Цена победы

Города больше не было. Остались лишь щербатые остатки каменных зданий, гарь, разлетевшаяся на несколько верст, и запах. Вкусный запах жареного мяса, этот кухонный символ благополучия, от которого нутро выворачивало наизнанку. Марию едва не стошнило на собственную одежду, но Гай вовремя помог, отнес девушку до ближайших кустов. Он покрепче... скорее всего думает, как им быть дальше. Фирион, все еще в шоке, смотрит на трясущиеся руки, измазанные сажей и кровью. До побега из города ему не приходилось убивать, он даже драться не любил. Леон тоже раньше не убивал, а драться любил всегда. Его губы растянуты в улыбке, потому что память слуха раз за разом воспроизводит тот неповторимый звук, что издает меч, проникая в человеческое тело. Он не слышал его, когда на тренировках протыкал чучела, набитые песком или соломой, а услышав, не сможет забыть никогда. Чувство, испытанное им, когда клинок достиг своей цели, было несравнимо даже с экстазом первого оргазма. — Родители, — стонет Мария. Родители умерли быстро и страшно. Мать лежала с распоротым животом, раскинув руки, отец пригвожден мечом к земле недалеко от нее — на лице застыло какое-то глупое выражение неверия, что его убили. Именно этот меч, выкованный из мифрила, а значит более прочный и острый, Леон вытаскивает из грудины отца. Простой железный кидает Фириону. — Не надейся только на ножик. "Пленных не брать", — вспомнился имперский приказ. — Надо уходить, — вдруг решает Леон, резко вставая. Гай кивает, подхватывая девушку на руки, Фирион вытирает руки о штаны и тоже поднимается с земли. Имперские солдаты настигли беженцев под самым Альтаиром. *** Со двора, окруженного деревянным забором, слышится звон металла и детский смех. Гай и Леон тренируются тупым оружием. — Леон, сложно с мечом против топора? — смеется Мария. Гай выше, тяжелее и в его ладонь удобнее ложиться древко секиры, чем рукоять меча. — Тяжело в учении, легко в бою, — брат успевает парировать и удары партнера, и шутки сестры. Он, самоучка, давно заметил, что большая масса — не преимущество. Гай замахивается снова, Леон ловко уворачивается и противник по инерции пролетает дальше, падая на землю и поднимая клубы пыли. Все смеются, уж очень нелепо Гай растянулся на песке. Здоровяк не в обиде, улыбается и протягивает руку Леону, который помогает ему подняться с земли. — Жаль, что ты у нас такой мирный, — обращается Леон к сводному брату, — мог бы быть не хуже меня. Мария фыркает на бахвальство и метко пинает его под коленку. Фирион пожал плечами. — Для самообороны хватит и ножа. Я же на военную службу не собираюсь. — Как знаешь, — страший покровительственно обнимает его и Марию, — тогда мы с Гаем будем вас защищать, а вы семейные дела вести. Из окна дома выглянула темноволосая миловидная женщина: — Эй, вояки, быстро мыть руки и за стол. После обеда отцу по хозяйству поможете. *** Лязг двери прерывает его воспоминания. Прошлое — единственное, что у него осталось, сколько длится "настоящее", он не знал. Оно состояло из камеры, воняющей гнилой соломой и мочой, звуков шагов тяжелых армейских сапог и отдаленного шума арены. — Твоя очередь, — бросили через прутья решетки, потом щелкнул замок. Следуя за стражей, он проходит по узким коридорам и поднимается по лестнице. Это место называют Колизей. Внизу камеры с заключенными, наверху зрители и зрелища. Солнце на поверхности ослепляет. Леон щурится, но подставляет лучам побледневшее лицо, стараясь вобрать в себя как можно больше теплого света, и заодно быстрее привыкнуть к нему, чтобы во время боя он не смог стать помехой. Пока готовится арена, он оглядывает трибуны. Как всегда — имперцы, знать, маги. Они приходят сюда в свободное время посмотреть как умирают другие. Объявляют его имя и слышится шум восторга. Да, он уже знаком им — первый, кому удалось выживать не арене в течение нескольких недель. "Леон из Финна, господа — единственный выживший!" — представляют публике нового бойца-смертника. Выживший... Единственный — от этой фразы холодная ярость затопляла сердце. Он мстил каждый раз, когда выходил на арену. Мария, Фирион, Гай, — за них он дрался до последнего, а с ними расправились на его глазах. Без эмоций, жестоко, методично, профессионально. Имперские солдаты никого не ненавидили, они выполняли приказ. Очнувшись в камере в первый раз, он понял, что жив и его подлатали белой магией. Для чего? *** — Зачем тебе этот? Приказано убить всех. — Этот для Колизея сгодится, если по дороге не сдохнет Леон выжил вопреки ожиданиям. Он должен был истечь кровью на полпути или свихнуться от боли потери, но сила воли и желание жить пересилили. *** Зрители ждут — он выбирает оружие и выходит на середину поля. Трибуны ликуют, приветствуя последнего выжившего, идущего на смерть. Всех противников он уже знает: монстры подземелий, големы из всевозможных видов, иногда вызываются сами солдаты. Последние — редкость и он предвкушает их больше остальных, с удовольствием вбивая шлемы в головы, кроша черепа, отрубая конечности, подставляясь под горячие струи крови из перерубленных артерий. Мозг быстро заучивал чужие уловки. Он никогда не вырабатывал свой стиль боя, менял оружие и тактику, обкатывая полученные знания на противниках. Но добивать любил одним из тех ударов, от которых погибли близкие. Их до боли в мышцах он повторял в камере, когда узнал, что его ожидает. Он снова выжил, снова победа. Снова камера. На полу каменной темницы стоит миска с горячей мясной похлебкой, прикрытой сверху щедрым ломтем хлеба. Еда поглощается с жадностью, от нее он никогда не отказывался. Тело хотело жить, рассудок — мстить и убивать, для этого нужна сила, а не гордость. Послышался крик — за стеной кого-то били. Леон никогда не бунтовал и его не трогали: при всей своей боли и ненависти он не мог не заметить, что солдаты занимаются рукоприкладством только в том случае, когда заключенный доставляет лишние проблемы. Его не тронули, даже когда он первый раз убил на арене одного из них. Леон вытер рот от крошек и вспомнил сегодняшний бой — ничего примечательного в первом и втором поединках. Голем и бегемот. А вот в третьем был имперский капитан, с которым он расправился особенно жестоко — его лицо напомнило солдата, убивавшего родителей. Еда быстро перешла в тепло, тепло напомнило об усталости и узник прислонился спиной к стене, погружаясь в блаженное забытье. Там, на границе сна и яви, Финн был невредим, а время в семье полнилось играми, тренировками и мелкими заботами. Разве мог он представить, что домашние дела, от которых они с братом постоянно отлынивали, когда-нибудь останутся безвозвратными воспоминаниями о счастье. Он наблюдает за ними со стороны: вот Фирион возится на конюшне. День выдался жарким и Мария приносит ему кувшин холодной воды. Сестра часто находит предлог, чтобы быть рядом с Фирионом — Леон давно заметил, что ей нравится сводный брат. Еще бы тот увидел в ней не только сестру и все было бы отлично — эти двое подходят другу. Младшие как будто чувствуют, что он смотрит на них: поворачиваются, радостно улыбаются, зовут к себе. Но как только он делает шаг навстречу, красивое лицо Марии покрывается трупными пятнами, а по груди Фириона расплывается красное пятно. Леон хочет отступить, но не может, пытается отвернуться — и чувствует руку на своей голове, от которой немеет тело и гаснет воля. Белое безмолвие затапливает мысли, принуждая подчиниться кому-то извне. Пальцы с нечеловечески длинными ногтями сдавливают виски, высасывая силы, заставляют смотреть, не отрываясь: пятно на рубахе Фириона увеличивается на глазах и вот уже вся одежда насквозь пропитана кровью. Глаза Марии неподвижно смотрят на него из гниющей плоти, которую с аппетитом поедают черви. Леону остается только беззвучно кричать. От ужаса, боли и отчаяния, что даже спасительные мечты обернулись кошмаром. Сквозь удушающую тишину как помехи прорывается голос сестры: — Открой глаза! Не отдавай нас ему! Он очнулся, сердце бешено колотилось, готовое выскочить из груди. Он ведь не спал? Он точно знал, что это был не сон, но почему его грезы вышли из-под контроля и он снова увидел смерть близких? Кому он не должен их отдавать? Занятый своими мыслями, он не сразу заметил, что в камере кто-то есть. Странно, но ни звука шагов, ни скрежета решетки Леон не слышал. Будто морок, который можно разогнать, помахав рукой перед лицом, а не человек из плоти и крови молча стоял и смотрел на него сверху вниз. От этого взгляда Леон вдруг почувствовал себя маленьким, совсем ничтожным. Бесстрастность давила как когти из кошмара, давая понять, что сопротивнение еще возможно, но бесплезно. В нем было столько холодной уверенности в своей превосходящей силе, что даже Леон, никогда не испытывавший почтения перед магами, поверил в нее. — Нет! — Он резко вскочил, встал почти вплотную к незнакомцу, стараясь отвести глаза и сбросить наваждение. Впервые за все время, проведенное здесь, в них отражался страх, который нужно было прятать. — Ты давно не спишь. Я хочу видеть, что ты скрываешь. Что тебя мучает. — Слова падают тяжело, защелкиваются как кандалы, из которых не вырваться. Прохладные пальцы прошлись по щеке, не поглаживая, а фиксируя челюсть в ладони — так прихватывают зарвавшуюся челядь, уличенную в обмане. Простой жест, а не вырваться. "Он не просто маг", — успел подумать Леон, прежде чем их взгляды пересеклись и внимательные глаза впились, изучая не просто его лицо — душу. Леон не хотел вспоминать, но это получалось против его воли. Воспоминания проносились в обратном порядке: сражения в Колизее, первый день в тюрьме, смерть в лесу, пожар в Финне. Эмоции, которые он запечатал как помеху и слабость, которым не давал выхода, слезами рвались наружу. Переживая второй раз за вечер свое горе, он вдруг увидел чужие воспоминания: странный человек кастует сильное заклятие, оно в его ладони как маленькая безобидная искорка, но вот заклинание срывается с пальцев и звучит приказ. Глаза привычно наблюдают за смертью тысячи людей, как до этого наблюдали в других захваченных городах. Догадка ледяной иглой прошивает тело. Леон хватается за чужое запястье, пытается отодрать от лица эту руку, от которой несет смертью в сотни раз сильнее, чем от всего подземелья. Но держащий его человек, кажется, не замечает тщетных попыток. Он занят — разбирает память узника по камешку, что-то ищет... "Из окна дома выглянула темноволосая миловидная женщина" "Со двора, окруженного деревянным забором, слышится звон металла и детский смех" — Нет, — Леон вздрагивает, — не смей! Он снова пытается вырваться, но рука держит сильнее и продолжает вытаскивать на поверхность самое тайное, самое любимое, самое светлое — то что сохраняло желание жить. Леон не замечает, что уже не плачет, а лишь тихо скулит, как выброшенная на холод больная собака. Кажется, будто любимых терзают уже в третий раз, а он опять вынужден смотреть и не может отвести взор. Ощущение позорной слабости сменяется злостью. На собственную беспомощность, на то, что ничего уже не исправить, на то, что все мечты растоптаны и он настолько жалок перед врагом, что повинен в этом. Пальцы разжимаются и пленник падает к ногам победителя. Нет сил даже пошевелиться и отползти хоть немного в сторону, чтобы не сидеть перед тираном в униженной позе. Он думал, что ради мести забыл гордость, а сегодня понял, что она все-таки была. Была, до момента, когда его память взломали как закрытый ящик и вытащили на поверхность то сокровенное, что не позволяло не сойти с ума, то, что давало силы раз за разом побеждать. Прохладная ладонь легла на его спутанные волосы: "Сегодня ты будешь спать," — и Леон ничком упал на пол, сраженный глубоким сном. *** Город в огне. Паника, людские крики — это будоражит кровь. Адреналин вскипает в жилах, когда на меч в твоих руках насаживаются мужчины, когда острым лезвием насилуешь женщин, когда вражеские солдаты пытаются противостоять. Они дохнут так же быстро, как глупые горожане. Ты прорубаешь себе дорогу дальше, цель — дворец, по которому ты один, без помощников, проходишь как горячий нож сквозь масло. Сокровища и красотки побоку, ты и только ты должен принести хозяину голову короля. Позже ты стоишь на крепостной стене, готовой вот-вот обрушится вниз, с отрезаной головой в одной руке и окровавленным мечом в другой, смотришь вниз на паникующую толпу, пытающуюся спастись из взятого города. Какое стадо! Эта аналогия приводит в восторг. Прыжок с рухнувшей стены в самую гущу беженцев. Они обречены. Ты, как хорошая гончая, успеешь выследить и прикончить каждого. Потом ты еще раз прогуляешься по пепелищу, вдохнешь глубоко воздух этого места. Поверженный город — твоя заслуга, твоя победа. Твою силу отметят перед другими, а хозяин снова останется доволен. Проснулся он от толчка в бок — стражник поставил перед ним миску с едой и не спеша закрыл камеру. Окон в тюрьме не было, но если его кормят, значит проспал до вечера. На арену тоже не водили, такое бывало, а вот пропускать тренировки нехорошо. Леон поднялся и прошелся по камере, выполняя упражнения. Что-то было не так. Не в обстановке: сырые стены, гнилостный запах и ржавые прутья решетки — как всегда, но что-то изменилось. Изменения произошли в нем. Из груди пропала боль потери, он помнил, что близкие погибли, но больше эта память не приносила страданий. Как будто все отчаяние, всю тоску по родным аккуратно вырезали. Финн пал, семья мертва, я сражаюсь — теперь сухая констатация фактов. Но для чего сражения? Ради собственного удовольствия. Они делают сильнее, а победа повышает статус. Голова, впервые за долгое время, ощущалась легкой, а тело — полным сил. Замедлившиеся шаги в камере привлекли внимание стражника. — Вы изменились. Хм, "Вы"? Леон понял, что перемены ему нравятся. В следующие дни его бои заканчивались, едва начавшись. Он убивал таких сильных монстров, с какими даже имперцы не всегда справлялись. Приветствуя очередную победу, трибуны скандировали его имя, а сам он поворачивал голову в сторону элитной ложи, которая с момента их первой встречи перестала пустовать. От одного взгляда на этого человека, ему казалось, силы прибывали и он готов сразиться хоть со всеми монстрами и высшими военными чинами одновременно. Положение тоже изменилось. В прошлое ушли вонючие подземелья, теперь он жил на нижнем этаже королевского замка. Ему прислуживали, его приказы исполняли, но выход все еще был под запретом. Это раздражало. Неужели "Он" ему не доверял? Однажды его хозяин — именно так за глаза Леон называл покровителя, не появлялся в Колизее несколько недель. И знаменитый гладиатор особенно жестоко расправлялся с противниками, а в ночи приходили кошмары — ему снилось, он ничтожный парень, которого убивают в один взмах меча. Леон с криком просыпался и не одеваясь, бежал в тренировочный зал совершенствовать технику, развивать искусство — все подряд, что способно снова сделать его победителем. Вошедший слуга интересуется, не нужно ли чего господину. — Почему он не приходит? — вдруг вырывается у Леона. Слуга моргает, сбитый с толку вопросом, а когда понимает, о ком речь, отвечает: — Идет война. Его Величество занят. — Тогда почему я не могу в ней участвовать? Разве я игрушка для легких боев и не могу быть по-настоящему полезен? Назавтра снова опостылевшей Колизей, но хозяин в своей ложе. Леон счастливо улыбается, как будто только что вдохнул свежую дозу дурного порошка. Два раунда проходят быстрее, чем за минуту. Третий. На арене не голем, не монстр и даже не солдат. Какой-то нелепый горожанин, озирающийся по сторонам и женщина с черными волосами. Она боится толпы, прячется за мужчину и закрывает лицо передником. Леон недоволен — и это третий, самый сложный бой? Раз — и женщине вспарывается живот от лобка до грудины, два — мужчина, как бабочка, пригвожден мечом к земле. Он еще жив, хватается за лезвие, пытаясь вырвать меч, но только сильнее режет ладони. Черному Рыцарю нет дела до мяса. Он перешагивает через тела, под аплодисменты пересекает арену и поднимается наверх к императорской ложе. — Ты достоин доверия. Слова, которых он так давно ждал. Рыцарь опускается на одно колено и чувствует руку на своих волосах. Боли нет. Есть уверенность в победе.