Ожидание

Будильник пищит в 5.00. Данила просыпается с трудом. Уснул-то недавно: спина болела адски, пришлось жахнуть снотворного... а теперь глаз не продрать. Но вставать надо. Машина ждать не будет. Собирается. Маленький термос с чаем, бутерброд с колбасой, пирожок, телефон... Сумку со шмотками для больницы не трогает — пока не пригодится. Умывается, чистит зубы. Тщательно бреется, сосредоточенно глядя на себя в зеркало. Не красавец, даром, что молодой: лицо щекастое, одутловатое, уши торчат, глаза — щелки между опухших век... Тьфу! Вот она, лишняя вода! Ладно, к обеду снова будет красавчик... Ненадолго. После умывания он мажется дезодорантом, прыскается туалетной водой. Он любит парфюм. Палыч, шофер, опять скажет: «Ну ты, Данила, воняешь, как целый Летуаль!». Плевать. Человек должен быть чистым и хорошо пахнуть. И красиво одеваться, даже если просто едет в этой одежке от дома до Центра. Данила натягивает чистые джинсы, надевает бордовую в «огурцах» рубашку, сверху — белый пуловер. Обувается, тщательно затягивает шнурки. Надо, чтобы ботинки сидели как влитые. Не дай Бог, споткнешься, завалишься... Тогда ногам совсем трындец. В 5.45 он надевает пуховик, тщательно повязывает шарф, вешает через плечо сумочку с перекусом и телефоном. С костылями под мышкой хромает через папашкину комнату к входной двери. Папашка возится на своем матрасе и что-то бормочет. Не поймешь. У него что у пьяного, что у трезвого каша во рту. Лязгая ключом, Данила отпирает железную дверь. Ключ идет туго — косяк кривой, дверь папаша спьяну погнул. Хорошо, Серега с четвертого этажа помог выправить, сам бы Данила не справился. Костыли на ступеньку вниз, за ними ноги. Ступенек семьдесят две, и еще пять с первого этажа до входной двери. Он сосчитал их давным-давно. Вниз еще ничего, а вот вверх... Черт бы побрал эту хрущобу. Нет в ней лифта и не будет. 5.50. Машина будет минут через семь. Как раз на сигаретку времени хватит. Понятно, курить вредно. И для сердца вредно, и для сосудов, и для легких. Но должны же в жизни быть удовольствия? Нет, конечно, Данила бросит. Когда операции дождется. После нее дымить будет нельзя. К появлению «Нивы» он как раз успевает докурить. Бросает окурок, осторожно ковыляет вперед, стараясь, чтобы костыли не разъехались на мокрой февральской наледи. Палыч вылезает со своего места, открывает дверцу. Помогает ему вскарабкаться на высокое сиденье, подает костыли. Данила старается пристроить ноющие ноги поудобнее. Кто только придумал на «Ниве» народ возить? Даже спереди места нет, а сзади вообще теснотища! Но пока в машине только Данила и Палыч, всклокоченный и хмурый. Не выспался, наверное. — Ну ты, Данила, воняешь, как целый Летуаль, — ворчит он, шевеля усами. Данила пожимает плечами. Они трогаются. Палыч молча крутит баранку, жмет на газ, посылает прыгучую машину через колдобины и «лежачих полицейских». Из соседнего квартала забирают Ивана Анатольевича. Тот как всегда аккуратен и подтянут, в дорогом кашемировом пальто, и шарф у него мягкий, на шелковой подкладке. Будто на службу собрался. Здоровается учтиво, в машину забирается с достоинством, как в начальственный лимузин. Говорят, он и был начальником. Но нельзя начальнику трижды в неделю работу прогуливать... Вот и пришлось ему на пенсию уйти, бедолаге. Теперь надо заехать за Марь Петровной, а там прямиком — в Центр. Может, сегодня успеют подключиться первыми? Тогда и освободятся пораньше. Как говорится, раньше сядешь — раньше выйдешь. Не, не получится. Марь Петровны возле ее дома нет. Сердито ворча в усы, Палыч ждет пару минут, потом тычет в кнопки старого мобильника. Даниле слышны длинные гудки, затем — дребезжащий, плачущий голос: «Але-е?». — Марь Петровна, ты где? Я уж задницу отсидел тебя дожидаться! — возмущается Палыч. Голос в трубке бормочет что-то жалобно и устало. — Не дури! — обрывает Палыч строго. — Ишь, не хочет она! Жить надоело? Чтоб через три минуты в машине была, а то и впрямь уеду! Он нажимает отбой, но продолжает бурчать: — Еще уговаривай ее, дуру старую! На тот свет всегда успеет. У вашего брата с этим просто: раз-другой пропустил, и все — вынесут вперед ногами. Была тут одна такая... Данила кивает. Да, еще недавно ездила с ними толстая одышливая тетка, полуслепая, с больными, покрытыми язвами ногами. Однажды она просто отказалась выходить из дому: «Хватит. Больше не могу». Через день за ней заехали — она снова отказалась. А на следующий раз заезжать стало не за кем. Но сейчас они ждут. Через несколько минут дверь подъезда открывается. Расхристанный сонный парень под локоть выводит согбенную старушку в черном длинном пуховике и вязаной беретке. Опираясь на руку парня и на палочку, старушка медленно, неуверенно переставляет ноги в растоптанных чунях. Лицо ее страдальчески кривится, на морщинистой щеке блестит слезинка. Палыч шевелит усами, но сдерживается, молчит. Когда парень подводит старушку к машине и открывает дверцу, становятся слышны причитания: — Ох, за что мне мученье это... Сколько ж можно... Не дождусь, когда Бог приберет... — Ладно, ладно, бабуль, — бормочет утешительно парень. — Езжай давай, после встречу, до дома доведу. Не дрейфь, прорвемся. Старушка с кряхтением заползает на сиденье. Внук ее, зевнув, уходит. Крикнув вслед «Спасибо, Вась!», Палыч трогает машину. Марь Петровна тихо всхлипывает у Данилы за спиной. Даниле жалко ее: стариков в лист ожидания не берут. Значит, Марь Петровне лишь одно остается — на процедурах век доживать. Кроме смерти, ей ждать нечего. К Центру они подъезжают в 6.45, и уже не первыми. У крыльца одноэтажного здания — еще одна перевозка. В раздевалке у стены выстроились разномастные ботинки и сапоги, из зала слышны голоса и деловитое гудение аппаратов. Теперь торопиться некуда. Надо ждать, пока сестры освободятся. Данила достает из ячейки сандалеты, берет из стопки чистую хирургическую рубаху, переодевается, встает на весы. Блин! Почти пять кило лишних. Значит, пять литров воды из него выжмут на процедуре. Много, Светка опять ругаться будет... Ну, есть-пить надо или нет? Вот и набралось за два дня. А куда воду девать, без почек-то? Легка на помине, Светка заглядывает в раздевалку: — Данька, привет! Готов? Пошли подключаться! Ох, ну и запах... Будто в ведро с одеколоном макнулся! Скажет тоже! Парфюм французский приятнее нюхать, чем антисептик, которым тут все провоняло! Данила с сумочкой в руках проходит за Светкой в светлый зал, ложится в кресло-кровать возле своей «искусственной почки». Достает телефон, выключив звук, кладет его себе на колени. Вдруг вызовут, пока он здесь торчит? Внимательно наблюдает, как Светка тычет пальцем в экран «почки», выставляя режим. Не в режиме дело. Данила потом сам поправит, если что. А Светка хороша! Медицинская форма на ней как влитая сидит. Все-все видно: и грудь четвертого размера, и попу круглую, тугую, и талию, как у осы тонкую. Ручки в латексных перчатках маленькие, ловкие. Губки пухлые бантиком, щеки румяные, гладкие, родинки по ним рассыпаны, будто коричневые звездочки. Глаза-черносливины блестят, брови густые дугой, из-под шапочки на лоб кучеряшка выбилась... Вот бы за ней приударить! Да куда ему, калеке хромоногому. Разве что после пересадки... Замечтавшись, Данила представляет, как на своей тачке он подкатывает к Центру — не на процедуру, а просто так. Взбегает на крыльцо, вызывает Светку, подносит ей огромный букет алых роз. Светка удивленно хлопает глазами, а он обнимает ее и... — Данька, уснул, что ли?! Сколько принес, спрашиваю? Светка смотрит на него сердито, красивые брови сошлись на переносице. — Три семьсот, — отвечает Данила. — Врешь, — уверенно говорит Светка и выставляет ему четыре с полтиной. Зачем ей весы, если она на глазок точней определяет? Попробуй еще отдай столько воды! Ну и ладно. Если поплохеет, Данила сбавит сам. Светка надевает маску — пора подключаться. Данила кладет на подлокотник левую руку, всю в шрамах и рубцах, правой рукой сдавливает ее повыше локтя. Под кожей предплечья вздуваются бугры фистулы*. Побрызгав антисептиком, Светка одну за другой вгоняет в бугры две толстые иглы с хвостами-трубками. Данила даже не морщится — рубцы в местах уколов давно потеряли чувствительность. Он смотрит, как Светка привинчивает к хвостам магистрали аппарата, как кровь засасывается в них, вытесняя прозрачный раствор, как вращается роликовый насос, проталкивая ее в диализный фильтр и потом на возврат в его, Данилы, многострадальный организм. Мотор разгоняется, пока не достигает нужной скорости. Процедура диализа** началась. Теперь изволь отлежать четыре часа пристегнутым к «почке». И так три раза в неделю. Надоело. Измерив давление — опять 160 на 100! — Светка уходит подключать других. Данила правой рукой листает экран телефона, смотрит новости, читает сообщения в «Контакте». Тем временем «почка» работает: чистит кровь, забирает лишнюю воду. Когда давление снижается, Данилу охватывает дремота. Снится ему почему-то детство, раннее, до-интернатское: бабушкин дом с верандой, заросший травою сад, яблоки и груши — сладкие, с резким, тягучим запахом антисептика. Даниле хочется пить, он срывает яблоки и одно за другим ест, однако жажда лишь усиливается. Вдруг он видит маму с кувшином в руках, бежит к ней... Она все дальше, хоть стоит на месте. Ногам делается больно, они тяжелеют, цепляются за сучья и траву. Задыхаясь, Данила торопится изо всех сил. Сердце колотится о ребра все быстрей, грудь давит, ноги выкручивает судорогой. В ушах раздается пьяный гогот отца, раскатывается оглушительным гулом и звоном... Сон поглощает удушливая тьма. *** — ... очнись, кому говорю! Резкий запах нашатыря шибает в нос. Данила с трудом поднимает веки. В глазах все равно темно, голова болит и гудит, сердце не бьется — трепещет, аж не продохнуть. К лицу ему прижимают кислородную маску. Он дышит часто и глубоко. Сердце чуть успокаивается, зрение проясняется. Над ним склоняется испуганная Светка, за ее спиной маячит озабоченный Алексей Николаевич, врач. — Прочухался? Молодец, — говорит он спокойно. — Света, болюс повтори, а потом дексазона кубик и кофеина ампулу***. А ты, Данила, еще раз столько воды принесешь — на шесть часов уложу. — Не уложите, — бурчит Данила из-под маски. — А то со следующей смены человеку ждать придется. — Нас-р-р-рать! — Алексей Николаевич внезапно свирепеет. — Пусть ждет! Все лучше, чем ты на диализе коньки отбросишь. Я сопляков двадцатилетних хоронить не нанимался! Раздраженно махнув рукой, он уходит на другой конец зала — наверное, еще кому-то поплохело. Светка снова тычет в экран «почки», потом вводит лекарства в возвратную магистраль, вполголоса возмущаясь: — Данька, ну ты даешь! Давление чуть не до нуля завалил, аж посинел. Я уж думала, сейчас откачивать придется. Жить тебе, что ль, надоело, что воду хлещешь как не в себя. — А ты еще выше мне натрий ставь, я еще больше пить буду, — огрызается Данила из-под маски. — Куда я эту соль, по-твоему, дену? — Как тебе натрий снижать, если ты давление не держишь? — парирует Светка. — Ты колбасы меньше жри. Здоровее будешь. Данила молчит. В сумочке его дожидается бутер с «Докторской». Отключившись, он сжует его, запивая сладким чаем. Да, в колбасе полно соли, но сразу после диализа можно. Должны же быть в жизни удовольствия? Остаток процедуры проходит без приключений. После возврата крови Данила и вовсе чувствует себя бодрячком. Светка вытаскивает иглы, плотно прижимает ранки турундами, дожидаясь, пока остановится кровь. Пока она сидит рядом, Данила любуется ею — ладной, аппетитной фигуркой, тонкими запястьями, длинными загнутыми ресницами и тем, как она, смешно выпятив нижнюю губу, дует на завиток волос, чтобы не падал на глаза. Нет, решено: после пересадки он точно пригласит Светку на свидание! И плевать, есть у нее кто или нет! Когда Светка залепляет ему ранки лейкопластырем, Данила встает, вежливо благодарит ее. Голова у него еще немного кружится, ноги болят, но это не страшно. Голова пройдет, а от боли в ногах еще никто не умирал. В раздевалке он переодевается в свою одежду, хирургическую рубаху бросает в корзину. Просматривает журнал вызовов телефона — никто не звонил. Жалко. С жадностью съедает бутерброд и пирожок, выпивает чай. У него еще остается время покурить снаружи, пока отключатся и соберутся Иван Анатольевич и Марь Петровна. На улице хорошо! Развиднелось, ветра нет, февральское солнышко пригревает. Развалившись на лавочке, Данила с удовольствием дымит сигареткой. Спустившись с крыльца, к нему подсаживается Александр — с виду крепкий и бодрый мужик лет за тридцать. Он на диализе почти четыре года, и два из них стоит в листе ожидания. Очередь на пересадку почки длинная... — Я двадцать пятого в институт поеду, кровь на совмещение повезу, — сообщает он. — Твою пробирку брать? Данила кивает. Сам он скоро год как в очереди и знает, что кровь в институт надо отвозить каждый месяц. Но институт далеко. С костылями добираться туда на маршрутке-метро-трамвае — то еще удовольствие. А на такси денег нет. Хорошо, что Александр помогает. — Кстати, тебя там ждут — когда ты сам покажешься, направление новое привезешь. И результаты обследования с тебя, — продолжает он. Это хуже. За обследованиями и направлением надо идти в поликлинику — штурмовать автомат с талончиками, сидеть в очередях к специалистам, слушать ругань бабок и дедок... Данила не любит ходить туда. Но не привезешь нужных бумажек — пересадки не дождешься. Продинамят. Желающих-то много, почек на всех не хватает. И Данила отвечает неохотно: — Ладно. Доеду как-нибудь. Александру кричит водитель его «газельки» — все кроме него уже собрались. Он уходит, на прощание крепко пожав Даниле руку. Тот смотрит ему вслед — и замечает странное существо, робко топчущееся на углу Центра. Существо одето в черную бесформенную куртку и в драные джинсы. Узкие штанины болтаются на тощих как спички ногах, грязные кроссовки кажутся слишком большими. Шея существа обмотана вязаным серым шарфом, из-под серой же шапочки-колпачка на лицо падают нечесаные космы. Данила разглядывает существо, пока оно неуверенно подходит к нему. Теперь видно, что это девушка — очень молоденькая, очень худая, с унылым длинноносым лицом. Синяки под глазами и красные расковырянные прыщи совсем не добавляют ей красоты. — Ты — Данила? — тихо спрашивает она и продолжает торопливо: — Меня Вика зовут, я тебя узнала. Я тебе писала в «Контакт». Помнишь? А вчера звонила. Помнишь? Конечно, Данила помнит. Пару недель назад Вика написала ему сбивчивое, жалостливое письмо. Мол, у нее психиатрический диагноз, друзей нет, предки не любят, работать-учиться нет сил... Жизнь не удалась, только и остается, что с крыши головой вниз. Данила тогда почувствовал и жалость, и раздражение — дурью мается девчонка, сразу видно! В этом духе и ответил. Она написала ему снова, жалуясь. Он возразил еще... Потом обменялись номерами телефонов, созвонились. Оказалось, она живет рядом с Центром. И вот, пришла. — Привет, — говорит Данила, приглашающе хлопнув по скамейке рядом с собой. — Садись. Вика садится, скованно и робко. Взгляд ее блуждает, лишь изредка задерживаясь на лице Данилы, она ломает и выкручивает тонкие пальцы. И бормочет, бормочет не переставая: — Ты меня понимаешь... А больше никто, никто. Поговорить не с кем. В классе смеялись... Потом в медучилище. Там кровь, иглы... страшно! Каждую ночь режу кого-то... колю... дубиной бью... а мать говорит — учись. А я боюсь. За мной будто следит кто... Предки в психушку потащили... Разве там спрячешься? Она вздрагивает, озирается, как будто и правда ищет неведомого злодея. — Ты таблетки какие-нибудь пьешь? — спрашивает Данила строго. Вика мотает головой. На глазах ее выступают слезы: — Зачем? От них тупеют... Не хочу тупой жить. Лучше с крыши... под машину... Только б скорей. — Дура! — не выдерживает Данила. — Посмотри на меня! С испуганным видом Вика таращит на него глаза, и Данила замечает, какие они красивые — большие, ореховые у зрачка, дальше — прозрачно-зеленые, с четким, ярким ободком вокруг радужки. Данила знает, кого она видит — щуплого кривоногого парня в нелепых ортопедических ботинках, лопоухого, с помятым бледным лицом и запавшими глазами. — Урод, да? А знаешь, почему? Я с пятнадцати лет на диализе. Ну... решил, что жить так надоело, да и прыгнул... неудачно. Убиться не убился, зато ноги переломал. А без почек кости не срастаются толком. Дурак! Был хоть с ногами... Теперь и без почек, и без ног. Переведя дух, продолжает: — Говоришь, предки тебя не любят? Врешь, любят! А то не возились бы с тобой, по врачам не таскали. Сдали бы, как меня, в детдом, да и дело с концом! Он немного кривит душой: родители не хотели сдавать его в детдом. Вернее... им было все равно. Оба пили по-черному. Трезвые целовали сына, пьяные — били, с похмелья отбирали деньги, которые давала бабушка. Когда она умерла, Даниле было десять лет. Органы опеки без проволочек лишили родительских прав и мать, и отца. Мать потом тоже умерла. А папаша... После восемнадцати воспитанников детдома выселяют на их жилплощадь, если она есть. Теперь Данила делит с ним квартиру. Лучше б он был настоящим сиротой. Может, тогда бы ему отдельную дали... С лифтом. Тьфу! Не о том он думает. Надо как-то эту дурочку утешить. А то она все ревет, слезы и сопли по лицу размазывает. — Ну чего ты разнюнилась? На, утрись! — он протягивает Вике бумажный носовой платок. — За... зачем жить? — всхлипывает та. — Ни... никому я... не нужна... Ни... ничего... у меня хорошего... не будет... Ждать... нечего... — Жизнь Бог дал. От нее отказываться грех, — строго повторяет Данила услышанное однажды в церкви. — Бог в свой срок сам тебя приберет. Да только нескоро еще — ты ж здоровая, не то, что я! Вика рыдает взахлеб: — Жа... жалко... тебя... — Предков своих пожалей. Ты им нужна. И еще... У тебя глаза красивые! А ты ревешь. Иди-ка домой, умойся. Лекарство выпей. Тогда реветь перестанешь, улыбаться начнешь... Будет хоть на что посмотреть! Платочек в руках Вики уже превратился в грязный мокрый комок. Данила другим платочком вытирает ей глаза и нос. Слезы у нее унимаются, но она так и сидит скорчившись, покачиваясь вперед-назад, беспокойными пальцами терзая остатки бумажного комка. Если она и правда сумасшедшая, ей разговоры не помогут. Но что-то же надо делать? — Иди домой, — повторяет Данила. — А то предки твои беспокоиться будут. И лекарство выпей обязательно. Потом мне напишешь в «Контакт», ладно? Мимо них по ступенькам спускаются Иван Анатольевич и Марь Петровна. Иван Анатольевич поддерживает старушку бережно и даже галантно. Та привычно покряхтывает, но вид у нее куда бодрей, чем утром, и даже лицо чуть повеселело — Диализ пережили, там день пройдет, и слава Богу, — бормочет она. — Глядишь, так и до весны дотяну, травку увижу... Пора. Данила встает, опираясь на костыли. Встрепенувшись, Вика хватает его за пуховик: — Не... не уходи! Мне с тобой не страшно. От тебя так вкусно пахнет!.. Побудь еще, посиди со мной, пожалуйста! Вот привязалась, ненормальная! И что теперь делать? Нагнувшись, Данила неумело обнимает Вику, целует в мокрую щеку, говорит на ухо: — Давай так: ты теперь моя сеструха, а я — твой брат. Ничего не бойся. Я тут послезавтра буду, тогда и потрепемся. Раздается нетерпеливое бибиканье «Нивы». Ясное дело, Палыч торопится — ему следующую смену везти. Данила пытается высвободиться, но Вика судорожно прижимается к нему. Тогда он снимает шарф и отдает ей: — Держи. Наденешь, понюхаешь — и я будто с тобою рядом. Дошло? Сжав в руках шарф, Вика робко кивает. Палыч бибикает еще, Данила торопливо ковыляет к «Ниве». Вслед слышно: — Данила... Приходи! Я тебя буду ждать! В машине Палыч смеется: — Что, нашел себе подружку? Будешь теперь с ней любезничать, а мы — дожидайся! — Любовь — это же прекрасно, — подает голос Иван Анатольевич. — Кому и миловаться, как не молоденьким, — дребезжащим голоском подхватывает Марь Петровна. — Я вот помню, с Лешенькой своим — упокой, Господи, его душу! — бывало, до ночи гуляю... А мамка не спит, ждет меня. А потом розгой по ногам, розгой!.. Данила досадливо дергает плечом. Нашли, над чем смеяться! Он телом калека, Вика, бедолага, головой... Те еще любовнички! Товарищи по несчастью они, и больше никто. Вот если бы Светка... Он представляет себе поцелуй с нею. Как в кино: взасос, жаркий и сладкий. Ради этого одного стоит сделать пересадку! Дождаться бы... Палыч развозит их в обратном порядке. Сначала высаживают Марь Петровну. Внук Вася, как и обещал, встречает ее. Потом — очередь Ивана Анатольевича. Едва он выходит из машины, к нему бросается веселая лохматая псина, следом торопится миловидная пожилая женщина. Это жена Ивана Анатольевича. Она всегда гуляет с собакой, когда он возвращается с диализа. Волнуется, наверное... О Даниле никто не волнуется, никто его не ждет. Распрощавшись с Палычем у своего подъезда, он минут пять курит — собирается с духом, чтобы вскарабкаться к себе на пятый этаж. Лестницу штурмует, будто альпинист — крутой склон: костыли и ноги переставляет медленно и старательно, отдыхает на лестничных площадках. И все равно, когда он добирается до верха, ноги разламываются от боли, поясница отваливается, а сердце колотится где-то в горле. Преодолевая дурноту, Данила нашаривает в сумочке ключи, со второй попытки отпирает дверь. Дома ничего не изменилось: те же обшарпанные стены и драный линолеум, тот же запах курева и канализации. Папаша все так же лежит на матрасике, пялится в телик. Сына встречает невнятным, неприветливым бормотанием. Ну и ладно. Главное, не сбежал из дома, как вчера, не напился с приятелями-алкашами, не пропал. Жалко ведь будет. Какой ни есть непутевый, а все единственный родной человек. Данила медленно, с передышками переодевается в домашнее. Готовить нет сил, есть не хочется. А надо. В микроволновке он разогревает магазинный замороженный плов, но едва проглатывает несколько ложек — пища комом становится поперек горла. Остатки отдает отцу. От боли в ногах, от противного трепыхания сердца и тошноты на Данилу наваливается тоска. Чтобы отвлечься, он садится за комп. Первое, что видит — сообщение в «Контакте». Вика прислала селфи: она в Данилином шарфе неумело улыбается в камеру. Данила хмыкает, лайкает фотку, но ответ не пишет. Потом как-нибудь поболтают. На страничке в своей группе он размещает объявление с просьбой о сборе денег для годовалого малыша с эпилепсией. Ребенок настоящий — Данила проверил, как мог: списался с матерью, прочел больничные выписки. Сам он болеет так долго, что начал разбираться в медицине. По крайней мере, настоящие выписки от фуфла отличить может. Потом он делает перепосты местных новостей, к некоторым пишет комментарии. Смотрит, сколько лайков поставили к предыдущим записям. К вчерашней поставили двадцать семь — не так мало, но хочется-то еще... Чатится с Никитой — старым, еще по детской больнице, приятелем. Тот с рождения хроник, почку ему пересадили лет пять назад. Здоровье у него все равно не очень — то инфекция, то отторжение, то гемоглобин ниже плинтуса... Зато у него есть мама, папа и младший брат, он учится на программиста и даже дружит с девушкой. Данила не завидует. Друзьям не завидуют, за них радуются. У него, у Данилы, после пересадки тоже будет и хорошая работа, и девушка. Жалко, что мамы уже не будет... Как ни старается он не думать о боли, ноги крутит и дергает, спину то и дело простреливает. К перемене погоды, наверное. Завтра опять снег пойдет. Или дождь. Не в силах больше терпеть, Данила одну за другой глотает таблетки анальгина, нурофена, пенталгина — что еще там рекламируют по телику? Обойдемся без боли? Как же! Его жизнь без боли не обходится. Ничего. После пересадки болеть меньше будет. Сидеть за компом надоедает. Данила перебирается на кровать, кладет телефон рядом. Берет в руки книгу, но прочитывает лишь пару страниц. Он не любитель чтения. Все, о чем пишут в книжках, придумано. А разве могут выдумки сравниться с настоящей жизнью? Разве могут бумажные люди страдать, как настоящие? Рассеянно листая страницы, Данила то и дело поглядывает на телефон. Вот бы из института вызвали на пересадку! Или кто из приятелей спросил, как дела. Даже Викин звонок сейчас сгодился бы. Уж больно тоскливо тянется время в его халупе... А может, позвонит Елена Петровна? Приехать на этой неделе она не обещала, но вдруг номер наберет. Правда, она не любит долгих разговоров. Ведь она врач, а у врачей всегда полно работы. Не так давно она лечила и Данилу. Он помнит ее по детской больнице — как она осматривает детишек, беседует с родителями, а потом озабоченным видом то строчит что-то в историях болезни, то стучит по клавиатуре компьютера. А сотовый трещит и трещит, отвлекает. Дома тоже дел полно — муж, дети, уроки, стирка-уборка... Понятно, что на Данилу мало времени остается. На том спасибо, что навещала его, когда он полгода в травматологии валялся после того дурацкого прыжка. И что после не бросила — деньгами помогает, в гости приезжает иногда, да и по телефону доброе слово скажет... Оно ведь тоже важно — доброе слово. Подождав еще немного, Данила сам набирает номер Елены Петровны. Она отвечает через пять гудков: — Привет, Данила. Как дела? — Здравствуйте, Елена Петровна. Так себе. — Что такое? — Да вот... Ноги опять болят, сил нет. — Бедный ты, бедный. Обезболивающее принял? — Не помогает ничего... — А ты кальций пьешь? Елена Петровна начинает расспрашивать о лекарствах и анализах. Даниле хочется говорить о другом, но он послушно отвечает на вопросы. Да, он пьет таблетки горстями. Толку-то! Ни новые кости, ни новые почки от них не вырастут. А денег уходит уйма. Почти кончились уже. — Не парься. Денег я тебе подкину, — обещает Елена Петровна. От этого обещания Данила чувствует и облегчение, и стыд. Да, он сидит на шее у Елены Петровны и ее мужа. А что делать? Инвалидской пенсии и на еду не хватит, заработать негде... Вообще-то он числился в колледже, и ему даже дали диплом бухгалтера. Но из-за болячек он почти не учился и не работал ни дня. Кому такой горе-бухгалтер нужен? Ладно. После пересадки он подучится, пойдет работать. Вернет Елене Петровне все долги и подарит самый лучший, самый дорогой подарок! Чтобы сменить тему, он рассказывает о сумасшедшей Вике. Елена Петровна невесело хмыкает: — Да уж, присела она тебе на уши. Смотри, не отвяжется теперь. Так и будет мозг чпокать. Придется тебе психотерапевтом заделаться. — Жалко ее, — признается Данила. — В голове пурга, а мучается по-настоящему. Не дай Бог, что с собой сделает! Я-то сам такой же дурак был. Был бы умнее, работал бы сейчас... зарабатывал бы, а не у вас клянчил... — Хватит. Что сделал, то сделал. Теперь изволь с этим жить. Не могла бы тебе помогать — не помогала бы. Кстати, ты надомную работу по объявлениям искал? — Не... Вчера не до того было — папаша сбежал. Я сначала его искал... Вечером он сам вернулся — пьяный в зюзю, обоссанный... Убирать за ним пришлось. А сегодня мне на диализе опять плохо было, чуть не помер. И потом... — Опять, небось, воды перебрал? — Ну да. Пять литров принес. — Данила. Следи за собой, — помолчав, говорит Елена Петровна строго. — Этак ты до пересадки не дотянешь. Сердце, оно не железное. Туда-сюда столько жижи гонять никакого здоровья не хватит. — Да знаю я... Но я без чая есть не могу, тошнит. Если даже глотка лишнего не выпьешь — разве это жизнь? — Какая есть. Легкой жизни никто не обещал. Даниле хочется, чтобы Елена Петровна пожалела его, и он бормочет обиженно: — Каторга это, а не жизнь. Кому она, такая, нужна? И я никому не нужен. Всем на меня плевать. — Мне не плевать. И Вике твоей тоже. — Враки. Вика случайно за меня зацепилась. А вам я зачем? Елена Петровна бормочет что-то вроде «чтобы мне жизнь медом не казалась». — Зачем я вообще живу, а? — растравляет себя Данила. — Может, мне опять в окно выйти? С пятого этажа, головой вниз. Что б уж верняк. — Ну-ну, — сердится Елена Петровна. — Ты уже пробовал. Что, понравилось? Данила молчит. Елена Петровна продолжает: — Расплеваться с жизнью легко. Потом передумаешь, да поздно будет. Назад не вернешься, и на том свете... по головке не погладят. Несколько секунд оба молчат, потом она говорит мягче: — Заняться бы тебе чем-нибудь, чтобы чушь всякая в голову не лезла. Ты в поликлинику ходил? За новым направлением? — Нет. — Эх ты. Пересадку хочешь? Ведь так и будешь ждать у моря погоды. — Да знаю, знаю... Завтра пойду. Елена Петровна вздыхает. — Мам, не сердись. Ну пожалуйста, мам!.. — просит Данила. Ему очень хочется всегда называть Елену Петровну мамой. Ему хочется рассказать ей все — что он совсем измучился от болей и одиночества, что боится умереть во время диализа или здесь, в обшарпанной квартирке рядом с бестолковым папашей, что отчаянно ждет пересадки — и отчаянно боится. Вдруг он не выдержит операцию или почка не приживется? Ему хочется, чтобы Елена Петровна, как мама, пожалела и приласкала его. Но слишком давить на жалость тоже страшно. Вдруг надоест своим нытьем? — Я не сержусь, — говорит Елена Петровна мягко. — Не парься, Дань. Вот бы она все время так его называла — как сына! Вот бы пригласила в гости, познакомила со своими. Вот бы... И Данила просит: — Мам. Скажи, что ты меня любишь. — Люблю, Дань. Люблю. На той неделе приеду, там поговорим. Все, пока, целую-обнимаю. Спокойной ночи. — И тебе спокойной ночи, мам! В телефоне раздаются короткие гудки. Елена Петровна нажала отбой. Все. Сегодня ждать больше нечего. Можно еще посидеть за компом, початиться в «Контакте», посмотреть по телику ток-шоу или новости... Да это все так, ерунда. Только чтобы время до завтра убить. Хорошо, сегодня надо лечь пораньше, чтобы назавтра вовремя встать и пойти в поликлинику. Данила готовится ко сну. Ковыляет в ванную, чистит зубы, умывается, вместо душа обтирается влажным полотенцем. Вернувшись в комнату, проверяет собранную для пересадки сумку с вещами и документами. Все должно быть готово заранее. Ведь, если его вызовут среди ночи, метаться и искать шмотки будет некогда. В постели Данила долго вертится, тщетно дожидаясь сна. Ноги по-прежнему сводит, спина ноет, и лежать без движения невозможно. В конце концов он снова глотает и обезболивающее, и снотворное. Через полчаса его накрывает теплая, приятная расслабленность. Мысли плывут... Пышнотелая Светка посылает ему воздушный поцелуй. Палыч шевелит усами. Вика рыдает, а Елена Петровна улыбается и качает головой... Засыпая, Данила кладет руку на телефон. Вдруг его вызовут на пересадку этой ночью?