Взгляд сверху

      Шону было четыре года, когда он понял, что отличается от других детей.       Не то чтобы он их много видел. В то время, когда ему было четыре, в Институте существовала строгая политика контроля рождаемости – об этом он узнал куда позднее. Но не надо быть особо наблюдательным, чтобы заметить отсутствие опоры под ногами, и особо талантливым, чтобы освоить алгебру в трёхлетнем возрасте. Да, Шону повезло. Его воспитывали и оберегали, словно зеницу ока, самые продвинутые умы из тех, что остались ходить по земле (а точнее – под землёй) после Великой Войны. Он был избавлен от необходимости играть с обычными игрушками. Зачем, если можно разобрать микроскоп, а то и целого робота, поиграть на терминале, послушать классическую музыку? Кассет у Шона было немного, но он гордился ими, своей личной коллекцией.       Их, как и многие другие вещи с поверхности, принёс и подарил мальчику Келлог. Этого лысого мрачному мужчину не любили ни другие молодые люди, для которых Институт был домом, ни учёные – впрочем, это было очередным очевидным поводом для гордости, ведь Шон мог считать его в какой-то степени своим взрослым – это, конечно, не настолько круто, как иметь родителей, но всё же иметь кого-то особенного, кто так же выделял бы тебя среди многих чем-то, улыбкой или снисходительным взглядом, к примеру, необходимо для ребёнка. Были другие взрослые, которые заботились о Шоне больше, уделяли внимание постоянно, дали многое в плане образования. Келлог появлялся редко, хотя каждый раз с сувениром, говорил мало, но каждый его визит был похож на праздник.       Может, дело в том, что дети, эгоистичные по своей природе, привязываются не столько к людям, сколько к вещам? Впоследствии Шон не раз оправдывал свою младенческую привязанность к этому человеку именно этим аргументом. Возможно, притянутым за уши. И всё же, между ним и монстром действительно существовала какая-то связь. Возможно, наёмник, а также ответственный по делам на поверхности, хранил какие-то чувства, которые хрупкие сенсоры ребёнка распознать могли, но годы и обстоятельства стёрли всякий наметившийся прогресс. Они никогда об этом не говорили.       Шону было восемь, когда он и Келлог заключили что-то вроде шпионского договора, и это, чёрт возьми, был щедрый шаг и риск со стороны последнего – пронести дальше сформировавшиеся приятельские отношения. В этот год в Институте кого-то просифонило, и у директора началась массовая паранойя – ничего не вносите, ничего не выносите, киборгам – особый приз в виде полной дезинфекции каждый раз на входе и на выходе. И всё же он умудрился пронести для мальчишки целую пачку комиксов с супергероями довоенного времени, а также ещё несколько нужных кому-то вещей...       Альянс держался на честном слове Шона, но по большому счёту – на его любви к комиксам. Несмотря на все недостатки процедурной подачи сюжета, мальчика, выросшего под землёй, захватила концепция, заложенная между строк. Пожалуй, тогда он начал осознавать с немалым раздражением, что похож на растение в горшке, а не на настоящего человека. Возможно, подобные деструктивные мысли когда-нибудь и вытащили мальчика на Поверхность, но Келлог с его комиксами был один, а идейных «кротов», как называл наёмник учёных Института, вокруг много. В конце концов идея взглянуть на останки былой славы заглохла до того, как переросла в масштабы цунами под воздействием гормонов переходного возраста.       Шону было девять, когда он впервые увидел кита. Большая энциклопедия животных с крупными цветными иллюстрациями была последней «контрабандой», которую Келлог протащил лично для мальчика, и это было удивительно. Форма изложения, конечно, оставляла желать лучшего после всех настоящих научных трудов, посвящённых биологическому строению древних видов, но в них не было таких красивых картинок, максимум – скучные чёрные контуры.       После этого Келлог несколько месяцев не выходил на Поверхность, был занят в каких-то экспериментах, которые привязали его к койке на несколько месяцев. Шон повидал своего «опекуна» всего раз за это время, но этого хватило надолго. Наёмник сидел на стуле в изоляторе, неестественно и напряжённо выпрямив спину, смотрел куда-то перед собой тупым, оплывшим взглядом, а лицо у него было серовато-зелёным, как радиоактивное облако. Шон тогда сказал что-то показавшееся ему довольно важным (кажется, про китов), а Келлог спросил, кто он такой и что делает здесь. Только тогда учёные поняли, что последняя операция повлекла осложнения с нарушением когнитивных функций, и Шона поспешно попросили вон. О, как зол он был в тот день на учёных! То был первый конфликт за всю его жизнь, который заставил мальчика всерьёз расплакаться.       Через месяц тогдашний медик, доктор Фримен, передал Шону бумажку. На ней был изображён «кит, вид сверху», судя по пояснению. У этого схематического кита было тело-капля, два плавника, фонтанчик и хвост. Шон перерисовал кита из энциклопедии, озаглавил «кит, вид сбоку» и вернул отправителю.       Они с Келлогом перебрасывались дурацкими китами вплоть до выздоровления последнего. Потом наёмник вернулся в Пустоши, и возобновившееся было общение загнулось на корню.       К тринадцати годам Шон так и не научился рисовать китов из головы, зато в академическом рисунке делал неплохие успехи. Без страданий не обошлось.       Руководитель рекомендовал в добровольно-принудительном порядке найти себе хобби; в противном случае увязнуть в рутине институтской повседневности было проще простого. Большая часть времени уходила на учёбу, а то, что не на учёбу – на работу по отцифровке бумажных носителей. Многие тексты сохранились в плачевном состоянии, так что перепечатывать приходилось набело: много, следовательно – медленно, следовательно – печально. К Шону, как главному источнику важного материала для исследований, относились ещё сносно, а вот любых других ребят могли поймать в коридоре и попросить сделать что-нибудь, что синты нового поколения в силу своего тогда ещё не слишком совершенного строения и тупого рабского менталитета не смогли бы.       Келлог появлялся всё реже и реже. В силу юношеского максимализма Шону казалось, что он уже «вырос» из общения с Конрадом – так его звали по имени. Может, потому, что наёмник с течением времени не изменился ни капли, в то время как сам Шон успел вырасти и нахвататься новых знаний, даже не ума и не опыта.       Потом выяснилось, что большей ошибки придумать было сложно. Келлог был многогранным человеком, но кто вообще станет раскрывать душу в атмосфере всеобщего неодобрения.       Шону было шестнадцать лет, когда он получил свою первую научную степень. В тот же год он узнал правду о своих родителях. Абсолютно случайно, просматривая записи в терминале Отдела рекламации синтов в ходе подготовки следующей диссертации.       Сперва это был удар. Первой мыслью было: «А почему мне ничего не говорили?»       – А ты спрашивал? – только посмеялся на это Келлог.       Почему-то от этих слов стало очень, очень неловко. В самом деле, если бы блок с нужными записями не попался Шону на глаза, ему бы даже не пришло в голову интересоваться. Отсутствие родителей после стольких лет воспринималось как должное. Но сам факт, что мужчина, представлявший собой в определённый период жизни краеугольный камень всего мировоззрения, вдруг оказался убийцей матери... Это сложно было принять. У Шона даже не получилось самостоятельно оценить значимость события для своей собственной жизни. Он ушёл в большой растерянности, на ватных ногах и с трясущимися руками.       Он думал об этом столько, что кошмары с Келлогом в главной роли преследовали его несколько суток.       Сверстники заметили, что за эту неделю недосыпания Шон стал гораздо лучше рисовать.       Это всё равно было не то, впрочем. Что о жизни может знать птица, которая всю жизнь провела в клетке, помимо прутьев своей решётки? Только то, что за его границами лежит нечто большое и неизведанное.       В возрасте семнадцати Шон впервые попросил Келлога отправиться с ним на Поверхность.       – Не имею права, – отвечали ему и в первый раз, и в десятый, и даже в сорок первый. Потребовалось всего девяносто восемь попыток, чтобы наёмник осознал, что просто так от него не отделаются, и начал искать способы обойти систему безопасности Института. Или хотя бы получить разрешение вывести мальчика погулять.       Шон не испытывал особых мук совести. К тому моменту чистый генетический материал для совершенствования новых синтов уже давно не был нужен, так что наличие небольшой дозы радиации в организме ни на что не влияло.       – Ни за что не поверю, что ты просто так решил приложиться к истокам своей семьи. Что у тебя на уме, парень? – спросил Конрад, когда они шли по центральной улице какого-то довоенного посёлка. Тёплый свет предрассветных сумерек изменил Келлога едва не до неузнаваемости, а ведь он был единственным знакомым субъектом в окружающем мире. Шон смотрел по сторонам, вытаращив глаза, и не сразу среагировал:       – А что, какая-то логика должна быть?       – Сказал самый молодой доктор философии, сын преподавателя Массачусетского технологического института и самая надоедливая заноза в заднице, которую белый свет видел за последние лет двадцать. Или сколько тебе.       – Сто семьдесят, – предположил Шон.       – Да. Ужасающие масштабы. В общем, тут они и жили... не особо обжитое место, до войны наверняка было лучше. Даже не на что смотреть.       – Мне казалось, все более-менее населённые места тут заселены рейдерами или ещё какой дрянью.       – Как тебе сказать. Это тоже заселено. Но...       – Доброе утро, сэр! Какими судьбами на этот раз? – послышался жизнерадостный голос со стороны. Шон поймал себя на том, что подскочил на месте и вцепился обеими руками в плечо своего спутника. Келлог усмехнулся и лениво махнул рукой трёхглазому роботу, похожему на несуразного летающего осьминога с недостачей конечностей. «Мистер Помощник» от Дженерал атомикс, с запозданием понял подземный житель.       – Просто хожу вокруг, выгуливаю друга. Он не любит солнце и всё, что шевелится, кроме меня. Так что будь добр.       – Спасибо и на том, что не стреляете, – с угрюмой иронией отозвался странный робот и улетел, скрежеща старыми механизмами.       – Он не попытается нас убить? – шёпотом спросил Шон, ловя себя на том, что отчаянно краснеет. То, что Келлог назвал его другом, а в следующем же предложении высказал предположение, истинность которого мальчик из-под земли пытался выяснить большую часть жизни, сделало ситуацию крайне неудобной. Благо, через стекло защитного шлема не видно красных щёк.       – Сними уже это. Тут не фонит. Если бы фонило, у меня бы счётчик затрещал.       – А стрелять научишь? – ни с того ни с сего спросил Шон, ловко уходя от неугодной темы разговора.       – Зачем тебе?       – Никогда не помешает иметь туз в рукаве на случай незапланированной атаки роботов. Которые, ну, не будут столь дружелюбными.       На это Келлог согласился с двенадцатой попытки. Прогресс, что ни говори. Инициативы Шона хватило где-то на восемь уроков (ради каждого Конрада пришлось отлавливать заново). Восемь раз по два академических часа наёмник пытался обучить учёного тому, чем он в принципе, по идее, заниматься не должен бы.       – Ты случаем перед занятиями не употребляешь? Возьми ствол двумя руками, ковбой, и держи прямо. Хватит трястись, мы не на экзамене.       Шон пытался унять дрожь во всём теле, но, когда Конрад стоял рядом и что-то бормотал над ухом, от необъяснимой тревоги хотелось превратиться в склизкую лужицу и спрятаться в какою-нибудь щёлку в полу.       – Покажи ещё раз? – попросил горе-ученик, и Келлог, хмурясь, пихнул его мыском ботинка в щиколотку.       Наёмник думал, что тщательно вымеренная грубость котируется лучше, чем вежливость в любой ситуации. Наверное, там, наверху, в Пустоши, это правило действительно работает. Но не в Институте. Тут, как правило, нет – вот только Шон всегда был исключением из правил.       Шону было двадцать два, а синты и учёные уже называли его Отцом. Сперва молодому парню казалось, что у этой иронии какой-то злой оттенок. Вряд ли он стал бы кому-то реальным отцом, учитывая, насколько разительно отличался от других людей.       Возможно, дело было только в Конраде, его чертовски мрачном обаянии, запахе «Огней Сан-Франциско» от куртки из натуральной кожи, а ещё пистолетного пороха, металла, здорового мужского тела, чёрт знает чего ещё.       В какой-то момент Келлог просто перестал пинаться, а Шон, неправильно истолковав поведение наставника, потянулся и чмокнул в губы. После этого наёмник не говорил с ним почти месяц, и обучение пришлось прервать по техническим причинам.       Мне надо отдохнуть, думал Шон. Отдохнуть, и весь этот запоздалый гормональный всплеск погаснет так же внезапно, как вспыхнул. Директор подписал заявление об отпуске (первом за много лет), но... на самом деле, от безделья было только хуже. Даже натюрморты, работа с которыми обычно доставляла удовольствие, успокаивала, выходили чёрт знает как, но бросить рисовать тоже не выходило. Пришлось лепить из головы – а в голове было море с картинок, ракушки, чешуйчатые гладкие рыбы, дельфины и киты. И Келлог.       Шон, как правило, не умел и не желал рисовать людей, но лицо наёмника его преследовало. Надо было, наверное, нарисовать один раз, полюбоваться и сжечь. Но сжечь рука не поднималась, так же, как и представить свои творения тому, кто на них вдохновил.       Отец не питал особой надежды, когда оставил Келлогу открытку с акулой и просьбой на развороте «Я хочу посмотреть на море». И каково же было его удивление, когда Конрад зашёл к нему тем же вечером и сухо, не глядя, протянул ладонь.       – ...Что это за чертовщина? – Шон тыкал палкой в толстый панцирь невиданного ранее существа, а потом наклонился и проткнул ему глаз, затем не без определённого удовольствия наблюдая, как вытекает полупрозрачная жидкость.       – Болотник. Вредные поганцы, зато вкусные, – Келлог пожал плечами, перезаряжая свой револьвер.       – Воняет от них не особо вкусно.       – Это море смердит.       Шон потёр шею – шлем и белый костюм на этот раз изначально были оставлены в Институте, где им и должно быть, – и повернул нос к ветру.       – Нормально пахнет. И это океан вообще-то.       – Океан. Море. Разница, умник? – сурово спросил Конрад, но тут же смешливо фыркнул.       – В том, что я просил второе, а ты... – всплеснул руками Шон.       – Искать море в океане – да ты, наверное, ещё более ненормальный, чем я думал.       – Северный Ледовитый океан граничит со множеством морей.       – Но мы-то у Атлантического, – напомнил Келлог.       – Я не спорю.       – Нет, споришь.       – Это потому что ты... – Шон набрал в грудь побольше воздуха, подняв руки в обвинительном жесте, но спутник ободряюще хлопнул его по предплечью, так, что у того весь воздух из лёгких выбило:       – Ты прав. Хорошая сегодня погода. И пахнет здорово.       – Самое то для свидания? – полушутливо спросил Шон, но тут же осознал, что зря вообще открыл рот.       – Я не понимаю твоего юмора, парень. Мы разного поля ягоды, начнём хотя бы с того, что ты... Человек. Из Института. Я – уже нет. И жить я буду ещё долго после того, как ты помрёшь, потому что никто не согласится сделать ещё одного такого же монстра. Вспомни ещё, что я сделал с твоей матерью, например.       – Да мне плевать! – резко оборвали Келлога. – Просто посмотри, как это выглядит с моей стороны. Если бы... Если бы тебя вообще я не интересовал, то ты бы не пытался оправдаться. Или нет? Или я не прав?       Наёмник в ответ на эту глупость рассмеялся уже в голос, а потом притянул к себе за плечи, схватил за подбородок и прижался сухими обветренными губами к губам Шона. У него аж сердце пропустило пару ударов.       – Только не говори, что ты?.. – спросил в пространство Конрад.       Шон отчаянно закивал.       Впервые в жизни он мог прочитать мысли Келлога на его лице. Надпись была не слишком льстящая самолюбию: «Я с этой семейкой вообще с ума сойду», или что-то такое.       Больше совместных визитов на Поверхность не было, зато возобновившиеся занятия приобрели более приватный характер. Каждый раз Шон думал, что кому-то, в конце концов, должно быть не всё равно, что их бриллиантовое будущее, их надежда, их Отец нарушает все правила, на которых строится фундамент здорового общества. Высовывая нос из кладовки, – в прямом и переносном смысле, – он смутно желал, чтобы кто-то поймал и отчитал за это, но каждый в Институте был поразительно слеп.       Связь, установившуюся между Шоном и Келлогом, даже отношениями назвать сложно было, просто к базовому пакету социальных услуг (тяжёлые взгляды, раздражающе жизненные советы и ехидные подколки) добавился ещё и умопомрачительный секс. Умопомрачительный – это с учётом, что другого не было и быть не могло.       Шону было двадцать пять, и он желал не только признания, но и власти, а потому работал настолько много, что даже времени отрефлексировать свои собственные чувства не было.       В тридцать два он стал директором Инситута, и эфемерный баланс в отношениях с Конрадом снова оказался раскололся вдребезги. Интересно, как это вообще воспринималось Келлогом – что сопливый мальчуган в одно мгновение ока возмужал, нагло занял одно из ключевых мест в жизни (в этом Шон не сомневался), а потом сморщился и покрылся сединами.       Отец упустил момент, когда в обращении Конрада появилось снисходительно-пренебрежительное «старик». По крайней мере, сперва оно таковым и казалось, но где-то в пятьдесят четыре стало восприниматься как само собой разумеющееся, констатация неизбежного.       Шону было пятьдесят девять, когда он узнал про свой рак лёгких.       Такие новости сперва ошарашивают, но Отец не мог позволить себе отвлечься от дел ни на секунду. Но если бы доктор Фолькерт не сделал ошибку, сообщив жуткую новость слишком рано, без некоторых жертв можно было бы обойтись. Тогда у Института были проблемы с одним городом на поверхности. Келлог в кои-то веки решил посоветоваться по поводу тактики:       – На случай, если сами не сдадутся: какой предлагаешь план Б?       – Убить их всех, – сказал Отец.       Впоследствии ему было стыдно за это решение, но ничего поделать с этим Шон не мог. Его устами говорила боль, стресс и старческая тоска по несбывшемуся. Именно поэтому, наверное, он решился на отчаянный шаг и выпустил из криогенной камеры единственного родственника, оставшегося в живых. Настоящего отца. Шон продумывал план до мелочей, но в конечном итоге всё пошло настолько не по плану, насколько вообще могло.       Этот невыносимый человек первым делом начал тыкать в Отца револьвером, при этом сохраняя на лице выражение холодного презрения. Если бы Шон сказал что-то не так, то, без сомнений, его ждала бы обидная, зато очень быстрая и почти безболезненная смерть. Пришибли, и рука бы не дрогнула. Точно так же, как не дрогнула при убийстве бывшего хозяина трофейной пушки.       Отец рассказал папе всё – насколько вообще мог сделать это, не испытывая его терпения. Тот в ответ криво ухмыльнулся и сказал, что такая бредовая история не может не быть правдой, но Шон, конечно, полный мудак и немного кретин, потому что нормальные люди ценными кадрами не разбрасываются. Особенно такими ценными, как Келлог.       Они были чем-то похожи с папой, в конце концов. Одинаковый творческий подход к заданиям и древняя пустота в головах, населённая чёрт знает какими демонами. Отец не думал, что на старости лет станет чему-то или кому-то завидовать, но мужчина из сто одиннадцатого вдруг оказался недостижимым и недосягаемым идеалом, этаким сплавом тех черт, которые Шон воспитывал в себе жёсткой дисциплиной, и тех, которые не пытался вытравить из Конрада.       Шону было шестьдесят, когда он увидел Содружество открытыми глазами с высоты крыши старого здания Института. Не фоном для человека, но пространством, с которым можно взаимодействовать, не пользуясь посредничеством других людей.       – Тебе понравилось здесь, Отец? – не без иронии спросил папа. Было почему-то на редкость легко думать о нём так, хотя он провёл в сознании гораздо меньше лет, чем его биологический сын.       – Дыра, какой ей быть и полагается, – соврал Шон.       – Ты когда-нибудь раньше бывал?..       – Нет, – и снова, обрывая на полуслове.       Что бы изменилось, если бы он сказал правду? Что яркие картинки притягивали его всегда, но всё, что он смог сделать для себя, превыше идеи возродить под землёй человечество – выработал умение изображать двести оттенков белого цвета на одном полотне одними лишь простыми карандашами? Ерунда это всё.       Художник без искры – это маляр, вне зависимости от того, как эффективно он накладывает краску. Иногда тот, кто называет себя поэтом, всего лишь неплохо рифмует окончания.       Так думал Шон, и если бы он прожил чуть дольше, то понял бы, как сильно ошибался, увидев над рабочим местом Выжившего толстых, вальяжных рыб, нарисованных в последний год жизни под впечатлением от его персоны.