Тридцатиминутка

Солнце печет нещадно. От его лучей, норовящих попасть прямо в глаз, практически невозможно спрятаться: на небе ни единого облака. Душно. Воздух спертый, тяжелый, по-летнему горячий. Не меньше тридцати градусов по Цельсию. Пыль летает в воздухе — ее видно ясно и четко — причудливо, медленно, почти что лениво; серебром отливает только упавшая рядом с огромным мужским ботинком монета. Пятак. — Гол! — радостно шепчет Маринка. Шепчет, потому что пара в самом разгаре. Понятное дело, что в мае учиться не охота никому: в аудиториях нестерпимо жарко, преподаватели кажутся еще скучнее, чем в сентябре, а атмосфера располагает исключительно к тому, чтобы уснуть, положив голову на парту. Отвратительно. Я зеваю и тру пальцами переносицу. — Ты меня сломила и обанкротила – имей совесть, — картинно вздыхаю и снова касаюсь пальцами влажной соленой кожи – на этот раз висков. Маринка зажимает рот ладонью, пытаясь заглушить смех, но, конечно же, у неё ничего не выходит, и математичка смотрит в нашу сторону строго и с укоризной. А мне плевать: думаю о том, как буду ползать меж парт, ища эти несчастные двадцать рублей после пары. Деньги последние – на проезд. Мог бы попросить денег у Марины, благо, знаю её давно, но то ли гордость, то ли что-то еще не позволяет мне посвятить кого-то в свои проблемы. Даже лучшую подругу. Голова гудит, настроения нет, денег – опять же таки – тоже. Чувствую себя ужасно. Всё это усугубляется тем, что за окном май — любимая моя пора, а наслаждаться ею сейчас нет ни сил, ни возможностей. Я устало откидываюсь на спинку стула и неодобрительно смотрю на свою соседку. Она делает такие невинные и большие глаза, что я готов поверить в ее невиновность, и поворачивается к тетради, изредка делая какие-то пометки. Сосредоточенная, она хмурится в попытках понять материал, но бороться с майской лихорадкой не под силу и ей – она убирает прядь светлых волос за ухо и как бы обиженно надувает губы. Красивая, черт возьми. Остаток пары проходит без каких-либо происшествий, и я уползаю под парту, кряхтя больше для Маринки, чем по делу, как только аудитория пустеет наполовину. Через пару минут девушка уходит и я, по ощущениям, остаюсь в аудитории один. Недостающие три рубля никак не хотят даже показываться мне на глаза, и я философски отмечаю, что длительные прогулки полезны для здоровья. — У нас еще не было этого в аудитории. Сначала мне кажется, что я свихнулся из-за жары и недосыпа, вечного стресса или еще какой-нибудь фигни. Потом я слышу шорох и тихие матюги, мысленно соглашаюсь с оратором. Точно «блять» и точно «пиздец». — Макс, — жалобно мямлит, кажется, Дима. — Нет. Даже не думай. Мне становится обидно за Димку. Хороший парень, надежный, добрый, а его так откровенно отшивают. Замечаю двухрублевую монетку, когда под самым ухом раздается удрученно-жалобный голос Максима: — Зайти могут в любую минуту! Поворачиваю голову и вижу, как сильная, грубая мужская рука мягко, но уверено, сжимает и поглаживает такое же мужское бедро, задевая кончиками пальцев ширинку. У обоих стоит. Блять. Парни меня не слышат: слишком увлечены друг другом, — я хватаю монетку и оглядываюсь по сторонам, пытаясь взглядом отыскать последнюю. — Так тридцатиминутка же! В итоге Макс соглашается на поцелуй. Отмечаю, что ломается он хуже бабы: даже если кто и войдет, в группе все ребята толерантные, Машку вон с Юлькой все поддерживают. Под какофонию громких причмокиваний и стонов ко мне приходит осознание, что ничерта я сейчас не найду. Решительно поднимаюсь. Старые стулья скрипят, а Дима ударяется локтем о парту, когда пытается отстраниться. Парни испуганные, несчастные и неприлично красные. Я откашливаюсь: — Ребят, у вас рубля не будет?

***

Дверь аудитории номер двести четыре скрипит, когда я аккуратно проскальзываю внутрь. Жалюзи опущены, лампы за ненадобностью выключены. В помещении очень тихо, слышен только шелест листов и размерное постукивание ручкой по столу. — Александр Викторович, вы не заняты? Мужчина – мой преподаватель физики – отрывается от проверки каких-то бумаг и смотрит на меня внимательно. — Андреев? Он снимает очки и трет переносицу своими тонкими пальцами точно так же, как и я буквально полчаса назад. Не замечаю, как оказываюсь у стола. Смотрю прямо, серьезно, не отрываясь. Александр Викторович отодвигается и удивленно смотрит на меня, не произнося при этом ни слова, будто принимая правила моей игры. Я опускаюсь к нему на колени быстро, стремительно, хватаюсь за его плечи, чтобы даже и не думал столкнуть, и рывком прижимаюсь к губам. — Рома? Я молча целую шею, уши, щеки, подбородок. Дергаю за край старого джемпера, намекая на то, что его неплохо было бы снять, и все еще не отвечаю. Потому что последнее, что я хочу прямо сейчас – тратить время на болтовню. — В аудитории? — выдыхает мне в губы, смирившись, притягивает ближе к себе так, чтобы между нами не осталось и миллиметра. Мне неудобно в этой позе — отрываюсь от шеи и встречаюсь с ним взглядом. Улыбаюсь искренне и по-настоящему впервые за последние две недели: — Так тридцатиминутка же.