Брошенный кот

Я глянула на часы, задержала дыхание и поправила темно-синий длиннющий вязаный шарф, в который замоталась, как в кокон. На платформе номер три стояло всего четыре человека, включая меня, и было не ясно — это мы коллективно время перепутали или поезд действительно набрал рекордно малое количество пассажиров сегодня. Он опаздывал уже на девятнадцать минут и даже не думал появляться из-за поворота на горизонте, а я не решалась зайти обратно внутрь автовокзала и спросить у продавщицы моего билета, не перепутали ли там чего, не случилась ли вдруг какая-то непредвиденная задержка. И продолжала стоять, вдыхая морозный осенний воздух. Сентябрь в Румынии выдался болезненно холодным. Невзирая на условия погоды, я продолжала ходить в летних кедах, разрисованных черным несмывающимся маркером моим другом Себастьяном, уехавшим жить во Францию к своей девушке в прошлом месяце. Я откровенно скучала по нему и чувствовала, как осенняя хандра не собирается проходить мимо меня, заглядывая в гости на давно остывший чай. Честно говоря, ждала я ее намного раньше. В конце апреля этого года моя бабушка скончалась от рака легких, и в Александрии, городе, в котором я провела все свое детство и юность, стало очень одиноко. С горем пополам я защитила свой красный диплом переводчика в середине июня и прекрасно понимала, что высшие оценки мне поставили только за прошлые заслуги. Мама так и не появилась дома, не пришла проститься с бабушкой, и спустя два месяца после смерти я перестала ее ждать. Очевидно, интрижки с новым бойфрендом из Атланты были куда важнее, чем семья. Я не обижалась. Меня оставили на воспитание бабуле, когда мне было девять, и за четырнадцать лет я привыкла думать, что не умею скучать. Меня никто не учил. И когда Себастьян уехал (хотя я знаю, он всеми силами старался меня поддержать, и не виню его, что в конце концов он выбрал девушку, ведь он тоже скучал), я впервые почувствовала эту колющую боль в сердце. Отпускать людей оказалось тяжелее, чем я ожидала. Чем я могла бы себе представить. — В чем твоя проблема? — однажды спросил меня Себастьян. Мы встретились с ним на лестнице возле старшей школы. Он был новичком, а я всем известной заучкой и ботаничкой, обитающей в библиотеке и пожирающей духовные знания вместо пищи. — Кем ты пытаешься выставиться? У тебя что, эмоций вообще не бывает? Дело-то ведь не в эмоциях было. Я привыкла ничего не выражать, находясь в школе, потому что некоторые меня недолюбливали, считали высокомерной выскочкой, и я просто знала, что если дам слабину, они ударят именно туда. Тогда Себастьян показался мне одним из них. Напыщенный, зазнающийся болван, который решил достать самую безобидную, чтобы самоутвердиться. — В чем твоя проблема? — парировала я. — Ты пытаешься выставить себя тем, кем не являешься на самом деле. Может ты и внутри пустышка, каким кажешься сейчас? Ох, и знатная была мне взбучка за это. Нет, мы не подрались. По крайней мере не физически. Это была интеллектуальная война. Он просто решил доказать мне обратное. Так все и началось. Если бы мне тогда сказали, что Себастьян научит меня скучать, и скучать именно по нему — я бы плюнула этому человеку в лицо и размазала бы. Смешно, ожидаемо, да вот только не для меня. Я учила немецкий и английский, мой друг — французский, и однажды я знала, что дорога разведет нас. Я сильно сдружилась с ним, чего никак не ожидала. В старшей школе я увлеклась написанием стихов и небольших рассказов, в университете уже на первом курсе попала на страницы местного журнала. Писала я для души, и сейчас эта душа медленно отмирала, оставшись без источников вдохновения. Звук приближающегося транспорта заставил меня выйти из полудремы. Я привстала, оттолкнулась от скамейки, на которую облокотилась, чтобы не упасть, захватила со скамьи свою темно-красную сумку с вещами и подошла к краю платформы, остановившись напротив входа в салон. Новенький скоростной поезд радовал своим дизайном и структурой: стальные двери открылись, и изнутри высунулась макушка проводницы. Я порылась в кармане брюк и достала чуть смятый билет. Я садилась на скоростной поезд Александрия-Нюрнберг без особых мыслей: мне лишь нужно было уехать из города, в котором неоткуда больше было черпать эмоции, а душа поэта требовала чего-то нового. Я зашла в салон поезда вслед за невысокой тетушкой, облаченной в старый поношенный плащ, с таким же сроком древности сумкой с различными звенящими фенечками на ручках. Она прошла в самый дальний угол первого вагона и села у окна. В поезде уже сидело несколько человек, очевидно, ехавших из соседнего города. Я нашла свободное место без пассажира и присела за столик. Мне хотелось, чтобы никто за всю поездку больше не подсел ко мне, но это было невозможно. Дорога предстояла дальняя, не меньше одиннадцати часов, что меня, впрочем, не пугало. Наоборот, я хотела бы ехать еще дольше, наслаждаясь видами мелькающей природы. В Нюрнберге меня уже ждала забронированная комната в общежитии и место в небольшой компании, в которую меня и зарекомендовали от университета. Хотя я до этого не работала, диплом я все же получила, и в нем было написано, что я закончила высшее образование и теперь числюсь специалистом. Специалист я была или нет… Но необходимо было искать работу и соответствовать приобретенному статусу, ведь содержать меня больше было некому. На карточке оставалось чуть больше восьми тысяч евро — накопления бабушки и папы. Вообще-то деньги хранились для оплаты моей учебы, но на втором курсе я успешно перепрыгнула на бюджет за хорошо сданные сессии в январе и мае. Эти деньги я никуда не тратила, довольствуясь малым с подработок репетитором в Александрии и барменом в местном клубе в десяти минутах ходьбы от моего дома. Я не торопилась продавать бабушкин дом, да и вообще не хотела. В Нюрнберг я ехала больше разведать обстановку, нежели жить, перебираясь с концами. Не гарантировано было, что мне понравится там и я захочу остаться на совсем. В идеальном представлении жизни я вообще путешествовала по миру, зарабатывая то там, то здесь; как получится. Но пока я была не особливо рисковой для отшельнической жизни в скитаниях по земному шару. Это были лишь вольные фантазии, плавающие по просторам моего больного воображения. Многие ли захотели бы так жить? Тем временем салон очень медленно заполнялся людьми. Остановка была десятиминутная, но судя по тому, как поезд припозднился, двинуться мы должны были даже раньше. Я удобно расположилась, вытягивая ноги в потрепанных сине-черных кедах, не спеша размотала шарф, небрежно бросив его на столик, и порылась в кармане пальто. Через несколько секунд я выудила оттуда черный длинный тонкий телефон Sony одной из последних моделей, купленный прямо перед отъездом, и темно-серые наушники. Путешествовать без музыки, по мне, было самым настоящим извращением. Если я куда-то отправлялась без нее, то это максимум в магазин напротив дома за хлебом, потому что в более дальних расстояниях в голове начинали всплывать мысли. А я иногда ловила себя на том, что чем больше думаю, тем больше совершаю глупостей, ведь я начинаю анализировать, и — чего еще хуже — что-то хотеть сделать. И непременно если мне что-то придумывалось, я сию секунду желала это сделать, совершить, заполучить! Думать было вредно. Особенно в пути длиною в одиннадцать часов. Поэтому я сунула провод наушников в разъем, открыла аудиопроигрыватель, нажала кнопку «перемешать» и попыталась максимально расслабиться, думая только о музыке. Я надела только один наушник, дабы слышать, что скажет проводница, на всякий случай. Оставалась минута до отправления. В салон моего вагона вбежал несуразный невысокий парень в капюшоне, чуть не сбив с ног женщину, и, неловко извинившись, протянул ей билет. Все предрасположение вздремнуть улетучилось, когда он направился в мою сторону. Плюхнувшись в сидение напротив меня, парень припарковал рядом свой новенький белый чемодан на колесиках и стянул капюшон, являя яркую рыжую шевелюру под ним. Мои губы непроизвольно расплылись в улыбке. Он невинно скользнул глазами по мне, удивленно что-то про себя подмечая. Я заметила, какие у него большие, несмотря на бросившуюся азиатскую внешность, раскосые глаза с яркими плавленого золота линзами и пухлые, вытянувшиеся уточкой, покрасневшие губы. На последней минуте перед отправлением, одарив меня хитрым кошачьим взглядом, на ломаном румынском он спросил меня: — Это из твоей сумки пахнет колбасой? Я, не ожидавшая такого вопроса (вообще не ожидавшая, что он заговорит со мной) округлила глаза и смутилась. Я взяла с собой совсем немного еды: питьевой йогурт с вишней, в удовольствии которого не могла себе никогда отказать, обычную воду без газа, шоколад и… немного бутербродов с копченой колбасой. Как он об этом узнал?! — Я так и понял. Я чуял его с самой станции! Поделись кусочком, а? У меня с собой совсем ничего нет… Я опешила и просто смотрела на него, часто моргая. А парень, похоже, не понимал, чему я так удивилась, и продолжал на меня смотреть искренне-наивно, пока поезд не тронулся с места, и его не отвлекло движение за окном. Какая у него была реакция! Создавалось впечатление, будто он вообще не был в Александрии, ровно как и в Румынии в целом, и ничего вокруг не видел. Потеряв интерес ко мне и моим бутербродам с колбасой, он, не отрываясь, разглядывал сменяющиеся картинки города и природы, пока мы выезжали за пределы. А я откровенно разглядывала его. Я не могла отвести взгляд от его живых, по сравнению с моими, эмоций. Он радовался, как ребенок, тому, что едет на поезде и смотрит в окошко, пока как я приземленно размышляла о своем бытие и надоевшей вмиг музыке в наушниках. Она потускнела на фоне оживленного паренька с раскосыми глазами и оранжевой шевелюрой, и я поняла, что мне срочно надо что-то менять. Или музыку в плей-листе, или жизнь свою в целом. Она давно выцвела, и потускневшие краски не радовали глаз. — Пак Чимин, кстати, — обратился парень ко мне внезапно уже на английском, оторвавшись от созерцания. — Ты говоришь по-английски? Мы можем с тобой говорить? Я плохо знаю румынский. Меня так бесило, что женщины в банках и магазинах совсем не разговаривают на английском, и продолжали со мной беседовать на румынском. Я сдался и выучил немного дежурных фраз. — Я говорю по-английски, все нормально, — несмело улыбнулась я. — Софи. Очень приятно. Вопрос про колбасу был обязательным в списке твоих дежурных фраз? — задала я наиглупейший вопрос, стараясь пошутить, и тут же мысленно ударила себя за это. — Будешь смеяться, но я выучил ее за пару секунд, как влететь в поезд, чтобы обязательно спросить владельца этой вкуснятины! — хохотнул он. — Как же ты почувствовал ее запах? Я уверена, что хорошенько замотала бутерброды в кулек. — Я вообще все чувствую, — тут уж смутился он, будто бы нехотя признаваясь мне в этом. — И запах твоего ванильного шампуня, и шоколад, и вишневый, кажется, йогурт или что-то вроде того… — Потрясающе! — удивилась я. — Я имела ввиду, люди с таким обонянием… — А хочешь еще одну потрясающую вещь прежде, чем ты сочтешь меня чокнутым и попытаешься пересесть на другое место? — я хмыкнула в знак согласия, попутно размышляя, чем таким он может меня удивить (напугать?), что я захочу пересесть от него подальше. — Я умею мурчать. Вот прям по-настоящему. Хочешь, замурчу тебе в ушко? — Что? — нервно хохотнула я. — Ну и способы флирта у тебя… — Я с тобой еще даже не флиртовал. А ты хочешь? Я не нашлась, что ответить. Он тоже, видимо, счел, что сказал немного лишнего, и вновь замолчал. По салону прошлась контролер, проверяя билеты. Я достала свой скомканный, а заодно и выудила кулечек с бутербродами. Молча засунув обратно билет в кошелек, я развернула кулек и протянула оттуда парню один бутерброд. Не знаю, зачем это сделала — отозвалась на просьбу поделиться с ним вкусненьким или мне самой отчаянно хотелось его накормить. Он был худой, хотя рваные джинсы неплохо обтягивали его накачанные (кажется) ноги, но вот когда он снял куртку, видно было, что белая футболка на нем висит мешочком. Сексуально, парни любят носить так футболки нынче, но руки, особенные маленькие пальчики, которыми он стучал по стеклу, показались мне такими худыми, как и щеки… Кажется, я на глазах превращалась в бабулю, желавшую накормить своего внучонка до отвала, лишь бы не лицезреть его тощую мордашку! Это был тревожный звоночек сверху, намекающий мне на то, что я должна хотя бы попытаться вести себя соответственно своему возрасту. — О! Спасибо, но хлеб можешь оставить себе, — он довольно протянул мне обратно кусочек батона и отправил колбасу в рот. — Какой же бутерброд без хлеба? — удивилась я. — Но я не ем хлеб, — многозначительно сделав ударение на последнем слове, ответил мне мой сосед. Я вздохнула: у каждого свои тараканы. Чимин, видимо, поняв, что я считаю его, мягко говоря, странным, счел нужным натянуть капюшон свитшота на рыжую шевелюру, который минутами пятью ранее достал из своего чемодана. Я синхронно с ним уставилась в окно, и какое-то время мы опять ехали молча. Через примерно четыре часа мы сделали остановку в Белграде. Азиат вместе со всеми вышел на улицу, разговаривая с кем-то по телефону, купить воды и немного сербских сладостей. Я без особого интереса разглядывала вокзал. В теплом салоне клонило в сон. Чтобы совсем не задремать в неудобной позе, я встала, дабы размяться. Ехать долго, а я еще ни разу не выходила. Чимин вернулся перед самой отправкой, зайдя по пути, кажется, во все ларьки, которые есть на вокзале. С пакетом, полным конфет, леденцов и какой-то национальной выпечки, он сел снова напротив меня и заулыбался. — Угощайся, если что, — он пододвинул ко мне пакет. Я смущенно кивнула, подмечая его щедрость в обмен на то, что я тоже поделилась с ним едой. — Кстати, ты мне так и не рассказала, куда отправляешься и зачем? — Ты и не спрашивал, — похлопала я глазами, — а сама я не люблю заводить разговоры. — Понял, исправлюсь, — он развернул пакет и протянул мне конфету в шуршащей обертке. Я приняла. — Так что? Куда держишь путь? Поезд снова тронулся, и я подалась вперед, не удержавшись. Чимин инстинктивно вытянул вперед руки, предвидя, что я могу упасть в проем между сидениями, и подхватил меня. Еще больше смутившись, даже покраснев, я выпрямилась, коротко поблагодарив его, поправила спутавшиеся волосы и удобно села, разворачивая конфету. — Я еду в Нюрнберг, это на севере Германии небольшой городок. — Вот это совпадение, — у него заискрились глаза. — Я тоже еду в Германию, только в Эрланген, это тоже в Баварии! В душе потеплело отчего-то. Веселый, оживленный парень собирался скрасить оставшееся время до назначенного пункта, ведь ему нужно было ехать чуточку дольше. Я внезапно стала ненавидеть чувство одиночества, которое преследовало меня уже очень давно и с которым я свыклась, считая это составляющей своей жизни. В университете у меня от силы была пара приятельниц, из хороших друзей только Себастьян, а больше мне и не нужно было. Я не умела вести себя в большой компании. У меня была даже паника, когда приходилось разделять внимание сразу на нескольких человек. С другой стороны, сердце требовало встряски, хоть какого-то адреналина. Мне кажется, со смертью бабушки я чахла на глазах. Не в прямом смысле, конечно. Постепенно меня переставало что-либо удивлять или радовать, и я отчаянно искала что-то, чем могла бездумно увлечься. — Зачем ты едешь в Германию? — спросила я. Чимин перестал жевать сладости, на секунду мне показалось, что он раздражен моим вопросом и надеялся, что я его не спрошу. Но он, как ни в чем ни бывало, снова улыбнулся. — На заработки. Таскаюсь то здесь, то там. Меня туда знакомый зарекомендовал. — А сколько тебе лет, если не секрет? Сколько ты уже вот так путешествуешь по миру? — Мне двадцать два, — охотно отозвался он. — Скитаюсь то тут, то там уже… Наверное, уже больше семи лет… И я по глазам поняла, что он давно перестал вести счет. Счет деньгам, то прибывавшим, то вновь исчезающим; счет дням, местам, в которых побывал, и людям, которых видел. В нем чувствовалось острое перенасыщение этой чертовой жизнью, в которой он плыл по инерции, как кит, то на один зов своего сородича, то на другой. А я страдала от нехватки эмоций, которые ему было некуда девать. Наверное, у него была куча мала знакомых по всему миру и ни одного близкого друга. Больно кольнуло в сердце. Незнакомец внезапно стал волновать меня больше, чем чертовы бытовые вопросы по устройству на работу и поиску годного жилья. Это такая мелочь! Я предложила ему рассказать, если он захочет, где побывал и что видел, и пообещалась быть внимательной слушательницей. Меня тотчас окунули в водоворот, в котором пестрела Эйфелева башня на фоне зимнего, припорошенного пуховым снегом, Парижа, в котором пели жаворонки Сицилии и расцветали редчайшие китайские розы с гор Наньлин. Он побывал там, куда я бы никогда не решилась отправиться. Был отшельником с гитарой, подпевающим туркам в холодной пустыне; безызвестным оратором детских сказок на пиньине для малышей, живущих в деревне во Владивостоке. Он помнил и свой родной дом, рассказывал о нем с теплотой. Как бабушка готовила ему рисовые пирожки, а по выходным на пенсию покупала немного колбасы. Жили бедно, зато дружно. Родителей почти не помнил. Когда пришло время выбирать свой путь, он решил повидать мир и потерялся в нем безвозвратно. Чем дальше мы ехали, тем больше я понимала внезапно посетившую истину: чем больше я узнавала Пак Чимина, тем больше терялась в нем безвозвратно. Бабушка говорила, что тонуть в человеке словно утопать в вязком болоте — медленно и практически без возможности выбраться, если на том берегу тебя никто не ждет. Меня никто не ждал. Поезд продолжал двигаться вперед. Чимина сморило к полуночи. Он уткнулся носом в рюкзак и почти сложился калачиком, прямо как кот. Ресницы парня подрагивали во сне, и я засмотрелась на них, словно завороженная чудом. Притупили свет, поезд понесся быстрее, чем днем. Я сама собиралась вздремнуть, уже собиралась укутаться в шарф и откинуться на спинку своего места, как Чимин неожиданно заворочался и разлепил сонные глаза. Я очень мерзла. — Все нормально? — спросил он, и я слабовато улыбнулась. Хотела попросить у него куртку, которая все равно была отброшена на соседнее кресло, но стеснялась. Он растолковал мои скромные намеки, пока я куталась в шарф сильнее, по-своему. Внезапно он поднялся с нагретого местечка и перепорхнул через стол ко мне, подсаживаясь рядом. Без стеснения и каких-либо слов он просунул правую руку мне через голову, обнимая за плечо, а левой ладонью сжал мою ладонь, сминая коченеющие пальцы, и выдохнул в шею очень тепло. По венам потекла эйфория. В глазах моих читался испуг, а внутри я захотела, чтобы он обнял меня еще крепче. — Так и понял, что ты замерзла. Теплее одеваться надо, глупышка. И вот я вязла, вязла, вязла… Дура, кто ж влюбляется в попутчиков-азиатов? Наутро мы проснулись обнимающиеся. Точнее, я сильнее липла к Чимину, как пчела к меду, а Чимин обнимал меня, как огромный полевой подсолнух тянется к бабочке, крошечной и хрупкой. Он был не очень высоким, с маленькими трогательными ручками, но на его фоне я все равно была меньше. От жара его тела я согрелась и мягко спала всю ночь, ни разу не потревожив его сон. Мне и сейчас было страшно шелохнуться, не дай бог его разбудить. Он проснулся сам через полчаса, во время которых я почти намечтала себе, что еду с парнем в красивое место, погулять и пофотографироваться. А потом внезапно вспомнила, что Чимин — парень, едущий дальше, который наверняка из вежливости и благодарности согрел меня ночью, или из банальной доброты, которой в нем было в избытке. Расстроилась. Смущенно попросила его отпустить меня и сесть обратно на свое место. Захотела писать стихи. — Не подумай ничего плохого, я… — внезапно начал оправдываться Чимин. Я вспыхнула. — Что ты! Я ничего такого не… — Просто ты мерзла… — Да, немного. Это просто неожиданно было. Я думала, ты курткой своей поделишься. — Я не додумался, — вздохнул он. — Я тебя обидел? Смутил? — Нет-нет, все нормально, я… — господи, я же не собиралась признаться ему, что мне понравилось? — Ты теплый. Очень. Просто… пути у нас разные. Я выйду в Нюрнберге, а ты… — …поеду дальше, — закончил за меня он, и его взгляд снова стал расплавленно-теплым, будто он был вовсе не затронут этой ситуацией. Я сгорала от неловкости. — Правда, не бери в голову. Я опрометчиво это сделал. Не знаю, почему. От тебя пахло вкусно. Ванилью, кажется. — Мой шампунь, — выдохнула я. — Чимин? — Что? — А где ты работать-то будешь в Эрлангене? — В кафе. Бариста или су-шефом. Как повезет. — Можно еще один неловкий, но смелый поступок? — И это я-то пытался флиртовать, — хохотнул он, расслабившись. — Чего ты хочешь? — Напиши мне адрес. Вдруг я захочу попробовать твой кофе? Клянусь, до конца моей станции он улыбался от уха до уха. В Нюрнберге мы были в восемь часов утра. Планировалась пятнадцатиминутная остановка. Я вышла со своей сумкой в темно-синем шарфе на морозный воздух сентября, и Чимин вышел вместе со мной. Сунул мне супербыстро бумажку в левый карман плаща, на котором значился его адрес и номер телефона, и заставил меня продиктовать свой. На жестком ветру я прошептала его ему в ухо, обнимая и прижимаясь к теплому телу сильнее. Он его запомнил. Я могла его не увидеть. Хотя он пообещал мне, что напишет, как только прибудет в Эрланген и приобретет сим-карту с кодом страны. А я все равно не верила в такие потрясающие случайности. Ну у кого не было мимолетных влюбленностей в поездах? Со всеми, с кем я знакомилась, я потом не списывалась ни в одной социальной сети. Наверное, это не нужно было ни мне, ни им. По Чимину я начинала скучать заочно. — Хочешь секрет? — Давай. — Я на самом деле кот. Не смейся! Я таким родился! У меня слух и обоняние кошачье, и грация, и уши есть… Но уши в другой раз, а то ты сейчас сойдешь с ума, грохнешься в обморок, а я не знаю, куда тебя нести и что с тобой делать… Я засмеялась. Он был до ужаса забавный. Оставалась последняя минута, ему нужно было заходить. — А хочешь еще один? — Конечно. — Ты вкусная, Софи, очень, — прошептал он, глядя мне в глаза, — приезжай ко мне, ладно? Я напишу тебе и ждать буду, приезжай только, — и он прижался губами к моим губам, но немного промазал. Щека отчего-то стала мокрая. То ли от его поцелуя, то ли от слез. — Пока. Он умчался в город, в котором его ждали, а я осталась смотреть вдаль, словно в прострации, опустошенная поцелуем. Словно он забрал всю радость с собой и пообещал отдать, когда приеду. Потом пришлось очнуться и ехать в общежитие. Меня ждала работа. Пак Чимин написал мне не вечером, не на следующий день и даже не через неделю. Я начала думать, что он такой же, как все путешественники-попутчики, которых я встречала; просто мне удалось отдать ему немного больше сердца, чем планировалось. Меня прорвало на писанину. Я познакомилась с коллективом — приняли меня более, чем радушно. Я сразу завела подругу по имени Анна. Она была урожденная немка, говорила на нескольких языках, иногда баловалась сплетнями, но в общем была положительная. Сдружились. Про маленький роман, который и романом-то стыдно называть было, я никому не говорила. Во Францию к Себастьяну звонила каждые выходные, но ничего ему не говорила. Он поговаривал о свадьбе. За месяц я освоилась. Получше выучила географию города, улицы, магазины, завела любимые местечки отдыха, покупок. Искала съемное жилье. Везло смутно — никак. Привыкнув жить размеренно, я не сразу вливалась в другой ритм города; от меня и не требовали. Я не пила на первом своем корпоративе, не заводила интрижек с мужской частью кадров. Не было интересно. С другой стороны, я не получала никакого удовлетворения от жизни в Нюрнберге, не считая регулярных вечеров за ноутбуком и текстовым документом. Вдохновение вернулось. Не могло не радовать. Пошел второй месяц. Ноябрь окутало снегом. Мне захотелось к Эйфелевой башне, смотреть сверху обзорно на Париж. С Чимином. Я скучала. В кармашке пальто лежала свертком бумажка, адрес. Я начинала тлеть, как сигарета, и понимать, что человека, которого знала всего одиннадцать часов, не получалось выкинуть из головы. Он целовал меня. Скорее просто мазал по губам, но это оставалось для меня сокровенным и интимным, словно сорванный первый цветок на расцветшей грядке. Нещадно холодело на улице, дни стали короче, ночи длиннее. Моя грусть по поезду на пару с Пак Чимином шире в несколько раз. Разрасталась как панацея. На третий месяц я поняла, что что-то не так. Чимин так смотрел мне в глаза! Вероятно, он не просто не хотел выйти на связь, а не мог. Мало ли какие проблемы. С работой или жильем. Или ему пришлось уехать в другое место резко и неожиданно, и этот путь никак не пролегал через Нюрнберг в гости ко мне. А я почти привыкала. Щекотало от мысли на душе, что Чимин мог ехать в другую сторону земного шара все на том же поезде, но с новой, гораздо более вкусной попутчицей напротив. В январе, прямо на рождественские праздники после нового года я заболела и слегла. Мне дали двухнедельный больничный отлежаться. Я провалялась за книгами и записями. Сборник скудных стихов медленно пополнялся. Муз умирал вместе с природой. В Германии зима была намного теплее: можно было видеть стекленевшие хрустящие листья под ногами и слышать их тихий плач. В одно зимнее утро, когда я пошла на поправку, внезапно меня осенила простая, но колющая под ребрами мысль: я не жила, а существовала. По инерции совершала одни и те же действия на работе, ездила от работы до дома одним и тем же маршрутом, загоняла себя в один и тот же магазин за стандартным набором продуктов. Одежда на мне не менялась, платья, рубашки, джинсы и футболки были похожи друг на друга. В университете я была одной из самых модных девчонок и знала самые интересные места, клубы, интересовалась театром и кино и жить не могла без искусства. Очень хотелось надеяться, что все это со мной приключилось из-за смерти бабушки, а не потому, что я так отчаянно нуждалась в рыжем азиате. Решение ехать в Эрланген в отпускные в конце февраля пришло ко мне не неожиданно. Я собиралась с мыслями, долго выпрашивала Анну поменяться со мной на апрель. Она планировала ехать на горнолыжку в Швейцарию со своим парнем, но мне удалось надавить на жалость, и она отпустила меня. Еще больше я думала, покупая билет на поезд. Мне предстояло два с половиной часа маленького путешествия и множество страхов. Я начала волноваться еще перед отъездом, когда собирала сумку. Сев на поезд в начале утра своего первого отпускного дня, я десять раз порывалась выйти на следующей станции, но никуда не высаживалась. Бавария встретила меня запахом хмеля на рыночных дорожках и пуховым снегом на шапке, в капюшоне и на варежках. В полдень я стояла напротив того самого заведения, адрес которого Чимин мне дал. В нем, как и в большинстве кафе и ресторанов Германии, играла немецкая музыка, продавали пиво с колбасками. Я вошла внутрь, наивно ожидая встретить Чимина за барной стойкой, продающего белым мужчинам пиво и смеясь над их шутками, мало что разбирая. Нет, за барной стойкой стоял высокий европеец, крутя в руках бокалы и протирая их белым полотенцем. Тушуясь, я все же подошла к нему узнать, не работает ли у них Чимин. Это был единственный адрес, который у меня имелся. — Чимин? Пак Чимин? Зна-а-аем такого, — усмехнулся бармен, — но он у нас с января не работает. Кажется, босс предлагал ему работенку в одном из ресторанов в Инсбруке. Вроде как тот согласился. — Что? — севшим голосом спросила я. Для меня это стало полной неожиданностью. Но бармен тем временем хитро поглядывал на меня, а потом спросил: — А ты Софи? — Вы меня знаете? — Он просил передать тебе это, если ты приедешь, — ухмыльнулся бармен, передавая листок, и исчез за дверью на кухню. Я развернула его и начала читать письмо на английском с ошибками, то и дело все больше улыбаясь. «Дорогая Софи, я не смог с тобой связаться после одной переделки. О ней расскажу позже. Я побывал в полиции Эрлангена, у меня отобрали паспорт и телефон! Со связью в Германии у меня совсем было туго. Когда ты прочтешь это письмо, я уже буду в Австрии. Ищи меня в Инсбруке, я напишу адрес ниже. Прости, что сам не могу приехать, я не знаю, где ты живешь. У меня много работы, работодатель помог мне с паспортом и устроил меня поваром! Софи, надеюсь, что ты здорова и раз ты читаешь это письмо, ты решилась ко мне приехать. Я очень плохой. Прости меня. Буду ждать и надеяться, что ты сможешь ко мне приехать. Твой кот Чимин.» Я рванула на поезд. У меня еще было целых тринадцать дней и несколько часов до окончания отпуска, и я не хотела упустить их, как упустила всю зиму на обиды и негодования на рыжего азиата. Я ждала от него первого шага слишком долго, не желая думать, что у него могли быть объективные причины не выйти со мной на связь. Он обязательно оправдается, а я обязательно ему поверю. Может я и покупала билет на поезд в Инсбрук потому, что отчаянно хотела влюбиться, но не корила себя за это. Бабушка учила не влюбляться в одно лишь желание иллюзии быть любимой, но я всегда велась на поводу у чувств. Может быть это не было иллюзией. Может быть для обретения целого счастья мне нужно было купить лишь один билет? Я не собиралась упускать возможность. В Инсбрук я прибыла, когда время перевалило далеко за полдень. Скоростной поезд привез меня в царство тающего инея на окнах, чистых улочек и запаха яблочных штруделей с изюмом и корицей буквально на каждом шагу. В дрожащих руках, отнюдь не от холода, у меня был адресок. Я заказала такси и назвала адрес. Ехали мы недолго. День был насыщенным на приключения. От нервов я не могла прекратить дрожать, и меня почти пробивало на истерический смех — трудно было держать себя в руках. Мне не верилось, что еще немного, и я увижу азиата, укравшего мой покой. Я бы раньше никогда не сделала столько подвигов за один день! Я вообще на авантюры была неспособна… Но хотелось иногда как в книге — насыщенную жизнь, полную внезапных вещей, неожиданных сюрпризов и приключений, в которых мне обязательно бы пришлось спасать мир. Увы, героиней романа я не была; про таких, как я, вообще не писали. Жизнь у меня была скучная, я почти все время прожила у бабушки. Хотя я иногда находила себе неприятности на пятую точку: все они были в масштабе одного небольшого города, и никто при этом сильно не страдал. Спасать было нечего и некого, хотя я бы не отказалась. Но не только поэтому я решилась к Чимину ехать — сделала шаги, на которые раньше не решалась, нет. Это можно было назвать как угодно — предопределенность, вера, судьба. Да, я верила, что именно так я должна была поступать. Я бы очень долго жалела, если бы не увидела его еще хотя бы разок, хотя бы глазком. Я остановилась напротив небольшого уютного ресторана, витрины которого горели яркими цветными гирляндами. Вечерело. Я шла от такси до здания целую вечность, стоящую мне целую смелость. Смелости от рождения во мне было немного. Предпочитая отсиживаться в стрессовых ситуациях, я сохранила ее вплоть до сегодняшнего дня. На вычищенные дорожки из камня повалил снег… Я зашла внутрь. Рабочий день заканчивался. Последние посетители уходили, благодаря за ужин, свет на кухне гаснул, официантки уходили в раздевалку со всем остальным персоналом. — Мы закрываемся, мэм, — обратился ко мне молодой бармен. — Я знаю, — тихо ответила я, — Пак Чимин у вас работает? — Чимин? — переспросил он. — Работает. Его позвать? — Позовите, пожалуйста. Бармен откланялся и ушел. Я ждала, кажется, целую вечность. А потом неизменная рыжая взъерошенная макушка показалась из двери кухни, раскосые глаза нашли мои, большие от удивления и полные стоящих слез, и их обладатель кинулся ко мне. Меня обняли крепко, почти до удушья, и закружили в воздухе, словно тряпичную куколку. Словно я совсем ничего не весила. Белый шарф, который я приобрела еще в Нюрнберге, оказался на полу, а меня уже во всю целовали в нос, щеки, лоб, подбородок… От Чимина колбасками пахло, домашними и очень аппетитными, хлебом, петрушкой, жареными овощами. Я все смотрела, а у него ведь и правда повадки напоминали мне все больше кошачьи. Он почти мурчал мне в ушко, может быть, от счастья или хотя бы удовлетворения, что я приехала, и был теплый-теплый и очень мягкий. Затискать, по крайней мере, хотелось очень. — Приехала, — шепнул он, и я закивала, потому что вслух ничего не могла сказать. Эмоции били по вискам, ничего не могла из себя выдавить. И невероятно глупо улыбалась. Мы с ним в ресторане остались, когда все ушли. Он хотел приготовить для меня праздничное блюдо, владелец оставил ему ключи. Я слушала, улыбаясь, как последняя влюбленная дура, что было с ним за это время. На кухне за работой он был потрясающим. Даже лучше, чем в обычной жизни, в обычном поезде, сидящим напротив меня и выпрашивающим колбасу. — Я в Эрланген поздно приехал. Пока искал кафе и своего работодателя, наткнулся на ораву собак. Верь-не верь, а учуяли они меня хорошо и как давай драть… — Так ты действительно кот? — А ты мне не веришь до сих пор? — улыбнулся он. — Смотри, — он повернулся ко мне, и на голове его постепенно проявились уши. Самые настоящие пушистые рыжие уши! Прямо на моих глазах! Я вскочила, а он промяукал что-то и поспешил меня остановить, приобняв. Я так и зависла на стуле, сидя в его объятиях. — Не пугайся меня, я всего лишь рыжий безобидный кот. — И-и давно это у тебя? — не веря своим глазам, спросила я. — С рождения, — он улыбнулся еще шире. — Ну же, Софи, не пугайся, я обещаю тебе все рассказать. Ты же мне поверишь? — А у меня есть выбор? — я выгнула бровь. — Ничего, зато ты в моей практике будешь самый необычный кот. — Уникальный, ты хотела сказать, — подмигнул он. — Сочту это за комплимент. — Хитрожопость, я так понимаю, у всех кошачьих в крови? — Не исключено, — хохотнул Чимин и вернулся к еде. — А ты приехала ко мне надолго? — Две недели, — ответила я, — мои отпускные. — Ладно, потом я к тебе поеду. А потом снова ты ко мне, — мечтательно закатил он глаза и чуть не выпустил ложку из рук. Попробовал соус, покачал удовлетворенно головой. Кулинар. — А не далеко ли ты планируешь? Почему нельзя просто где-то вместе остаться? — Я поезда просто люблю, — он повернулся ко мне и скользнул глазами по фигуре. — Мы познакомились там. — Ты прям романтик… — А если останемся где-то, у кого-то, обниматься с тобой можно? Целовать? Спать вместе? — Ну, кота я бы с собой рядом пустила. Он — существо безобидное. Обнимать мягко. А мужчины опасные. Им я не доверяю. Чимин надулся. — Я как бы кот наполовину. Дилемма. — Мы придумаем что-нибудь, — обещаю я, спрыгивая со стула и подходя, чтобы обнять. Обнимает в ответ. — А целовать-то обещаешь? И мурчать по ночам в ушко? Я так засыпаю лучше. — Обещаю. И хвостом своим прикрывать ночью. Не замерзнешь. Только купаться меня с собой не бери, воду не люблю. А тискать можно. Только без фанатизма! Счастье закралось в душу. Держать надо крепче — убежит. Коты они такие — гуляют сами по себе. Приручить невозможно. Но и любят они крепче, искренне. Глядя на Чимина, я убеждена. Я без него и не узнала бы, насколько повернут мир вокруг меня. Что он полон чудесами. Одному чуду имя — Чимин. — Договорились.