса знакомо дёргаются, и Наташа уже понимает, что это означает улыбку. Даже его глаза светлеют. — Ты жил в Бруклине. В старом доме. Ходил на танцы, — радостно повторяет Наташа. Правая рука, живая, тёплая, ложится на затылок девушки и рассеянным жестом гладит влажные волосы. Джеймс притягивает её к себе ближе — и вдруг останавливается, глядя ей в глаза. — Ты маленькая, — тихо говорит он, хмуря брови. — Ты — моя ученица. Нельзя. — Мне шестнадцать, — говорит Наташа и гладит его небритую щёку. Джеймс выдыхает, прикрыв глаза. Нерешительно гладит её по затылку. Опускает голову. Наташа осторожно притрагивается к его подбородку. — Джеймс, — шепчет она. — Нельзя, — железная кисть сжимается на краю ванны. Но он почему-то всё равно поднимает голову, смотрит на Наташу — и целует. Очень коротко, едва касаясь губ, даже не «по-взрослому», но этого хватает, чтобы у девушки внутри всё задрожало. Она пытается обнять его крепче, продлить поцелуй, но Джеймс порывисто встаёт и отстраняет её. Наташа видит, что его руки трясутся сильнее обычного, и почти ощущает колючий комок, застрявший в его горле. Он пытается его проглотить, но не может — только тяжело дышит и несколько мгновений мечется по ванной, как Чудовище, запертое в своём замке. — Я всё испортил, — бормочет он, хватается за трубу и вылезает в тёмное окно. Наташа не успевает ничего сказать ему вслед — только вставить назад чёртову ручку. *** На занятиях Солдат сдержан и холоден, как и подобает Солдату. Его маленькая рыжая ученица, напротив, сражается с ним небывало яростно. Он поначалу отбивается от неё, но Наташа сваливает его с ног, как и в тот раз. Когда Солдат назначил ей первую встречу в ванной. Она упорна. Он растерян. Солдата так поражает этот приём, что он даёт Наташе зафиксировать себя — оседлать и свести руки над головой. Медный хвост задевает его прямо по глазам, и он неожиданно фыркает. — Я не приду больше, — упрямо говорит он. Светлые глаза Наташи становятся строгими. Она вдавливает его в маты. — Ты ничего не испортил. — Ты ничего не понимаешь, — Солдат сопротивляется. Девушка наклоняется ниже — так низко, что чувствует его необычно горячее дыхание. — Понимаю, — говорит Наташа, глядя Джеймсу в глаза. — Ты боишься? От этих слов у Солдата будто появляются новые силы. Он стряхивает девушку с себя, несколько эмоциональнее обычного. Встаёт на ноги. Одёргивает майку и поправляет штаны. — Хорошо, Наталья, — говорит Романовой Солдат, стоя к ней спиной. Но Наташа понимает, что это говорит ей Джеймс. *** Когда в этот вечер ручка со стуком падает на подоконник, Наташа едва успевает схватить полотенце и прикрыться. Джеймс приходит раньше обычного, намного раньше, намного тише. — Я не боюсь, — говорит он ей. Только сейчас до Наташи всё доходит. Она закрывает глаза и прислоняется спиной к большому запотевшему зеркалу над ванной. К тому самому, в котором так удобно разглядывать синяки после тренировок. Джеймс не видит её побледневшего лица за полупрозрачной шторкой — он нагибается и расшнуровывает ботинки. Потом он так же резко распрямляется, стягивает с себя кофту и прямо в джинсах перешагивает край ванны. Наташа молчит. Она слышит собственное дыхание и сердцебиение лучше громкого шума воды. Джеймс выкручивает напор воды на полную и вешает душ повыше. Его волосы намокают, прилипают к крепкой шее, змеятся по ней чёрными тонкими ручейками. Наташа смотрит, как его грудь поднимается и опускается несколько раз — и потом железная рука тянется к полотенцу, отбрасывает его в сторону… Она знает прикосновения рук Солдата, но не знает, что Джеймс может прикасаться так. Сейчас он будто бы дотрагивается не до позвоночника, едва поглаживая его пальцами правой руки, а до оголённого нерва. Он смотрит на неё, его длинные ресницы намокли и слиплись, поношенные, но чистые джинсы отяжелели от воды. Он хрипло дышит и ничего не говорит. Только едва касается спины Наташи, но так, что подкашиваются колени, и убирает назад потемневшую медь волос, намеренно не притрагиваясь к груди. Наташа целует Джеймса первая, подавшись вперёд и положив трясущиеся ладони на его ключицы. Целует как умеет, интуитивно чувствуя в каждом движении нетерпение, и почти умоляюще хватает за плечи, когда он вдруг отстраняется. — Тебе будет больно, — хмуро говорит Джеймс. — Если это не входит…в программу обучения Вдов. Наташа испуганно мотает головой. — Не входит, — говорит она, и её тонкие пальцы забираются за пояс джинсов Джеймса. — Значит, будет… Наташа вдруг усмехается. Она расстёгивает мокрые джинсы, пока никто не успел передумать, и обхватывает бёдра Джеймса ногами — чуть выше, чем надо. — Я балерина, — напоминает она ему на ухо. Он не сразу улавливает связь между балетом и болью, рассеянно гладя её по спине и целуя шею. Левая рука холодит кожу, но легко поддерживает её на весу. Потом спина Наташи встречается с прохладной зеркальной гладью, и пальцы правой руки Джеймса мягко накрывают её рот. *** — Раз, два, три. Раз, два, три. Романова, ты в последнее время не очень хороша. Наташа одёргивает себя. Тело плохо слушается её, и подстроиться под многорукое и многоногое чёрное существо в зеркале танцевального зала выходит не сразу. Она теперь не такая, как они все. У неё есть что-то очень большое и светлое, и никто не должен об этом узнать. — Раз. Два. Три. Все свободны. Романова, перерыв — пять минут, после — индивидуальные занятия в спортивном зале. Наташа слегка кривится и идёт переодеваться, стараясь не улыбнуться своим мыслям. Солдат встречает её в тренировочном зале, неприступный и непреклонный, как обычно. Они оба понимают, что с этого дня нужно быть ещё осторожнее, и поэтому возобновляют жёсткие тренировки с новой силой. Наташа не позволяет давать себе поблажек. Вечером Джеймс соскальзывает с подоконника ванной комнаты в объятия Наташи, спускает с её плеч халат и целует каждый кровоподтёк, оставленный днём Солдатом. *** Они не прекращают разговаривать, хотя времени на это становится меньше. Но Джеймс с каждым днём выглядит всё увереннее и говорит всё более длинными фразами. Он ещё не помнит, как улыбаться, но у него начинают блестеть глаза, и это вовсе не блеск холодного металла. Он не может вспомнить своей фамилии, имени своего друга, год своего рождения. Но его жизнь постепенно обрастает деталями. Джеймс — боевой сержант, он где-то воевал, пусть и недолго. Его друг был художником. Джеймс уверен, что бывал в Альпах. Каждая новая деталь, пусть они и не могут поставить её на место, радует обоих. Мрачным оказывается только вечер, когда Джеймс, сходя с подоконника, сразу начинает говорить: — Я вспомнил, что значит «семнадцать». Это номер моего дела в каком-то архиве. Я видел его однажды. Они ввели мне какую-то сыворотку. Наверное, от неё я всё забыл. — А что было в этом деле, ты не помнишь? — спрашивает Наташа, терпеливо гладя его по голове. Джеймс нервно усмехается. — Мне кажется, что мне не дали его в руки. Возможно, одной из них тогда не было. Или я был связан. Наташа крепко прижимает его к груди. *** Два месяца проходят очень хорошо. Потом случается то, о чём никто не мог подумать. Наташа поначалу не придаёт значения тому, что у неё с утра шалит желудок. Она списывает это на постоянные нервы и на неважный завоз продуктов в академию. В конце концов, она боец, и какое-то недомогание ей не помешает. Ни быть лучшей ученицей, ни видеться с Джеймсом. На одной из тренировок с Солдатом у Наташи темнеет в глазах и она падает в обморок. Очнувшись на матах в углу, она видит над собой Джеймса. Именно Джеймса, не Солдата. И лицо его кажется необычайно бледным. — Наташа, — одними губами спрашивает он. — С твоим здоровьем всё в порядке? Девушка кивает и коротко жалуется на своё состояние, но прибавляет, что беспокоиться не надо. — Надо, — Джеймс бледнеет ещё сильнее, с ходу понимая то, что отрицает сознание Наташи. — Хорошо, что это случилось на моих занятиях. Я скажу, что ты сильно ударилась головой и у тебя сотрясение. Мне поверят. Тебе надо отлежаться, хотя бы денёк. Мне надо подумать. Наташа непонимающе хлопает ресницами. Джеймс, отвернувшись от камеры, проводит по лицу обеими руками. — У нас двоих было ещё почти четыре месяца до твоей инициации, чтобы выбраться, — тихо говорит он. — У нас троих остаётся две недели. До следующего планового медосмотра. Солдат уходит докладывать о мнимом несчастном случае. Наташа смотрит ему вслед — и с ужасом понимает, что произошло. *** Вечером Джеймс заглядывает в ванную комнату только ради трёх вещей. Он целует Наташу, не сходя с подоконника на пол, суёт в карман её халата лимон, чтобы девушка справилась с утренней тошнотой, и говорит перед уходом всего одну фразу. — Наша фамилия Барнс. *** Весь следующий день Наташи проходит в тумане. История с сотрясением легко принимается преподавателями на веру из уст Солдата. Вода с лимоном немного помогает держаться. Думать не хочется ни о чём. Всё стало слишком хорошо и может стать слишком страшно. Вечером Наташа напрасно сидит на краю ванны, включив воду. Джеймс не приходит. *** На следующий день «больничный» заканчивается, и Наташа выходит на занятия. У станка она сосредоточена и точна. После она направляется было в тренировочный зал, но преподавательница останавливает её. — Романова, — говорит она. — Тебе велели передать, что Солдат перенёс занятия в тир. Наташа кивает. Беспокойство, мучившее её в последние сутки, проходит — Джеймс выпросил для неё самое безопасное дело, и ему снова поверили. К тому же, правила предписывают, что посторонние не могут заходить в тир во время занятий во избежание несчастных случаев. Значит, у них будет два часа. Под камерами, но с возможностью говорить и обдумывать ситуацию. В дверях её встречает Солдат, но, как только дверь закрывается, он превращается в Джеймса. Сдержанного на движения и эмоции, почти автоматически обращающегося с огнестрельным оружием, но всё-таки Джеймса. — Мажь, — спокойно говорит он, кивая на мишень и протягивая Наташе пистолет. — Я сказал, что за оставшееся до инициации время вместо тренировок по рукопашному бою тебя лучше подтянуть в стрельбе. Мне пошли навстречу. Наташа послушно надевает наушники и всаживает две пули на дипломатичном расстоянии от центра мишени. Джеймс снимает с неё наушники. — Я просмотрел все входы и выходы. Среди них нет ни одного, который был бы безопасен в твоём положении. Даже забор под высоким напряжением. Ещё я узнал всё, что мог, об инициации. И мне это не нравится. Он перезаряжает пистолет, почти не целится и бьёт в яблочко. — Они собираются…стерилизовать тебя и вколоть тебе сыворотку. Наташа чувствует, что должна испугаться, но вместо этого в её голове появляется незнакомая раньше абсолютная собранность. Она ведь по-прежнему боец. Только теперь и правда есть за что сражаться. — Даже в таком положении? — Наташа перезаряжает свой пистолет. — Тем более. Они считают тебя слишком ценным кадром. Я многого наслушался, пока они считали меня бездумной машиной и обсуждали при мне важные вещи. Они сделают всё, чтобы удержать тебя. Я не могу этого допустить. Я не хочу…чтобы ты меня забыла. Наташа снова стреляет и промахивается. На этот раз у неё действительно дрогнула рука. — Мы не сможем уйти пешком и раствориться, не имея ничего для этого. Нас быстро поймают. Не твои преследователи, так мои, что гораздо хуже. А путь наружу у нас обоих только один. Прямой. Через главный вход. Мне нужно два-три дня. Я совершу побег. Одиночный. За это время я подготовлю машину и фальшивые документы. Паспорта. Билеты. Я вернусь за тобой под видом какого-нибудь сотрудника, — говорит Джеймс, и его лицо неколебимо, как у Солдата. — Вернусь и вывезу. Твоя задача — дождаться меня и не выдать нашей связи. Если припрут к стенке — направь по ложному следу моих хозяев. Сбросим их с хвоста — и ты в безопасности. Запомни, мои хозяева меня просто схватят и снова уничтожат всё, что я помню. Слишком много вложено. Тебя — убьют. Я делал вещи сложнее. Верь в меня. Джеймс встаёт позади. Направляет руку Наташи. Вкладывает второй пистолет в её левую ладонь. Надевает на неё наушники. — С двух рук. Наташа послушно палит в мишень. Пока Джеймс стоит за спиной, её руки не дрожат. *** Джеймс готовит побег несколько дней. Наташа не знает, что именно он делает, но это отбирает у него много сил и времени. Он выглядит гораздо хуже обычного и заходит в ванную совсем ненадолго. В это время они гораздо чаще молчат, обнявшись, и обсуждают детали того, что Наташа может сказать после выполнения Джеймсом первой части плана. Наступает вечер последнего перед запланированным побегом дня. Наташа ждёт его у окна и открывает его прежде, чем Джеймс достаёт отвёртку. Он забирается в ванную, садится на подоконник и смотрит на недоумевающую Наташу с болью и нежностью. — Почему мы не могли делать так раньше? — тихо спрашивает она. — Зачем ты всегда откручивал ручку с той стороны? — Ты так и не поняла. Наташино дыхание вмиг сбивается, и до неё наконец доходит. Одно дело — заведомый псих, который вламывается с помощью отвёртки в окно ванной, где находится воспитанница академии. Совсем другое — примерная ученица, которая открывает ему сама. Джеймс берёг её. С самого первого их дня. Наташа хочет обнять его, но Джеймс ловит её руки, сжимает в своих ладонях и подносит к губам. — Если меня поймают, запомни, — просит он. — Я — сержант Джеймс Барнс. Дело номер семнадцать. Меня будут называть Зимним Солдатом, но я — Джеймс Барнс из Бруклина. И у меня был друг-художник. — И ты жил в старом доме и ходил на танцы, — кивает Наташа. Она видит, что Джеймс боится её слёз, и поэтому запрещает себе плакать. Он собран в дорогу — на его плече болтается полупустой рюкзак, на поясе, наполовину спрятанный под лёгкой курткой, висит моток верёвки и какой-то самодельный инструмент, — Если я не вернусь… — начинает Джеймс с очень серьёзным лицом. Наташа порывисто обнимает его. Прижимается щекой к колючей щетине. Запоминает его запах. Проводит руками по широкой спине — и находит за поясом два украденных советских пистолета. — Вернись. Джеймс кивает ей в плечо. Чуть отстраняется — и Наташа впервые видит на его лице тень улыбки, а не едва вздрагивающие уголки. Он очень старается. — Хорошо. Вернусь. Береги себя, Наташа. Мы встретимся снова, и всё будет хорошо. Он целует её так же коротко, как в самый первый раз. Больше не оборачиваясь, поднимается на подоконник — и спускается вниз по карнизам и трубам. Вскоре Наташа слышит — только потому, что вслушивается — прыжок, шорох короткой перебежки и скрежет. Свет на территории академии отключается полностью, но лишь на несколько секунд. Резервные генераторы стартуют один за другим. Наташа прикрывает глаза, запирает окно, закручивает краны и идёт по тёмному коридору в общую спальню. Она некрещёная — ей некому молиться. Она сирота — она не может шептать «Мама, помоги». — Джеймс, — произносит она одними губами. — Мы ещё увидимся. Через минуту в академии включается заунывная сирена. *** К утру в академии перекрыты и опечатаны все входы и выходы. Даже окна. По периметру ходит конвой. Занятия отменены — старших девочек, которых тренировал Солдат, и контактировавших с ним напрямую педагогов допрашивает какой-то большой человек. Всех, кто может располагать сведениями, сгоняют в столовую ещё до рассвета и не выпускают даже в туалет. Наташа медленно тянет из гранёного стакана горький чёрный чай с лимоном. Ей душно. Ей снова страшно. Но если их допрашивают — значит, Джеймса не перехватили, и это ободряет девушку. Постепенно ряды потенциальных свидетелей редеют. Вскоре Наташа осознаёт, что осталась в столовой одна. Они что-то подозревают. Узкий накрахмаленный воротничок форменного платья душит её до тошноты, и девушка оттягивает его двумя пальцами. Наташа жуёт выжатую дольку лимона, и в её голове прокручиваются все возможные варианты вопросов и ответов. Наконец затянувшееся ожидание заканчивается. Человек в странной военной форме с незнакомыми опознавательными знаками открывает дверь и громко объявляет: — Романова! Наташа поднимается. Кидает в стакан лимонную корку. И твёрдым шагом направляется в кабинет директора. *** Наташа садится в кресло с видом примерной ученицы. Директор стоит в углу, скрестив руки на груди; в его кресле — незнакомый человек с квадратной челюстью. За его спиной стоит навытяжку тот парень в форме — должно быть, кто-то вроде адъютанта. — Романова, — официальным, но нарочито-доверительным тоном говорит он, беря в руки тонкую папочку. — Говорят, что вы были самой способной ученицей Зимнего Солдата. «Это моё личное дело? У меня что, тоже есть номер?» — Я не могу быть в этом уверена, — Наташа чуть удивлённо выгибает бровь. — Этот преподаватель был крайне неразговорчив. — С вами он занимался больше всего. — Я не задумывалась над этим. Это точно так же могло означать, что я отстаю. Человек с квадратной челюстью по-хозяйски слюнявит пальцы и перелистывает бумаги в папке. «Хозяева Зимнего Солдата…» — Тем не менее, у вас потрясающие характеристики. — Спасибо. Наташе очень хочется ослабить воротник, но это может быть расценено как волнение. В кабинете ужасно душно и вдобавок откуда-то тянет сигаретным дымом. — Должно быть, вы очень наблюдательны. Скажите, Наталья, в поведении вашего тренера было что-либо странное в последние дни? «Пока всё идёт, как надо». — В последние недели он иногда что-то бормотал себе под нос, хотя обычно был молчалив, — докладывает Наташа, сделав деликатную паузу, будто пришлось припоминать и анализировать. — По-русски? — Не уверена. Временный хозяин кабинета переплетает пальцы, кладёт их на стол и заинтересованно перебирает большими. Наташа цепляется за них взглядом, и её слегка мутит. Она держится. — Он упоминал какие-нибудь географические названия? Наташа хмурится и закусывает губу. — Где-то с неделю назад. Точно уже не скажу. Мне померещилось что-то про Альпы. Квадратнолицый оглушительно щёлкает ручкой и делает пометку в блокноте. После этого подаёт блокнот своему адъютанту, высылает его из кабинета и вытаскивает из кармана портсигар и зажигалку. «Нет. Только не это. Пожалуйста». — У вас есть ещё какие-то замечания? Наташа непонимающе поднимает брови. Она терпит, хотя сигаретный дым тянется струйкой прямо к ней, и никак не выдаёт своего дуреющего состояния. — Какого характера? — Он бывал с вами груб? — Дважды наносил травмы. Перелом носа, сотрясение. Последний раз совсем недавно. — Словесные конфликты? — Он не очень разговорчив. Я слышала от него в основном «хорошо, плохо, неплохо, ещё раз». — Он говорил…откровенно странные вещи? — Нет. — Он упоминал какие-то имена? — Нет. — Организации? — Нет. — Цифры? — Семнадцать. — Вы не замечали у него собственного оружия? — Я бы доложила. — Повышенного интереса к организации порядка на территории? — Нет, не могу сказать. «Хватит, пожалуйста, я больше не могу». — У него были сообщники? — Разве он общался с кем-то?.. Мужчина вздыхает. Сигарета докурена до половины. «Отпустите». Он думает, листая дело девушки. Смотрит на неё. На страницы. На неё. Пепел падает на стол. Взгляд допрашивающего блуждает. Он рассчитывал на информацию от Наташи, он получил её — и остался ни с чем. Соломинка, за которую он держался, обломилась. — Вы свободны, Романова. Спасибо за помощь следствию. Наташа кивает, потому что боится открывать рот, и поднимается — слишком быстро. — Вам нехорошо, Наталья? Вы бледны, — замечает он, встаёт из кресла и подходит ближе. Табачный запах сдавливает горло. Наташа мотает головой, собирая в кулак последние силы и плотно сжимая губы. Хватается за дверную ручку — и неудержимо сгибается пополам. «Всё пропало». *** Она приходит в себя в больничном крыле — и не может решиться открыть глаза. «Всё ведь почти удалось. Как же мы так… Как же так, Джеймс». Наташа так и лежит с закрытыми глазами. Ноздри режет запах медикаментов. За белой клеёнчатой занавеской напряжённо переговариваются три голоса. Врач. Директор. Человек с квадратной челюстью. — Я настаиваю на том, что её нужно использовать, как приманку. Солдат опасен. Он водил нас за нос, гораздо дольше, чем можно было предположить. — А потом? — Потом уничтожить. — Вы рехнулись? — взвивается в траурной тишине голос директора. — Эта девчонка уже испорчена. Думаю, она не годится для проекта. — Эта девчонка как-то сломала код вашего хвалёного Солдата и была его сообщницей. Или даже он был её сообщником. Никто из нас ничего не заподозрил. Из неё выйдет идеальная Чёрная Вдова. Найдём управу. — Вы просто щёлкали клювом. — И вы тоже! Квадратный тихо рычит вместо ответа. — Решайте оба быстрее, — торопит врач. — Я настаиваю на своей точке зрения, — упрямо говорит директор. — Немедленно заняться Романовой? — Да. Сохранить её для общего дела. Звоните насчёт сыворотки. И… — Вы вообще уверены, что она сейчас не прикидывается? — спохватывается врач. Голоса затихают на минуту. Человек с квадратной челюстью неприятно усмехается. — Сначала я получу Солдата. — И что будет с проектом? — Придётся…заморозить. Наташа еле жива от всего сказанного и старается не выдать себя. Он ушёл. Это хорошо. Джеймс был прав. Они не будут её убивать. Возможно, всё же лучше, чем ничего. Он вернётся за ней. Это плохо, очень плохо. *** Наташа изображает бессильную обморочную барышню двое суток. Её пытаются допрашивать снова, но она только молча смотрит на своих мучителей или отвечает упрямое «не знаю», выдавливая эти слова как можно более слабо. Она слышит лишь обрывки — после того горячего спора на пожарище всеобщих планов при ней больше не обсуждают важных вещей. Но даже этих обрывков достаточно. Все коды на дверях больничного крыла сменили. Операция — первый этап инициации — назначена на завтра. Сыворотку по какой-то причине высылают повторно с другим курьером. Досрочный заказ сорвался. «Джеймс», — догадывается она. От этой мысли ей становится одновременно тепло и тоскливо. *** С утра Наташе не дают ни есть, ни пить. По коридорам снуют сосредоточенные незнакомцы в белых халатах и в форме. Они следят за Наташей. Они усиливают конвой. Сыворотку должны привезти практически одновременно с началом операции. Наташа может только ждать и прислушиваться к происходящему за окнами. Поутру она присматривается ко всему в палате, пытается вычислить, где электрощит, прикидывает хоть какие-то мелочи, которыми можно помочь Джеймсу. Но капкан уже расставлен, охотники настороже. Она ощущает себя беспомощной. Когда медсестра приходит, велит Наташе перелечь на каталку и пристёгивает её к ней, всякая надежда угасает. «Он — оружие. Он сам так говорил. Какое же это должно быть опасное оружие, чтобы сюда согнали столько народа и приняли такие меры безопасности…» Наташа пытается убедить себя, что один Зимний Солдат стоит всех этих игрушечных солдатиков вместе взятых, но в ней что-то перещёлкивает. Сказки кончились. Чуда не случится. До лязга высоких ворот во дворе Наташа ещё надеется, что Джеймс за ней не придёт. *** Последнее, что она слышит со двора — как в абсолютно штатной спокойной тишине во двор въезжает автомобиль. Ни стрельбы, ни взрывов. Ничего такого. Но по этажам прокатывается волна гула шагов и шума раций. Кто-то проходит мимо двери палаты и бросает: — По сигналу везите в оперблок. Так будет проще. Будет проще схватить его. Грузная медсестра натирает холодной ваткой руку Наташи и делает ей какой-то укол. «Не поднимайся. Не ходи сюда». Ожидание тянется бесконечно долго. Так, что девушку начинает клонить от этого в сон. Наташа даже не сразу понимает, что ей уже вкололи наркоз, и в момент осознания она издаёт протяжный горестный стон, больше похожий на вой, и дёргается, пытаясь подняться, так, что каталка подскакивает и гремит. Даже если он прорвётся к ней, даже если сможет освободить — она станет ему обузой. Тишина, затаившаяся на этажах, обрывается одновременно с тем, как она в отчаянии и бессилии затихает. Раздаётся первый выстрел. Потом — ещё и ещё. Стерильная тишина взрывается грохотом борьбы и переходящих в бег знакомых шагов. — Не надо, — мотает головой Наташа, усиленно хватаясь за собственное сознание. Внезапно в коридоре меркнет свет, и железные двери на этаже гремят. Медсестра неожиданно шустро для своей комплекции тащит каталку к оперблоку, и вокруг становится всё больше врачей. На пол где-то у дверей падает пустая обойма. Наташа, прикованная к каталке, мечется на ней, крутит головой, пытается хоть капельку приподняться, но мышцы плохо её слушаются. Мир на секунду очищается от мягкой пелены после крика, тонущего в грохочущем хаосе рукопашной. — Не смейте! Не увозите её! Её нельзя увозить! — Джеймс, — слабо произносит Наташа. Глаза закрываются. Нет, нельзя… — Наташа — моя! Голос становится ближе. Внутри Наташи всё замирает, хотя каталка в панике ускоряет бег, и мир вокруг плавно размывает. Хруст. Запах крови. Звук прыжка. В один миг белые халаты вокруг исчезают. Над ней склоняется красивый, сказочно красивый принц в распахнутом пальто, в строгом чёрном костюме, с галстуком, причёсанный и выбритый. Почти неузнаваемый. И как раз такой, какого она разглядела в вечер их первого свидания. — Наташа! Наташа, я пришёл, я заберу вас! Джеймс высвобождает одну её руку, и Наташа тянется к нему, пытается сжать живые тёплые пальцы, только почти их не чувствует через ткань перчатки. Она замечает сквозь марево побеждающего наркоза кровь на воротнике белой рубашки, но ей всё равно. «Поцелуй меня. Если поцеловать Спящую Красавицу, она проснётся и принц сможет забрать её из заколдованного замка», — рассеянно думает Наташа. Но это не та сказка. Не их. Их сказка, наверное — о сгоревших в камине оловянном солдатике и бумажной балерине. Рука больше не слушается её. Падает на живот. Соскальзывает, бесчувственно свисает с каталки. Что-то громыхает вдалеке. Лицо Джеймса темнеет и исчезает. Звуки начинают глохнуть. Перед падением в бездонную пропасть Наташе чудится лязг ворот замка, вой Чудовища и странное, неуместное, чеканное эхо какого-то слова. Кажется, это было слово «желание». *** Наташа приходит в себя в палате. Ей больше не хочется знать, сколько времени прошло. Ей страшно услышать, чем всё кончилось. — Первый этап инициации пройден, — слышит она над собой чей-то чужой голос. Медсестра смотрит на неё с сочувствием, и от этого Наташа снова закрывает глаза. Она не открывает их даже тогда, когда остаётся одна. Внутри странно пусто и холодно, и Наташа прижимает ладони к животу, сворачиваясь под одеялом клубком. Не согреться. *** Через два дня Наташе вводят сыворотку. Сознание оставляет её, и она почти счастлива в этот момент. Когда сознание возвращается вместе с нежеланной более памятью, в Наташе умирает что-то ещё. *** Сколько времени проходит в больничном крыле, ей всё равно. Ей теперь безразлично абсолютно всё. Искорка надежды вспыхивает лишь раз — проходя мимо ординаторской, Наташа слышит болтовню медсестёр. В припаркованной у академии машине нашли платье, пальто, фальшивые женские документы. В машине, не у него. «Может быть, Джеймс опять ушёл от них?» Несколько дней Наташа держит ухо востро и слегка оживляется. Но её снова окружает стена неизвестности. *** Когда заканчивается восстановление, Наташа чувствует себя слишком хорошо физически и слишком плохо душевно. Она с лёгкостью поочерёдно сдаёт все положенные экзамены, поставленные ей досрочно. С другими потенциальными Чёрными Вдовами девушка больше не контактирует. Наташе чудится, что она начинает становиться машиной. Слабая-слабая, еле тлеющая надежда заставляет её бороться с этим ощущением. Голос Джеймса ещё повторяет ей, что она — не оружие. Она убеждает себя, что будет проще найти его, выйдя за пределы академии. Сбежать на первом же задании, залечь на дно в глуши. Так Наташа доживает до последнего экзамена — стрельбы. *** Оказывается, гораздо проще целиться, когда в крови бежит проклятая сыворотка. Ещё проще — если представлять, что рука Джеймса всё ещё направляет её руку. Наташа превращает мишени в лохмотья с ужасающей комиссию точностью. Она не знает, что пугает их не столько точность, сколько отпечаток взгляда Зимнего Солдата в глазах выпускницы. Когда убирают последнюю мишень, Наташа опускает пистолеты. — Ещё не всё, Романова, — говорит экзаменатор. Внутри что-то коротко и нехорошо ёкает. В кабинет вводят широкоплечего мужчину в измятом чёрном строгом костюме. Он измождён и еле передвигает ноги. Руки связаны за спиной. На голове надет мешок, под которым не разобрать ничего. Но Наташа холодеет изнутри. Это угасает та самая последняя искра. На несвежем белом воротнике видны отпечатанные в памяти брызги крови. Мужчину сажают на стул напротив Наташи. Вместо мишени. Ассистент комиссии приставляет к его голове пистолет. — Ваш последний выстрел, Романова, — произносит директор. — Ваш последний выстрел, и вы — Чёрная Вдова. «Действительно, они нашли управу…» Наташа не дышит. Она чувствует, как болезненно сводит скулы, но остаётся внешне хладнокровной. Выбор у неё небольшой. Точнее, его просто нет. И она знает, что Джеймс сказал бы ей в этой ситуации. И ещё она знает, что лучше сделает это сама. *** — Я — сержант Джеймс Барнс. Дело номер семнадцать. Меня будут называть Зимним Солдатом, но я — Джеймс Барнс из Бруклина. И у меня был друг-художник. — И ты жил в старом доме и ходил на танцы. *** Наташа вскидывает руку, не меняя выражения лица. Ассистент стоит с минуту неподвижно, глядя на собственный перепачканный пиджак, и только потом догадывается убрать свой пистолет. Наташа опускает руку в полной тишине. — Поздравляем с успешным прохождением инициации, Наталья Альяновна, — говорит директор после долгой паузы. — Теперь вы — Чёрная Вдова. Наташа кладёт пистолет на стол и сдержанно кивает. На её лице расплывается вежливая леденящая улыбка, а в груди душераздирающе скрежещут, запуская оружейный механизм, стальные шестерёнки. — Да, — отвечает она. — Да. Спасибо. «Теперь я действительно… Вдова».