Навеки

      За всю свою долгую и невероятно насыщенную жизнь (пять тысяч лет — это вам не хухры-мухры, а весьма приличный возраст!), я не припомню, чтобы столько лет безвылазно плавал в Ином Месте. Не поймите неправильно — меня абсолютно устраивал такой расклад. Все-таки в том, чтобы считаться мертвым, несомненно, были свои преимущества — давно заслуженный покой и отдых, это раз. Никаких угроз существованию со стороны невменяемых духов или людей — два. Ну и, конечно же, три — отсутствие хозяев, норовящих сделать с тобой все и даже больше (был как-то печальный опыт на тему «даже больше», но оставим эту историю до лучших времен). Третье особенно грело душу. Я даже дошел до того, что принялся с изрядной долей ностальгии вспоминать свои самые дерзкие выходки, которые едва не стоили мне сущности. Кстати говоря, вспомнить было что, ведь без меня не обходилось практически любое мало-мальски важное событие в истории человечества (кроме изобретения тостеров — в этом я, увы, не участвовал).       Короче говоря — я жил и наслаждался жизнью. Не без помощи одного волшебника, разумеется, что, скажем так, немного портило мое пребывание в Ином Месте, но я успешно игнорировал свои воспоминания и о нем, и о своем последнем визите на Землю. Птолемей умер без малого две тысячи лет назад. И тогда я делал тоже, что и сейчас — хотел забыть. Нет духа несчастнее, чем тот, что познал чувство вины. Я в этом плане даже побил рекорд, но ощущал себя гораздо счастливей, чем могло показаться.       Мне повезло их знать.       В Ином Месте нет времени — мы живем, хаотично перемещаемся по теплой реке, наши сущности — единое целое. Все это — словно один долгий бесконечно-прекрасный танец, который ни один дух в здравом уме не захочет прервать. К сожалению, на волшебников это не распространяется.       Удавка вызова застала меня врасплох. Я настолько отвык от боли, которую испытывает сущность, когда в нее вцепляются крюки заклинания, что даже не успел воспротивиться, как следует — меня со всей дури уже тянуло на Землю, в узы ненавистного пентакля.       Все ностальгическое настроение пропало моментально, стоило мне только представить, что на меня навалится. Опять хозяин, опять чертовы приказы, опять наказания — хотелось взвыть от бессилия, но не очень получалось (попробуй тут, как следует ругнуться, если тебя немилосердно плющит как в прямом, так и в переносном смысле). Я уже почти видел свою «темницу» и почти слышал этот неопределенный удивленный голос, который во всеуслышание объявит, что я жив. И тогда — прощайте мирные беззаботные деньки, здравствуй рабство.       Перед тем как материализоваться, передо мной возникал выбор. Я должен был предстать пред светлыми (или темными?..) очами своего нового господина в материальном облике. Ну, вариантов у меня было много. Однако, первый контакт, как правило, производит самое большее впечатление из всех других. Я должен был обескуражить, напугать, ввергнуть в пучину хаоса сознание того жалкого человечишки, который посмел вызвать меня на эту треклятую Землю.       Поэтому абсолютно естественно, что я для этих целей выбрал облик Натаниэля в его лучшие годы — его легендарные патлы могли обескуражить кого угодно, а все те рюшки на манжетах могли ввергнуть в пучину хаоса любой адекватный ум. Впрочем, для большего эффекта, я добавил от себя еще пару незначительных штрихов, которые усиливали впечатление и наделяли облик Натаниэля некой брутальностью (проще говоря, в моем исполнении он не хило так, смахивал на байкера). И во всем этом великолепии я предстал перед очами своего нового господина, предварительно напустив едкого зеленого туману, из которого медленно выплывала моя новая личина. Это был первый раз, когда я принимал облик своего предыдущего хозяина и вообще вспоминал о нем открыто даже для себя. Скажем так, ощущения оказались не из приятных.       Мне все еще было… жаль.       Но менять обличье было поздно, и я позволил туману рассеяться окончательно, проверяя и ощупывая границы пентакля на пример самых мелких ошибок, коих (как я с превеликим сожалением выяснил через несколько секунд) не оказалось.       М-да. Вот всегда мне так не везет.       Я поднял темные глаза Натаниэля на своего нового хозяина и через мгновение встретился с такими же — темными глазами. На какой-то момент я даже лишился дара речи (что в моем случае было равносильно потере воздуха для людей) и просто смотрел, не смея даже моргнуть.       Из другого пентакля на меня глядели до боли знакомые глаза, окутанные сеточкой глубоких морщин, которые, впрочем, испещрили все его лицо. Седые волосы, аккуратно зачесанные назад, были короткими, но, безусловно, его собственными. Он стоял, сутулясь и чуть улыбаясь краешком губ. Я осознал это в самую последнюю очередь.       У него сильно дрожали руки. — Что-то я не припомню, чтобы носил нечто подобное, — вдруг ворчливо сказал он и указал дрожащим пальцем на мою «байкерскую» импровизацию. Его голос был почти таким же, каким я его помнил, а вот глаза… Они смеялись. И я никогда не видел у него ничего подобного. Где-то на краю сознания вполне серьезно промелькнула мысль, что мне все это просто мерещится. — Ээ… — мое хваленое красноречие где-то дало сбой, но я все еще усиленно пытался выудить что-нибудь на редкость остроумное из огромных запасов моего громаднейшего житейского опыта в пять тысяч лет. — Эм… Кхм. Ну… Привет.       Я не знал, что сказать. А он явно получал не дюжее удовольствие, наблюдая за моей словесной беспомощностью. В глубине души я отказывался верить, что это он. Такого просто не могло быть — он был мертв. Давно. Окончательно.       Бесповоротно.       Старик очень знакомо закатил глаза, словно досадуя на мое неверие, а затем, улыбнувшись чуть смелее, вышел из своего пентакля мне навстречу. Теперь меня ничто не останавливало. Вот сейчас, я мог запросто его слопать и убраться восвояси. Но чертов мальчишка был слишком умен и слишком много обо мне знал, чтобы бояться каких-то последствий. Самоуверенности он не растерял ни на грамм, стоило заметить. — Ты не можешь быть жив, — наконец выдавил я, все еще находясь в границах своего круга. — Возьми, — он протянул мне свою дрожащую старческую руку со вздутыми венами, морщинистую и со старыми шрамами, которых в моих воспоминаниях на ней не было. — Убедись сам, если хочешь.       Какое-то мгновение я смотрел на протянутую ладонь, пытаясь свыкнуться с мыслью, что все происходящее — не просто плод моего богатого воображения. Затем я посмотрел ему в глаза и увидел в них отблеск былой решимости довести начатое до конца. Все больше вглядываясь, я подмечал измененные временем черты его (некогда бесившего меня до белого каления) лица. Я не смог бы точно сказать, сколько ему сейчас, но в принципе, меня это и не особо интересовало.       Я снова опустил глаза — его глаза — на по-прежнему протянутую ладонь. Прищурился. — И в чем подвох?       Он как-то устало вздохнул, но ладонь не убрал. — Хочу проявить доверие. Ради всего святого, либо жми, либо скажи, что поверил, а то я чувствую себя полным идиотом.       Да. Это точно Натаниэль.       Я осторожно поднял свою руку и протянул к его (не то, чтобы мне так уж очень хотелось касаться этой дряхлой и сморщенной пародии на пальцы, но мне нужно было удостовериться, что все это не сон). Его ладонь оказалась теплой и сухой и от моего прикосновения она отнюдь не рассыпалась, как я уже успел себе нафантазировать. Пожалуй, это было впервые, когда мне не хотелось язвить в адрес хрупкости человеческого тела.       Я уверенно вышел из пентакля.       Мы стояли примерно в метре друг от друга. Слишком близко, но в тоже время — невыносимо далеко. Он с любопытством разглядывал меня, а я — его. Не знаю, что видел мальчишка, а мне казалось, будто какая-то невидимая тяжесть в одночасье свалилась с моих плеч. — Ты выглядишь… — я попытался подобрать что-то не очень обидное — мальчишка и раньше был ранимой фиалкой, кто знает, может с возрастом у людей это усугубляется? — Древней рухлядью. Тебе уже сколько? Сто?       Ну ладно, мне все-таки было интересно. Самую малость. — Семьдесят семь, — он поморщился — то ли от моего вопроса, то ли от несварения — фиг разберешь этих людей. — Мм, — глубокомысленно изрек я, — впечатляет. Я-то думал, что навеки запомнил тебя семнадцатилетним сопляком. — А я тебя — несносным египтянином, — он выразительно кивнул на мой новый облик, а через пару секунд добавил: — Но я рад, что ты это сказал. — Что? — не понял я, нахмурившись. Мальчишка как-то странно улыбнулся, а затем отвернулся и медленно проковылял к трости, которая стояла у стены. Он по-прежнему стоял спиной ко мне — я лишь видел, как судорожно его старые пальцы вцепились в дерево. — «Навеки».       Я поджал губы, не зная, что ответить. Момент был крайне неловкий, и мне нестерпимо хотелось какой-нибудь остротой свести все к шутке. Очень хотелось. Невыносимо. Потому что я не мог на него смотреть — сгорбленного, старого и увядающего. Видит небо, лучше бы он меня не вызывал. — Я… хотел призвать тебя раньше, — я все еще не видел его лица, но голос у него был довольно бодрым. — Первый раз — через год. Но тогда я решил, что ты прибьешь меня на месте, едва выйдешь из пентакля. Я все время откладывал, а затем мне просто не хватало духу, — он повернулся ко мне и слабо улыбнулся — морщины на его старческом лице немного разгладились. — Мне было стыдно за то, что я творил тогда. Я жил с чувством вины все эти годы. Прости.       Я смотрел на него во все глаза и видел словно впервые. Мне казалось, мы это прошли еще тогда, когда он дал мне величайший дар — не дал погибнуть вместе с собой. Точнее, теперь-то я знал, что он прожил жизнь, но вот еще с полчаса назад я об этом ни малейшего понятия не имел. — Ну, ты это… Спасибо, конечно, — я замялся, немного сбитый с толку. Не в моих привычках было говорить нечто подобное, но каким-то шестым чувством (ладно-ладно, может и не шестым, но вам, людям, так понять будет проще) я ощущал, что ему было почти необходимо это услышать.       Он пристально вглядывался в мое лицо какое-то мгновение, а я продолжал стоять как истукан, пытаясь понять, что, собственно, мне теперь делать. Меня ничего не удерживало — я мог тут же отправиться домой и благополучно забыть о том, что эта нелепая встреча вообще имела место быть. Если он вызвал меня только для того, чтобы извиниться, то право, лучше бы он вообще этого не делал.       Его прощальный жест стал моим прощением… Неужели он считал, что я настолько злопамятен, что проклинал его все прошедшие шестьдесят лет? Вот уж дудки. Не дождется. Не после того, что он сделал… — Ты это… Заканчивай с этим, Нат. Я, конечно, в какой-то мере рад, что ты все-таки прожил свою унылую и бессмысленную человеческую жизнь, но ты должен понимать, что я-то для всех считаюсь мертвым, и я бы предпочел оставаться в таком состоянии, если ты не возражаешь.       Попробовал бы он только возразить! Я бы не посмотрел на его былые заслуги и всыпал бы ему по первое число, но мне не стоило волноваться. Похоже, никаких других целей старик, стоящий передо мной, не преследовал. — Я могу тебя кое о чем попросить? — вдоволь наглядевшись на меня, негромко спросил Натаниэль.       Кажется, все-таки поторопился с выводами. Скрестив руки на груди, я выжидательно уставился на него. Радовало то, что ему вряд ли понадобится красть какой-нибудь Амулет Самарканда, это уже несомненный плюс. — Если это не потребует от меня каких-нибудь невероятных усилий, то я внимательно слушаю.       Что ни говори, а этот парень умел удивлять. Где-то в глубине души своей сущности, я уже приготовился услышать что-то неординарное. С него сталось бы придумать оригинальный приказ. — Ты не мог бы перестать делать такое лицо? Когда я смотрю на него, такое впечатление создается, будто ты тужишься родить маленький трактор, — беззлобно проворчал дедуля, тихо посмеиваясь.       Я едва не опешил от такого заявления. Так, а куда подевалась вся эта сентиментальная чушь о прощении, чувстве вины и совести? Похоже, даже такой острый ум как у Натаниэля не миновала эта страшная человеческая беда — старческий маразм. — Решил поразвлечься за мой счет? — я опасливо прищурил глаза. Ох, лучше бы он не выходил из пентакля.       Он все тихо смеялся — звук, похожий на тихий шелест ветра с причудливым карканьем ворона на заднем плане. Я все продолжал ждать, когда он успокоится и внятно соизволит сказать свою просьбу, если она все-таки существовала. Вдоволь насмотревшись на мой облик, он громко прокашлялся, прикрыв рот ладонью. Звучали эти хрипы как-то уж очень нехорошо, и до меня наконец-то дошло, почему он на старости лет решил потревожить мой покой.       Должно быть, теперь он действительно умирал. — Что, так уж плохо я выгляжу? — прокряхтел Натаниэль, опираясь о свою трость. Его старческие, покрытые белесыми шрамами и синими венами руки, очень заметно тряслись. Похоже, вызов вытянул из него последние крохи сил. И стоило вот это так напрягаться, чтобы испустить тут передо мной дух? Упрямый мальчишка… — Да, на голливудскую рок-звезду ты точно не тянешь, — заверил его я и снова услышал хриплый смех, перешедший в кашель. — Ха, ты всегда умел выбирать хорошие аналогии.       Я активно кивнул, стараясь сделать свой голос как можно более небрежным и беззаботным. Пусть хоть кто-нибудь в этой комнате останется оптимистом. — Разумеется. А еще я неплохо играю в дартс и крикет, да и вообще просто кладезь талантов (и все до последнего слова — чистейшая правда, между прочим), — я сделал один шаг в сторону мальчишки и снова внимательно взглянул на него. Как я и думал — вся эта веселость была напускной, а сам он едва стоял на ногах, судорожно цепляясь за трость и остатки своей былой гордости. Было ли мне теперь его жаль? Отнюдь. Он свое получил: прожил жизнь (хоть какую-то) в относительной безопасности, без моего присутствия (это уже было плюсом для нас двоих — не знаю как Натаниэль, а мне общения с ним хватило на несколько жизней вперед). Грядущая смерть всколыхнула в нем остатки совести? Ну здорово, конечно. Но пора было покончить с этим раз и навсегда. — Чего ты на самом деле хочешь, Нат? — я прищурил его темные глаза, в которые он теперь не смотрел. Вместо этого он уставился на стену, будто пытался найти там подсказку. На всякий случай я тоже туда посмотрел, но ничего интересного не увидел. М-да, все-таки старческий маразм — ужасная штука. — Учти, чтобы это ни было, но я собираюсь сегодня вернуться назад в Иное Место, благо ты мне уже предоставил такую возможность. Так что давай, валяй. Выкладывай и перестань уже морочить мне голову своим чувством вины или что там с тобой на старости лет приключилось. — Мне ничего от тебя не надо, я просто… — Натаниэль еще сильнее вцепился в свою трость, хотя, казалось бы, сильнее уже некуда — вон и так пальцы почти прозрачными стали. Хоть и было ему уже почти под сто, а остался все таким же — упертым гордецом… что внезапно вызвало у меня сильнейший приступ ностальгии. Как неожиданно, однако. — Я просто, — снова повторил мальчишка тверже и посмотрел на меня, — просто хотел, чтобы ты знал — у меня никогда не было такого друга как ты.       Ээ?.. И что после такого заявления прикажете мне говорить, сударь? Что я удивлен? Польщен? Обескуражен? Словами было не выразить всей моей… неготовности услышать нечто подобное.       Натаниэль едва заметно улыбнулся и немного помялся (в то время как я хранил гробовое молчание, глядя куда-то поверх его плеча), а затем снова отвернулся и медленно проковылял к двери, которую я, к своему стыду, заметил не сразу — слова мальчишки все еще эхом отдавались, казалось, во всей моей сущности, так что я, очевидно, немного растерялся. И это чувство мне не понравилось.       На какое-то мгновение старик застыл у выхода, сжимая одной рукой трость, а второй — круглую дверную ручку. Застыл всего лишь на мгновение, словно ожидал, что я вот-вот скажу ему в ответ что-нибудь не менее слезливое и сентиментальное.       Так вот.       Он так и не дождался.       Неуловимый, эфемерный момент прошел. Натаниэль негромко вздохнул и вышел за дверь, тихо прикрыв ее за собой, а я так и остался стоять пораженный до глубины души, чувствуя рвущуюся наружу злость. Глупые люди. Что ему мешало оставаться воспоминанием и дальше? Какого черта он потратил остатки своих старческих сил на вызов… Зачем? Ускорить близость своей смерти и уйти достойно во второй раз? Хочет, чтобы я снова почувствовал себя обязанным, после его слов? Или виноватым? Не дождется он от меня ответного жеста, не заслужил! Эгоист чертов. — Не хочу я такой дружбы, — тихо пробормотал я, понимая, что теперь, заново разворотив мое и без того хрупкое душевное равновесие, Натаниэль уйдет и тихо-мирно себе помрет, в то время как я буду обязан целую вечность помнить его слова, будучи неотвратимо прикованным к ним навеки…