***
Впервые он заметил это совершенно случайно. Принц Леголас вернулся из вечернего дозора и как раз спешивался, когда край его одежд зацепился за седло и Владыка, вышедший встретить принца, увидел серебряный подбой. Память эльфов вечна и точна, а уж на такие детали, как узоры парадных мантий, и подавно. И Владыка Трандуил совершенно точно знал, что этот серебряный подбой простых одежд принца, с белым узором из сплетающихся ветвей дикой вишни, сшит из его, Владыки, парадной мантии, выполненной Итильгеилоном к Весеннему празднеству двадцать весен назад. Тогда Владыка промолчал, поприветствовал принца как всегда тепло и повёл к столу, Леголас прибыл как раз к вечерней трапезе. И всё было словно бы как всегда, но нет-нет, и глянет Владыка краем глаза на принца, поверх кубка или из-под полуопущенных ресниц. И видит он, как принц, словно и сам не замечая, прижимает руку к груди, поглаживая пальцами серебряный подбой на вороте. И взгляд у Леголаса печальный и задумчивый. Неспокойно стало Владыке, не мог он понять, отчего затосковал его сын, отчего ведёт себя так странно. Но виду не подал, а только внимательнее стал следить за принцем. Леголас не любил изысков. Все его одежды были простыми. В меру, как и подобает принцу, но никогда не носил он ни бархата, ни алтабаса, ни изорбафа, столь любимых Владыкой. Сколько не шили по заказу Трандуила богато украшенных вышивкой одежд и расшитых серебром громуаровых мантий для принца, ни разу Леголас не надевал их, лишь благодаря отца за заботу и забывая после все роскошные убранства в глубине шкафов. Только на празднества облачался принц в рубаху из тонкого муслина и менял походный плащ на мантию из объяри, но без узоров и вышивки. Постепенно смирился Владыка с этой прихотью принца, оттого теперь увиденное казалось ему странным вдвойне. Вскоре стал он замечать, что многие из повседневных облачений Леголаса сверху просты, но подбиты то серебристой туалью, то аксамитом со знакомыми узорами. Не столько жалел Владыка свои старые мантии, сколько испытывал сильнейшее беспокойство за сына. Неужто принцу так не хватало отцовского внимания, что таким странным путём пытался он получить хотя бы видимость присутствия Владыки рядом? Трандуил любил сына. Любил больше самого себя, больше звёзд и собственной памяти. Одному Эру было известно, где рождается столь всепоглощающая и сильная любовь, любовь души, а не тела. Не испытывал он такой любви к покойной Элерриан, матери Леголаса, не был их союз единением душ, хоть и тепло относились они друг к другу пока Элерриан была жива и пока рос принц. Давно уже нет лесной королевы, но не тоскует по ней Владыка так, как по собственному сыну даже в моменты его краткого отсутствия. И любит, любит преданно, но молча, ибо не желает навязывать принцу свою волю.***
А время не стояло на месте, зимы сменялись веснами, осени – зимами, и вот уже не только подбой, но и парадная объярь сменилась знакомым дымчатым шёлком, расшитым тонкими перламутровыми нитями. А взгляд принца был всё так же печальным, не радовали его ни дозоры, ни охота, ни придворные музыканты, ни беседы с отцом. Обеспокоенный Владыка даже главному портному устроил допрос, не прохватился ли принц при нём, в чём же причина его печали. Но побледневший от страха Итильгеилон признался, что давно уже не шьют одежды для принца в его мастерской. Другой портной взялся за это, а кто, он и не слышал даже. Беспокойство и удивление Трандуила от этого признания только возросло. Решил он поговорить с сыном и осторожно выпытать у принца, что же так мучает и тяготит его. Не обратил Владыка внимания на то, что время было позднее и небо уже усыпали звёзды, сияющие чистым ярким светом в зимнюю пору. Поднялся он в покои принца, постучал в резную дверь, но не дождался ответа и вошёл без приглашения. Глазам его предстал ужаснейший беспорядок – все створки шкафов распахнуты, одежда вывалена на пол, в открытые окна врывается морозный ветер, и тонкие занавески призрачно белеют в полутьме. Закрыл Владыка украшенные цветами ставни, обернулся, ища взглядом принца, и тут только услышал тихий, хриплый шёпот Леголаса. «Отец, отец…» – сбивчиво звал принц, метаясь по кровати в беспокойном сне. Он был одет в дорожный костюм, а вместо одеяла укрылся парчовой мантией Владыки, редкие лунные отблески танцевали на ветвях вытканного золотом леса. И этой мантии было только две весны. Шагнул Трандуил к кровати принца, намереваясь разбудить его, но тут Леголас снова зашептал во сне, и Владыка замер, словно громом поражённый. «Люблю тебя, отец. Больше звёзд на небе, больше солнца и собственной памяти… Лишь Эру знает, как долго и как сильно я люблю тебя…»***
Владыка Трандуил был пьян. Для достижения этого состояния ему понадобилось немало времени и столько же усилий, ибо опоить эльфа до тумана в голове и расплывчатости мира перед глазами – задача не из лёгких. Но зимние ночи долги и темны. «И полны ужаса», хотелось добавить Владыке, но язык не слушался. Половину ночи истратил он на вино и размышления о принце, перебрал с первым и изрядно недобрал второго. Сердце замирало в сладком предвкушении, стоило вспомнить отчаянный шёпот «люблю, отец», но откуда Владыке было знать, что это не простая любовь сына к отцу. Любовь, которой Леголасу и положено было любить его, Трандуила. И от этого сердце заходилось такой болью, что хотелось меньше думать и больше пить. Мысль о рассвете была невыносима, как и мысль о том, что несколькими этажами выше под его, Трандуила, парадной мантией, мечется во сне единственное в мире создание, способное лишь парой слов довести Владыку до полнейшего отчаяния и абсолютного счастья одновременно. Неверными, чуть дрожащими пальцами обхватил Владыка серебряный кубок, поднёс к губам и сделал ещё один глоток. Этого было достаточно, чтобы набраться смелости встать, выйти из зала и подняться к покоям принца, войти бесшумно, без стука. И вновь замереть от шёпота. «Как же я люблю тебя, отец… как сильно желаю тебя…» Дрогнула рука Владыки, выпал из неё кубок, звонко ударился о деревянный пол и покатился прочь. Весь хмель выветрился из его головы за одно мгновение. А принц открыл глаза и приподнялся на кровати, отцовская мантия сползла с его груди и собралась на животе красными с золотом складками. – Отец? – голос Леголаса был хриплым ото сна и оттого казался Владыке слаще мёда и пьянил сильнее вина. Приблизился он к кровати сына и опустился перед ней на колени, вглядываясь в глаза принца, полные печали и боли. – Прости, отец. Я не хотел, чтобы ты знал. Не желал тебе этого тяжёлого бремени – не иметь возможности ответить на любовь. – Тебе нет необходимости просить у меня прощения, – мягко ответил Владыка и хотел коснуться рукой лица принца, но тот отвернулся. Голос его теперь звучал глухо. – Ты захмелел, отец. Не нужно делать то, чего бы ты никогда не сделал по своей воле, от мутного рассудка и жалости ко мне. Утром ты будешь лишь жалеть о том, что не сдержался сейчас. Я не хочу быть причиной твоих сожалений. Пожалуйста, оставь меня. Молча поднялся с колен Трандуил и так же молча вышел из покоев сына, вздрогнув лишь, когда из-за резной двери донёсся до него полный муки и отчаянья стон принца.***
Никто из них больше ни разу не заговорил об этом. Глаза принца оставались такими же печальными, и так же носил он свои одежды, подбитые старыми мантиями отца. Владыка же только глядел на сына с горечью, понимая, что не примет его признаний Леголас, сочтёт лишь жалостью или снисхождением. Всё короче становились ночи, а дни удлинялись, близилось пробуждение природы и Весеннее празднество. Всё надольше отлучался из замка Владыка, не в силах смотреть, как забывается в тренировках и дозорах его сын, в бессмысленных попытках прогнать прочь печаль и тоску, и всё позднее возвращался он в свой замок, чтобы без сил упасть на постель и забыться сном без сновидений. В одну из самых глухих беззвёздных ночей возвращался Владыка домой с тяжёлым сердцем. Чувствовал он, что дома ждут его невесёлые вести и мрачны были его мысли. Медленно поднимался он в свои покои, окутанные мраком и тишиной. Там, на его постели, в его мантии, той самой, с золотыми деревьями, спал его сын. И даже во сне печать глубокой печали лежала на его прекрасном лице. Дотронулся осторожно Владыка до плеча принца, понимая, что бессмысленно оттягивать неизбежное, и сжал пальцы, унизанные перстнями, бережно пробуждая Леголаса ото сна. – Что ты хотел сказать мне, сын мой? – спросил Владыка, не глядя на принца. Слишком больно было видеть эту отчаянную решимость в измученных глазах. Отвернулся Трандуил, снимая дорожный плащ, и под шорох ткани услышал тихое, но твёрдое: – Я уезжаю, отец. – Куда ты хочешь отправиться, Леголас? – голос Владыки не дрогнул, но дрогнуло сердце, ибо знало, что к Морю, в далёкий Валинор уходит принц, чтобы там, на Благословенной земле излечить свою тоску. – Я хочу увидеть Море, узнать, так ли оно прекрасно, как поют в песнях. – Оно намного прекраснее, Леголас, – отвечает Владыка, и в словах его столько горечи, что ею впору отравиться. – Я понимаю твоё желание и не желаю навязывать тебе свою волю. Поступай, как тебе заблагорассудится. Только об одном тебя прошу – останься до Весеннего празднества. Почти древнюю традицию и память нашего рода, а после уезжай. Из последних сил цепляется Владыка за крошечную возможность оставить возлюбленного подле себя ещё ненадолго, хоть и не верит, что внемлет сын его словам. Но поникает голова принца, дрожь охватывает руки, кутается он в отцовскую мантию, словно она – последний оплот веры в его жизни. И едва слышно отвечает Леголас: – Хорошо, отец. Я останусь до празднества. Молча покидает принц покои Владыки, не обернувшись и не сказав больше ничего. Опускается обессиленный Трандуил на смятую сыном постель и в отчаянии закрывает лицо руками. Нет у него больше ни волшебных слов, ни магических предлогов, чтобы убедить сына не ехать к Морю. Наступит весна и его принц покинет этот лес навсегда.***
Владыка с силой трёт пальцами висок, в попытках прогнать боль. Он так сильно впился другой рукой в перила, что уже её не чувствует. Он хочет верить, что сделал всё правильно, что он сумеет подобрать нужные слова, волшебные слова, чтобы убедить сына. Убедить в том, что нет в его, Трандуила, любви, ни жалости, ни снисхождения, а только страсть и искренность. Владыка живёт последней надеждой, горечью и непреходящей головной болью. И больше не пьёт. В ночь перед празднеством Владыка забирает у Итильгеилона две одинаковых парадных мантии, не обращая внимания на удивлённый взгляд портного, ведь тот привык сам приносить мантию в утро празднества своему Королю. Одну из мантий Трандуил велит придворным отнести в его покои, вторую же, сминая ткань чуть дрожащими пальцами, несёт в покои сына. Мантия тяжела, но на сердце у Владыки ещё тяжелее, так чётко и ясно осознаёт он призрачность своих надежд, бессилие своих чаяний. Резная дверь открыта и виден тёмный силуэт у распахнутого окна. Трандуил заходит неслышно, без стука, и болью отдаётся каждый шаг через комнату, убранную и оттого кажущуюся безликой. – Я принёс тебе подарок, сын мой, – говорит Владыка тихо, опуская на плечи принца тяжёлый шёлк. И хотел бы, но не может отнять руки от этих плеч. Леголас слабо дёргается в попытке повернуться, но Трандуил удерживает его мягким давлением ладоней, притягивает ближе, касаясь щекой волос принца. – Послушай меня, мой принц, – голос его переходит в шёпот, – послушай меня один-единственный раз. Я знаю, что гонит тебя прочь, знаю, что за тоску и боль ты носишь в своём сердце, знаю, чьё имя ты шепчешь по ночам, отчаявшись поверить в то, что твоя любовь ответна. Я знаю, мой любимый принц, ибо та же тоска снедает меня. И пусть ты не веришь, но нет в моей любви ни жалости к тебе, ни снисхождения. Не станет твоё признание для меня горьким сожалением, ибо ничего я не желал в жизни более, чем твоей любви сейчас. У меня больше нет ни сил, ни власти, чтобы удерживать тебя рядом, и если ты решишь покинуть меня, так тому и быть. Я стану лишь надеяться, что Благословенный край успокоит твоё сердце и излечит печали. Но сам я останусь тут, пока не придёт конец моих дней, и до конца я буду ждать встречи с тобой, мой принц. Мой любимый. Вздрогнули под руками Владыки плечи принца, и вырвался из груди его судорожный вздох. Обернулся Леголас, взглянул на отца, и впервые увидел в голубых глазах Владыки отражение собственных страданий и печалей, чаяний и желаний. И когда Трандуил склонил голову, чтобы коснуться его губ, не противился принц, принимая этот поцелуй и целуя в ответ. Приятной тяжестью лежала на его плечах подаренная отцом мантия. Приятным теплом согревали его руки отца, скользя под одежду, и застилало мысли туманом от горячих губ и горячего шёпота: «Мой принц. Мой любимый».