"Неожиданно, но в этом году, похоже, будет очень снежная зима..."

Неожиданно, но в этом году, похоже, будет очень снежная зима. Отмечаю это краем заплетающегося в тугие узлы сознания, когда снег, мягко шурша, пробирается цепкими лапами в плохо зашнурованные кеды, а холодные капельки талой воды срываются с чёлки прямо на нос, питая разбитую губу новой волной саднящей боли. Дети у окон визжат от восторга, хлопая в ладоши, а я лишь горько усмехаюсь. Мне-то уже всё равно. С бутылкой виски, вылизанной подчистую, с выбитым за дерзкие словечки зубом, конечно, только радоваться снежку. Кроме того, я рос в городке, где снег не сходил практически круглый год... Да, я не отсюда. Да, я из горного города. И, да, я не ношу бороды, я не умею рубить деревья и уж точно моей речи позавидовал бы любой житель «цивилизованного» района. Ах, да, это две молнии на шнурке то и дело мелькают в вороте рубашки. Снова чуть одёргиваю лёгкую куртку, даже не пытаясь больше надеть капюшон, пошевелить левой рукой, или утереть подсыхающую кровь. Жарко тут. Дело вовсе не в том, что я вусмерть пьян. Просто в который раз убеждаюсь, что мой ебанутый посёлочек, который я с огромной натяжкой называю городом, больше всего был ближе мне по климату. Не надо замечать то, что в Германии зимы и того теплее, а летом по моим меркам вообще парилка, мне на это совершенно плевать. Всё равно ваш зимний Денвер — огромная сломанная морозилка. Сухая, пустая и до ряби в глазах серая. Серые люди, серые стены, серые тучи... Кроме того, тут не смей обо что-то, не задумываясь, опереться. Прилипнешь так, что освобождаться будешь, шипя от досады(о боли тут не принято говорить) и оставляя на поверхности не cлишком-то эстетичные алые куски мяса и крови. Я устал. Я соскучился по сугробам у окон, по детским играм, по валяющимся в каждом переулке пакетикам из-под волшебной пыли и спрятанным за каждой дверью необъяснимым, блядь, очередным нелогичным поворотом. Серьёзно, я уже во снах вижу, как в очередной раз дохнет мой дружок-нищеброд, как мудак в синей шапке вновь, молча, пользуясь лишь красноречивым жестом, посылает меня, прижимая к себе издёрганного Твика, как Баттерс, заискивающе улыбаясь, предлагает мне какие-то милые вещицы, которые могут нравиться только подобным гомикам... Гомикам... Губы трогает безумная ухмылка. Ох, знал бы ты... Хотя, видимо, сейчас и узнаешь, ибо я вообще себя не контролирую. Извини, конечно, но зря ты позволил мне узнать твой адрес. Вот я снова у светлого дома, всегда казавшегося мне спасительным лучиком света и тепла в бочке, доверху наполненной дерьмом. Почему я до сих пор не уехал? Почему продолжаю гнить в этом проклятом городе, шляясь по барам и клубам? Почему не ночую на съёмной квартире так давно, что даже флегматичная умильная старушка звонит мне и спрашивает, где меня носит, хотя я всегда исправно плачу?.. Потому что ты, рыжая проказа, повис где-то в области шеи тяжёлым якорем и только мерно покачиваешься в такт крику далёких чаек. Кстати, да, я хотел бы когда-нибудь съездить с тобой на море. На Балтийское. В Засниц. Несмело проводить руками по шершавым стенам домов, слушать звуки мирного городка, да и просто смотреть краем глаза на твои огненные кудри, пока ты идёшь рядом. Знаешь, а ведь они поразительно контрастировали бы с белым камнем набережных и выцветшим сухим деревом портового настила... А ещё там были бы корабли. Ну, как корабли, скорее, катеры. Немного, но все ухоженные, чистые, с блестящими якорями... Опять невесёлый смешок покидает недра моего тела, вырываясь наружу небольшим облачком пара. Всё же на улице вечер. Забавно, но к городу в моменты снегопада я всегда теплее отношусь... Сразу какой-то отголосок детства проскальзывает. А в этом отголоске ясно видны твои рыжие непослушные вихры... Когда это началось, я не могу объяснить. И вряд ли смогу когда-либо. Такой зависимости у меня нет даже от травы и от выпивки. Хотя, я не должен,если честно, сравнивать эти зависимости, ведь вести настолько аморальный образ жизни я начал как раз после того, как по пьяни, потный, измотанный и, наверное, донельзя противный любому хоть сколько-нибудь брезгливому человеку(не говоря уже о нашем образцовом чистюле), припёрся к тебе и мне жутко понравился оказанный приём. Дело было ещё в Саус Парке, как сейчас помню. Даже несмотря на то, что во мне тогда было, пожалуй, чересчур много алкоголя, я помню всё до последней детали, понимаешь? Снова усмехаюсь сквозь боль. Клиника... Но разве можно вот так просто забыть тот взгляд, который ты кинул на меня, прежде чем отойти в сторону и дать пройти в свой дом? И если забыть, то как? Как забыть благодарно, даже с какой-то посторонней и непривычной дрожью сжавшееся сердце, когда ты придержал меня и осторожно провёл в свою комнату, шугаясь от любого шороха и опасаясь, что это твоя мамашка? Выкинуть из памяти подобное было бы свинством, Кайл. Хотя, кем же я, по сути, являюсь?.. Животное, не умеющее дышать без самого ненавидимого объекта. Тварь, которая последовала за тобой в этот мерзкий город, куда ты уехал сначала учиться, а потом и работать. Жалкое существо, страшащееся доверить какой-то низшей форме жизни свой самый сокровенный секрет. Как же я ненавижу тебя, еврей. Именно ты сделал меня таким. И, боже, как же я ненавижу себя, ведь я поддался этим невероятным глазам цвета свежей травы... Может, ну её, эту Германию? Мне, чувствую, самое место в Париже. В 1481... Не сказать, что я попытаюсь себя сейчас как-то оправдать, но ты и сам хорош, приятель. Ты ведь каждый раз, будто ждёшь, неизменно выходишь ко мне, дышащему перегаром, в своём изумительном домашнем облике. В этих красно-зелёных клетчатых штанах, в чуть примятой лёгкой футболке цвета елей, что росли в нашем родном городе, всегда босой... Ох, мне кажется, я могу в точности изобразить на бумаге и твои руки, и ноги, так часто и внимательно я их изучаю. И запястья, и ступни тонкие, до безобразия белые, с яркими выступающими дорожками вен, чаще всего мелькающие перед моими залитыми алкоголем глазами... Я, блядь, готов продать душу, лишь бы иметь возможность намеренно провести пальцами по твоим рукам, почувствовать каждую косточку, каждый сустав. Дальше, вдоволь напялившись на длинные костлявые ступни, всегда перевожу замутнённый взгляд на твоё лицо. Ржавеющие кудри к тому времени обычно уже мягкими завитками укрывают твои уши, лоб и шею. Просто тебе кажется, что в повседневной жизни ты выглядишь солиднее, когда стягиваешь волосы в маленький пушистый хвостик. Только кажется, поверь мне. В таком виде ты намного милее, думаю, твоей еврейской душонке могли бы платить даже не столько за то, что ты мастерски защищаешь своих клиентов в суде, сколько за то, чтобы ты перед толпой людей в очередной раз изобразил на лице раздражение и сдул с глаз завивающуюся непослушную чёлку. Но мне намного больше нравится осознавать, что лишь я могу видеть тебя таким. Намного больше. Ты часто ворчишь на меня, стоя в дверях. Я не слушаю, ты не надейся. Просто, задумавшись о своём, изучаю твоё лицо. Такое подвижное, когда надо проявить какую-нибудь яркую эмоцию... То и дело появляющаяся между бровей складка, эти морщинки в уголках губ... Ты постоянно хмуришься, недовольный жизнью жидёнок, не замечал? Потом белые, до невероятного горячие руки тянутся к моему торсу. Нет, к сожалению, ничего интимного, просто тебя вымораживает моя привычка носить куртку на бёдрах или на плечах. Куртка ведь должна носиться нормально, как море должно быть солёным, а жиды должны быть сожжены, так? Ничего никогда не меняется. Я всегда подшучиваю над тобой, пока ты не усаживаешь меня на стул в кухне. Боже, сколько раз я уже видел эту кофейную плитку на полу? Сколько раз ты её отмывал от моей крови или рвоты, а? Я тоже посчитать не могу. Чего ты огрызаешься? А, понял, я снова сказанул что-то обидное о твоей матери. Все шутки и подколы я говорю на автомате, каким-то чудом не теряя их в пьяном угаре и вихре нездоровых эмоций. Ты так выжидательно смотришь, что у меня невольно раскатывается по венам жидкая лава. Нет, я не буду извиняться за стёб. Погоди, что? А, где я так поранился? Без понятия, чувак, ты же чуешь этот перегар. Как будто я могу что-то помнить. Достаёшь медикаменты, бинты и пластыри. Обрабатываешь всегда молча, аккуратно, иногда отмываешь лицо от грязи перед процедурой. Похоже, из тебя вышла бы неплохая медсестра... Пока ты делаешь своё дело, сосредоточенно заправляя за ухо щекочущую щёку прядку, я скучающе смотрю в одну точку. Внутрь себя, точнее. Хотя, тут тоже пусто, как ни крути мой внутренний мир в дрожащих пальцах. О том, почему ты всё-таки пускаешь меня к себе, я уже не спрашиваю. Ты же только неоднозначно пожимаешь плечами, зачем мне тогда лезть? Держу пари, ты и сам не знаешь, почему. А, быть может, у тебя тоже есть какой-то секрет. Не скрою, в моём сердце даже тлеет надежда на то, что он похож на мой. Хотя бы отдалённо. Хотя бы маленькой, самой незначительной деталью, Кайл. Дальше ты просто указываешь мне рукой на бежевый, всегда чистый диван. Когда я наутро просыпаюсь с диким похмельем, от того, что сквозь твои чёртовы шторы мне прямо в глаза светит солнце, тебя обычно уже нет дома. И так раз за разом. По кругу, ты осознаёшь? Холод всё усиливается, снег продолжает ложится на землю, как-то слишком уж по-родному шурша, а я снова стою перед дубовой дверью. Пьяный, избитый, жалкий... Ждущий того, что уже миллионы раз повторялось и повторится не раз. И, что самое страшное, желающий нового оборота чёртова однообразного колеса. Ну уж нет. Знаешь, что? Иди-ка ты сегодня нахуй, я слишком расклеился. Меланхолия, депрессия, да я в душе не ебу, что это, но тебе таким меня видеть точно не стоит. Кроме того, я обязательно сорвусь, если снова увижу тебя. Обязательно... Чёрные кеды оставляют неровную цепочку следов на свежем снегу. За ними тащатся коричневато-серые от пыли и грязи шнурки, но меня это не сильно заботит. Боже, мне даже наплевать на, вероятно, сломанную руку. Только коротким движением поправляю одну из молний, перекрутившуюся на шнурке, и спокойно иду дальше, не поднимая мокрой головы. Я точно знаю, что по такой темноте не найду дороги домой и заночую в каком-нибудь раздолбанном мотельчике, когда снова войду в неблагополучный район. Серьёзно, я, буквально, вижу, как в полуразрушенное от старости и пьяных дебошей здание вваливается жирное нечто, что-то бормочущее себе под нос, сующее одному из двух работников заведения помятую зелёную бумажку. Я точно знаю, что я буду спать на самом дерьмовом матрасе, который только можно найти во всей стране, если не в мире. Я точно знаю, с какой силой с утра мою голову будут атаковать мысли и похмелье. Проходили. Не раз. И не раз пройдём, я знаю. Но откуда, скажи, я могу знать, что ты сидишь в своей уютной, озарённой слабым светом лампы, комнате, отложив книгу в зелёном переплёте в сторону и напряжённо смотря мне вслед? Откуда мне знать, как холодно твоей щеке от стекла, к которому ты прислонился? И откуда я могу знать, что ты хмуришься и болезненно закусываешь губу, понимая, что мы сегодня оба окончательно переступили через себя, хотя собирались сделать совсем не это?.. Ты же переборол в себе желание выбежать на улицу и попросить меня вернуться, ведь так? Тебе всегда было печально и больно видеть своего давнего врага таким. Это же неправильно, так запускать себя, правда?.. Быть может, ты его даже... любишь?.. Жалко, что я об этом и не догадываюсь. Просто придумываю себе перед сном очередную историю о том, как мне признаются в величайшей привязанности, не пытаясь перенести что-то в жизнь из этих красивых картинок о смущённом рыжем еврее. Сколько может стоить одно слово? Ничего, правильно. А сколько стоит чувство, стоящее за ним? Верно, всё. По крайней мере для меня ставка в этой игре слишком велика... Дураки... А белые ледяные хлопья мягко кружатся над равнодушным к двум нездешним людям городом. Похоже, в этом году зима будет очень снежной. И полной греющих душу слов вперемешку с отчаянными криками(и всхлипами). Лишь бы в любимом магазинчике Эрика не кончился дешёвый виски, прозванный местными завсегдатаями «Эликсиром храбрости»...