We Might Fall

Аллен чертов неудачник. Творец любит заставлять страдать своих детей, посылая боль, муки, ненависть; Аллен считает, что на нем Творец отыгрался изощреннее: сделал убогим, не таким как все, не особенным. Аллен привык, что его запястья скрыты белыми браслетами-лентами. Это яркий, славный цвет: весь мир носит его с гордостью, с радостью – это праздник; в отличие от остального человечества, Аллен носит траур всю жизнь. Ему не больно, не противно касаться изуродованной кожи, смотреть на сморщенную, местами обрывающуюся надпись; некогда красивые заглавные буквы самого желанного имени лишь угнетают, потому что Уолкер знает – не бывать такому счастью. Не в его жизни, поверьте. Аллен старается не относиться к этому слишком серьезно. Это только в раннем возрасте, когда даже имени своего не помнил, было лишь заветное сочетание родных букв; смотрел на них часами, укрытый тонким одеялом, и мечтал о том, что когда-нибудь будет лучше. Сейчас же Аллена тянет от них блевать. Потому что понимает – не для него. Грешникам одна дорога, и буквы на запястьях уже, увы, не выведены красивым росчерком чернил; их там попросту нет. У него лишь обезображенная кожа. * Аллену нравится смотреть на других. Люди его завораживают, забавляют, заставляют чувствовать себя по-настоящему интересным, достойным. Люди помогают ему верить. Вершить то, что нужно. Мана говорил, что лишь он сам может сотворить свою судьбу; для этого нужно двигаться только вперед. Но у Аллена нет мечты. И никогда не было. Поэтому Аллен смотрит на людей. Он смотрит на Линали, на ее ослепительную улыбку, чуть грустную, чуть радостную. Ему тепло, уютно – Линали воплощение всего того, что принято называть домом; на ее запястье ровные белые полоски два на три. Она касается их с трепетом и робостью, показывает их невзначай, не замечая сама – Аллен видит, как она, заметив подобное, убирает, прячет под форму и виноватая улыбка касается губ. У Лави, замечает Уолкер, множество лиц, и каждое из них по-своему уникально – то грустное, то умное, то до невозможности глупое; у Лави только одни руки, и лица им не указ – запястья украшает белая полоса, и он, в отличие от Ли, выставляет ее напоказ. Лави шебутной, неусидчивый, и каждый раз видя его полоску, Аллен поднимает большие пальцы вверх – «отлично, молодец». У Канды, знает Аллен, на самом деле мягкий характер, просто это тоже маска – страшная, черная и мучительная. Канда не виноват, что такой, что отличается, правда ненамного – его запястья украшены белой лентой, аккуратной, и она словно делает его нормальным. На их запястьях Аллен видит жизнь. Не исчезающую, бушующую во всей красе сопротивления мирозданию, Вселенной с ее чертовой войной, смертью и черными буднями; на их запястьях Аллен видит траурные ленты и гробы – кто-то все равно когда-то умрет. Имена он не знает, да и никто не старается озвучивать их; это только для себя, одного, нерушимое. И только у Аллена лишь безобразная клякса. * Когда это начинается в первый раз, Аллен тренируется. Он держит в руках бамбуковый меч, крепко, чтобы тот не выпал из запотевших рук, делает выпад вперед и – Канда уже выбивает его из рук и привычно кривит в оскале губы. Аллен не понимает. Уолкер глубоко дышит, проводит рукой по лицу – и не понимает: что только что произошло? Он смотрит на удаляющуюся спину Юу, и в голове нет ни одной связной мысли; запястье пульсирует, дерет болью, и Уолкер глубоко вдыхает, стараясь отвлечься – это не от удара. Второй раз настигает его в столовой. Его поднос нагружен всевозможными яствами, – Джерри постарался на славу – Аллен неспешно ступает к своему месту, с легкостью лавируя между сидящими. - Аллен! Оглушительный грохот и резкая, ноющая боль в запястье. Ничего не понимающий Лави, прошедший мимо Канда с вечной ухмылкой и тихим «неудачник» и Уолкер, пытающий собрать свой мир по частям. Аллен держит розовую полоску, закусив губу - белый цвет с легкостью сменяется розовым от крови – и дышит, дышит, черт возьми. Потому что – нереально. Не в его реальной жизни, ясно? Не в его. * По ночам Аллен не может спать. Запястье уже не так сильно болит, он связно мыслит и из-за этого не спит – думает. Ну, потому что бред. Двадцать пять лет черной жизни. Двадцать пять лет одиночества, смирения, в конце-то концов. И не надо тут другого. Он просто не выдержит. Но багровые разводы на бинтах – Аллен не снимет повязку даже под угрозой смерти, нет, увы. Багровые разводы говорят сами за себя. Они кричат, отчаянно и с дикой проникающей в сухожилия болью; внутри все рвет на части, изворачивается наизнанку, лишь бы легче – но нет. Легче не становится. Уолкер не спит, мало ест, он практически нелюдим. Не выходит из комнаты, и, как в детстве, словно и не было всего, всей той боли, всего того отчаяния, смотрит на белую полоску ткани. Он осознает. * Осознание не приходит. Аллен просто его не впускает. Оно стоит на пороге, скребется побитым псом в дверь, его глаза слишком печальны и огромны; Уолкер безжалостно захлопывает перед ним дверь и отрицает. Так действительно легче. В этой гребаной жизни легче жить с осознанием непринадлежности; это тоже на всю жизнь, только без души. Он знает. Что происходит с теми, кто имеет душу, – она превращается в монстра, если допустить ошибку; Аллен видел, Аллен знает – пытался же, нет? Поэтому… Ну его, к чертовой матери. Ваше осознание принадлежности. * Сопротивление неизбежному бессмысленно. Аллен горько улыбается, стирает с разбитых губ кровь, сплевывает ее на землю, смотря в синие, бездонные глаза. Они ничего не выражают – ни презрения, ни злобы, ни радости – ни-че-го. Аллен хватается за это, как утопающий за соломинку: вот так, правильно, верно, и к черту все – Вселенная хоть раз над ним не стебется. Уолкер возносит молитвы Творцу, благодарит, ставит свечки в христианских храмах, попадающихся по пути на миссиях; сам же ходит невидимой тенью, цепляется взглядом за руки, широкие плечи, ровное лицо без эмоций. Это так близко, так зависимо, и даже если бы было возможно разорвать эти цепи – Аллен не разорвал: Вселенная не достойна того, чтобы он проиграл; Уолкер бегает по кругу, он бесконечен, и препятствий практически нет, что странно – обычно так творец с ним не играет. Аллен привык обходиться без этого, играть только по установленному шаблону, и сейчас расстановка не принадлежит творцу, не его – ничья, же? Если это так, то… …Господи, спасибо тебе. Действительно спасибо. Потому что сопротивляться неизбежности – себе дороже. * Теперь он видит. Осознает. Принимает. Это так естественно, так правильно, что поначалу он теряется: выглядит глупо, нарывается на драку, ночами мечтает прикоснуться, окунуться в омут, и в груди, черт возьми, не передать словами – и ванильные бабочки в животе, и тугой узел из внутренностей, и все это сразу. И дышать почему-то тяжело. С каждым вдохом боль. Резкая, бьющая в солнечное сплетение до сорванного дыхания, как в драке. Мириадами звезд и алмазов на небесном полотне, безразличием с нотками легкого презрения – и что бьет больнее, Аллен не знает. Хочется верить, что ничего из этого. Аллен превращается в тень. Он всматривается в запястье Линали, стараясь разглядеть сквозь плотный хлопок хотя бы первые буквы имени, и становиться стыдно - Ли ловит его в два счета. Аллен скромно улыбается, ему стыдно – Матерь Божья – и отрицательно качает головой: Ли знать не должна. С Лави проще – тот, увидев интерес, сам наклоняется к Уолкеру и шепчет, что Слава Творцу, в Ордене его родственной души нет. Аллен с ним полностью согласен. Смотреть на Канду же страшно. Тридцатилетний мужик, генерал – и страшно. Аллен до крови кусает губу, отводит взгляд, и на тренировках старается коснуться лишь тайком. Потому что не его, это запретное, но все мы знаем, что случилось с той, кто попалась первой – не так ли? * В тренировочном зале пусто. Аллен приходит сюда вечерами, потому что это единственное место в Ордене, где сейчас более или менее тихо. Орден похож на улей – гудит, гудит монотонно, опасно, и пчелы в ожидании приказа матки; Хевласка же молчит. Аллен рад, что она молчит. - Не спится, генерал? Уолкер оборачивается; он стоит, скрестив руки на груди и опершись на стену. Грудь спокойно вздымается, в черных глазах Аллену виднеются золотые искорки смеха и чуть-чуть интереса. Так смотрит тот, кто хочет, чтобы это заметили. Так смотрит тот, кто знает – на него смотрят точно также. - У меня здесь тренировка, - нервно бросает Аллен, проходя вперед. Он берет в руки легкий меч, перебрасывает его между руками, старается не смотреть, старается действительно, но кто мы, черт возьми, чтобы Вселенная действительно делала то, что нужно нам? Аллен не может не смотреть. Он не отрывает взора от сильных рук. Он видит, как синяя ткань плотно обхватывает мышцы, словно ласкает – запястье зудит, и ему стоит неимоверных усилий не чесать его. - В такой час? – Канда приподнимает бровь. Он улыбается одними уголками губ, совсем нехотя, скорее лениво – знает, конечно, он все прекрасно знает. - Спокойнее сейчас. Никто не мешает, - голос не дрожит, руки тоже. Аллен собран. Он снимает форменный пиджак, разминает плечи, стискивает меч и направляет его чуть вперед. Канду не нужно приглашать дважды. Их спарринги всегда яркие, полные ярости, гнева; их спарринги – живое воплощение Войны. Четкие, быстрые движения, сбитое дыхание, яростный блеск глаз и чуть шальные улыбки на губах – их спарринги полны жизни. Сейчас ничего такого нет. Сейчас их спарринг напоминает битву со смертью. Движения Юу быстры, напористы – Канда знает куда бить, с какой силой, да так, чтобы противник точно не смог встать. Он безжалостен: наступает неожиданно, в последний момент меняя все свои привычные приемы на совершенно не знакомые. Аллену тяжело: он быстро и загнано дышит, сердце колотится комом в горле; болит дико, легкие свело – каждый вдох, как последний. У него дрожат руки, и меч почти выпал из них; Уолкер в отчаянии. Сейчас он не понимает: зачем все это? Кому нужно? Явно не ему. - Вы убиты, генерал, - произносит Канда, ловко опрокидывая его на маты, подставляя ему под горло кончик меча. От удара у Уолкера временно нарушена координация – он непонимающе смотрит на стоящего над ним Юу, и понимает – утоп. Спасибо, гребаная Вселенная. Ему нужно что-то сказать, хоть как-то оправдать себя – в их негласной битве сейчас Юу полный победитель; но отпустить просто так – нельзя. Грудь Уолкера судорожно вздымается, он смотрит, впитывает, все не насмотрится – так близко, непозволительно близко, что во рту сухо; Аллен облизывает губы, делает резкий подъем – и уже через секунду Канда оказывается на лопатках. Аллен не совсем точно осознает, что творит. Запястье болит, кровь пропитывает грязные бурые полоски, стекает по пальцам, и он проводит ладонью по лицу Юу, оставляя следы; Канда молчит. Канда знает, чертов ублюдок. Знает. * Их секс всегда быстрый. Что-то из серии «перепихнемся по-быстрому между обедом и собранием у Смотрителя». Пять или десять минут – кому какая разница? Аллен не против. Если быть честным – ему плевать. Вселенная издевательски кривит губы, смеется ему в лицо, когда Уолкер предлагает остаться на ночь; Аллен знает, что Канде это не нужно – у каждого из них своя жизнь, мешать ее с подобием недо-отношений не лучший вариант. Инициатива всегда исходит от Аллена. Его будто бы перемыкает: раз - и все, в омут с головой. Контакт кожа к коже, этот момент самый что ни на есть минимальный, но Уолкеру и этого достаточно; запястье по-прежнему кровоточит и болит, но повязку упорно Аллен не снимает – незачем. Аллен знает, нет, просто уверен, что все догадываются. Это видно из того, как на него смотрит Линали, как ухмыляется Лави, как кривит губы, но ничего не говорит, Миранда – всегда тихая, Уолкеру странно, что она вообще осмелилась что-то высказать против; но – знаете? – ему похрен. Не все равно только, когда один. Одиночество стоит за дверью – Аллен чувствует, как оно дышит ему в затылок; по коже пробегает дрожь, и сосущее чувство под желудком – не лучший выбор. В месте, где еще бьется сердце, уже веет холодом и начинает образовываться дыра. Аллен знает, что произойдет неизбежное. Осознание, наконец, настигнет его. Потому что как смотрит Линали – сочувственно сжимая в ободрении его ладонь; как ухмыляется Лави – горько, через силу, отводя при этом взгляд; как действительно смотрит на него Миранда – тоже с сочувствием, больше с осуждением на Канду; и бомба в груди. Осознание пришло. Позади лишь одиночество. И разводящая в стороны руки Вселенная. * - Покажи мне? – требует Уолкер, без стука врываясь в комнату. Канда спокоен. Знает же, нет? Молча развязывает девственно белый хлопок; Аллен, видя, осознает – чертов неудачник. Он молча разворачивается, тихо прикрывает за собой дверь и сползает вниз по стене. Грубо перечеркнутое тонкими шрамами «Алма Карма». У него нет слов. Только зудящее от боли расчесанное запястье, некогда абсолютно чистое, нетронутое; не твое, черт возьми. Уолкер горько смеется, навзрыд, сотрясая стены Ордена диким неконтролируемым истерическим смехом. Кто бы сомневался, – не так ли?