Мать моих детей

Живот моей жены медленно округляется. И без того худая, в последние дни она выглядит совсем ломкой. Я практически ее не кормлю, я держу ее в комнате с заколоченным окном. Я травлю ее сигаретным дымом, эту бедную женщину, которую мне подобрала программа. Безымянная не виновата, что стала моим личным инкубатором; ребенок, ютящийся в бугре под ее грудями, — тоже. Мы — расходный материал, и здесь никто не может быть не только виноватым, но и правым. Говорят, мы с Безымянной идеально подходим друг другу. Говорят, в нас ни капли родственной крови и совершенная генетическая совместимость. Говорят, программа не дает сбоев. Я каждый день вижу, как уродливых новорожденных заворачивают в плотные тряпичные коконы и сжигают вместе с матерями. «Если ребенок не соответствует стандарту человека — значит, женщина была неверна вам. Вины программы в этом нет». Я дышу пеплом горящих младенцев. Их запах кажется мне сладковато-приторным. Я надеюсь, что наш с Безымянной малыш будет ненормальным. Я мечтаю, чтобы его нёбо оказалось расщеплено, а голова раздута до синевы. Я хочу, чтобы его ножки и ручки неподвижными мясными отростками болтались вдоль тела. Я желаю увидеть предсмертный испуг в водянистых глазах Безымянной и услышать предсмертные крики существа, выползшего из нее. Его запах одурманивающей стеной стоит у меня в носу. Убийство жены стало моей целью. Ее бледные костлявые руки, протирающие мою посуду, ее губы, подбирающие втайне от меня остатки еды с тарелок. Это не отвратительно. Это серо и грустно. Быть может, если бы мы встретились без участия программы, Безымянная показалась бы мне симпатичной. Я вспоминаю, как вздрагивало тело Безымянной, когда я вжимал ее в пружинистый матрас под нами, когда двигался в ней, когда оставлял в ней свою сперму. О чем думаю в такие моменты? Как заставляю себя пойти на преступление против Любви во имя государства? Почему я делаю это уже в третий раз за свою жизнь — кончаю в чужих женщин? В такие моменты я чувствую, что у меня нет ничего, кроме функции и обязанностей (быть мужем и отцом). А потом приходит Чарли, и я забываю обо всем. Она — роковая женщина, почти что из серии «вамп». У нее черные вьющиеся волосы и острые зубы, обжигающие мою кожу в конце каждого рабочего дня. Она — акушерка, я — утилизатор уродов, и мы верим в Любовь. Безымянная идет на обследование, и Чарли, с лицемерной вежливостью улыбаясь, рассказывает моей жене, что ее плод здоров. Когда та выходит из кабинета, а я остаюсь на «пару слов заботливому мужу», лицо моей любимой искривляется злостью, и тушь сбегает с ресниц вместе со слезами. Ее ладони сжимаются в кулачки, и что-то отчаянное сквозит в ухмылке. Она совершенно не прекрасна в эти моменты, но я люблю ее еще больше, когда вижу в ней свою грязь. «Убей Безымянную», — шепчет мне Чарли сладким соблазняющим голосом, и я понимаю, что это тот самый сигнал, которого я ждал. Этой же ночью я заношу над женой нож, но полицейские сирены за окном останавливают меня. Это свойственно для преступника — думать, что за ним следят. Бояться каждого шороха и терзаться сомнениями. Мне не хочется признавать, что я могу оказаться слишком слабым. Я вспоминаю слова о своем долге как гражданина и блюю ими, упрекая в чем-то жену на следующее утро. Она покорно следует своему предназначению, а потом сидит на кухне, обрабатывая небольшой порез, который я все же осмелился нанести ночью. Безымянная не догадывается, что я — ее будущий убийца. Она с детства выучила наизусть, что в семейных делах мужчина не может быть виноват. «Понятие вины в нашей стране слишком искажено», — рассказываю я Чарли, когда мы курим после работы. Ее шестой муж недавно умер, поперхнувшись рыбной косточкой, и я знаю, что это не было случайностью. Чарли пообещала себе, что когда дело дойдет до десятого, она сделает на бедре татуировку в виде черной вдовы. У нее чертовски состоятельные родители, и ей позволено почти все. В ее двадцать четыре еще ни один мужчина, кроме меня, не вторгался в ее тело. На коже Чарли никогда не было синяков, и именно это и нравится мне в моей женщине среди прочих: забитых, затасканных, серых. Чарли бойкая, смелая и богатая, она могла бы бороться за чьи-то права, но ей настолько хорошо, когда другим плохо, что она не пытается спасти даже меня. Это будто бы не мешает ей ревновать и раздавать мне пощечины, когда я рассказываю о ночах с женами. Она играет, драматизирует. Она наслаждается тем, что может легально убивать моих детей и их матерей, лишь подметив в них порок, врожденный или душевный. В прошлые два раза нам везло. В этот раз ребенок слишком крепок. Бог, похоже, действительно любит троицу. Чарли просит меня меньше философствовать и больше делать. Нож, принятый из ее рук, кажется теплым. Жар ее тела в этот вечер запоминается особенно ярко. Безымянная ждет меня дома, и в ее взгляде мелькает что-то непривычно жалостливое. Ее губы подрагивают, сухие и едва розоватые, она двигает ими, будто рыба, пытающаяся что-то сказать, и гладит свой живот. Он уже совсем большой: ребенок давит на мать изнутри. Мне кажется, что он вот-вот разорвет кожные покровы и выплеснется на пол прямо передо мною. Я боюсь этого крохотного осуждающего существа в чреве моей жены. Она подходит ко мне и берет меня за руку, говоря, что у нее отошли воды, а схваток до сих пор нет. Я отчего-то ласково целую Безымянную в щеку, и она расцветает на глазах, эта маленькая голодная почти-девчонка с животом, в котором гнездится кто-то, кто напоминал бы мне меня, если бы вырос. Здоровый малыш, жаждущий жить. Я не повезу жену в роддом. Меня разбирает безумный смех, и жена, вторя мне заливистым хихиканьем, хлопает в ладоши. Она сумасшедше счастлива в этот момент, хоть и знает, что роды не переживет. Я вижу в чертах ее лица эту трогательную фатальность, и мы кружимся по тесной кухне в неловком танце двух невлюбленных. Я не хотел жизни Безымянной, она не хотела жить. Смерть наступает нам на пятки, как мы давим пальцы друг друга в хаотичных движениях. Мать моих детей сует мне кухонный нож и шепчет, что ее зовут Элен. Она умирает при родах. Ее плод остается где-то внутри нее. Перед полицией я изображаю, что пришел с работы на пару часов позже. * * * Чарли курит и смеется, когда я рассказываю ей о танце с Элен, не обезличивая бывшую жену. Ровные белые бедра Чарли освещаются уличными огнями из окна. Она победно ухмыляется: ей нравится выигрывать у судьбы. Я люблю Чарли особенно в эти моменты, когда она смотрит в темноту с высокомерием победительницы. Она скидывает с себя халат, и я в очередной раз восхищаюсь стройности женской фигуры без паразита внутри. Чарли гладит мою грудь, опускаясь все ниже и ниже. Возбужденно вздыхая, я отправляюсь в огненную геенну с личным суккубом в проводниках. Моя Чарли — мать моих идей, и мне почти неважно, что в списке ее контактов я значусь «Безымянным». Когда я научусь убивать ради нее, она запишет там мое имя.