***
Сейчас он думает, почему тогда ему не пришло в голову спросить рабочего, так ли сильно ему требуется помощь. Черно-белый силуэт стоял, сгорбившись, не делал никаких попыток напасть или последовать за ним. Он умел помогать. В конце концов, он только этим и занимался. Первого сгоревшего элсена он встретил далеко в Шачихате, в мрачном почтовом отделении, кишевшем духами. Человечек шатался, вздыхал и надрывно кашлял; даже после смерти он пытался сказать что-то своему спасителю, но тот его не слушал. К словам благодарности он всегда был глух, ибо непозволительно было ему возгордиться от похвалы. Честолюбие, считал он, это первый шаг с верного пути. Он помогал, не слушая никого — только своего кукловода. Помогал, не считаясь с последствиями. Иногда он оставался единственным, кто вообще мог помочь заблудшим душам. Он не отказывал им. Быть последней инстанцией тоже в какой-то степени себя оправдывало. Он помогал белым воротничкам, там и тут беспокоившимся, что их работа недостаточно эффективна. Помогал несчастным вечно занятым элсенам, запертым в почтовом отделении Шачихаты в сто тысяч этажей. Когда он вернулся в первую Зону после ее полного очищения, то никого не обнаружил, ни одной живой души. Могло ли это значить, что все освободились от канцелярского гнета? Могло. Подтверждения этому как такового не было, но никто не мешал ему со своим кукловодом в это верить. Он помогал жителям Бисмарка, живущим в вечном страхе окружающего мира. С какой стати в своем родном доме нужно бояться каждого шороха? Неправильная жизнь. Он спасал слетевших с катушек элсенов Зоны 3, которые узнали об инциденте с сахаром в западной части. Не слушал бредни о спасении кристаллического бога, сострадал им от чистого сердца, ничуть не задетого черным пламенем. А рабочих четвертого отделения он замечал уже издалека. Встречал их с битой наперевес. Это их, конечно же, не останавливало. Элсены всегда просили о помощи. Когда на месте их головы вспыхивал столб черного дыма, он ясно слышал вопли, которые они издавали, нападая на него. Даже в состоянии бесповоротной мутации и безумства они не хотели умирать. Они умоляли его, будто знали, что лучше всех решает проблемы именно он. Так и есть.***
В испорченном мире он никого не обошел стороной — в том числе виновников его порчи. Но он ни на кого не злился, нет. Нельзя злиться на избалованных детей, которым только и требуется для исправления, что преподать хороший урок и наставить на путь истинный. Он научил их тому, что в мире, насколько бы ты ни поднялся, найдется кто-нибудь упрямее и могущественнее тебя. Что у кого-то зубы крепче, размах крыльев шире, а физическая мощь больше. В нем самом ничего из перечисленного не было. Наверное, надо было добавить в список решимость довести дело до конца. Неважно, помог им этот урок или нет; для него было важно преподать его. С этим он, как и всегда, справился на отлично. Он спасал всех, кого смог, на своем пути. А кто теперь спасет его? Мертвый кот? Он сам оказал старому Пабло услугу, прикончив его. Что еще оставалось? Сбежать от своего предназначения невозможно. Вот и сидит он, обхватив руками биту, и вслушивается.***
Только сейчас, в пустой белой комнате с одиноким рычагом, он замечает, насколько стало тихо. До этого будто само окружение нашептывало ему мотивы, плохо различимые слова, бормотало и звенело в ушах, когда бита в его руках творила правосудие. Когда он начал это замечать, то списал все на элсенов, тут и там шатавшихся по Зонам, вздыхавших на разные лады. Но элсены были везде одинаковые, а монотонные мотивы Зон отличались разительно. Ему не хочется верить, что в этот раз тишина наступает окончательная. Что-то отдаленное, почти незаметное, как наступающий гром, плещется отголосками, не хочет показываться на глаза. Он напрягает слух, дышит едва слышно, чтобы поймать ускользающие звуки. Неужели… кому-то еще нужна помощь?***
Мерно тикали настенные часы. Бухтели себе под нос несчастные работники почты, создавая равномерный гул, который вкупе с тиканьем давил на мозги лучше любой пропаганды. Едва слышно перешептывались библиотекари, завидев посетителя с длинным предметом, покрытым пятнами то ли крови, то ли грязи. Явно опасным предметом. На верхних этажах библиотеки ветер задувал в уши, свистел причудливую мелодию, будто какое-то существо обитало здесь, среди серых облаков, и напевало посетителям мотивы. Гулко гремели механизмы, эхом от темно-зеленых стен отражались шаги рабочих. Постоянные взволнованные голоса, а кое-где хрипы, захлебнувшиеся в чем-то вязком и неизбежном. Тяжелое дыхание, треск сгорающей плоти — и нависающие оранжевые громады, которые словно собирались обрушиться на любого, кто пожелает проникнуть в них с посторонними намерениями. Гудели трубы, сортировавшие сахар; гудели элсены, не получившие заветной порции на ужин; гудел монорельс, и гудели его пассажиры. Звуки сливались в одну сплошную звуковую дорожку, не слышать которую было невозможно. Так вышло, что музыкой для посетителя Зоны становились ее обитатели. Своеобразный саундтрек, создаваемый самой Зоной.***
В очищенной Комнате не было никого. Ни элсенов, ни звуков, ни громовых голосов. Он всегда говорил негромко и спокойно, и никто даже не запомнил тона его голоса — нечто само собой разумеющееся. Ему вдруг вспомнилось, что перед смертью у людей все проплывает перед глазами. Вся жизнь. Эхо наступает на него, перекатывается под потолком белого коридора; остается совсем немного. Он кладет руку на рычаг. Кто спасет его? Кто сыграет ему прощальный марш? Ему одному нужна помощь. Он не осознавал этого в ходе своей священной миссии, а когда она подошла к концу, понял: у обочины остался он один. Пальцы сжимают рукоятку рычага. Один рывок — и конец. Но он ничего не делает. Начинается всё с низких, зловеще-ползущих звуков. За ними вслед вступают сильные, пронзительные трели; он узнает начальника первой Зоны, и чувство ностальгии, как обгоревшая на солнце кожа, медленно слезает с его плеч. Звуки всё новые, разномастные и смешанные, вливаются в сопровождение, заставляя его вспомнить практически всех, чью участь он облегчил. Оркестр из людей и монстров, ненастоящий оркестр, сопровождавший его на протяжении всего пути. Сборище голосов разного тембра и громкости, нестройное и неуклюжее, кричит ему на прощание. Кричит благодарности, которых он не желает слышать. А может и не благодарности. Ему все равно. Кукловод не слышит оркестра; недоумевает, почему марионетка не повинуется ему, хотя ему было приказано опустить рычаг в положение ВЫКЛ. Еще бы — он находился в этом мире, и именно перед его глазами пролетают события его насыщенной, но короткой жизни. Разномастное сборище с каждой секундой затихает, словно музыканты, в нем участвующие, покидают свои инструменты. Здесь нет инструментов, но обладатели голосов, должно быть, один за другим исчезают, пока не остается единственный голос — самый пронзительный и дребезжащий. Голос искренне желает ему скорейшей смерти и обещает встретить его в Небытии. Добавляет ехидно, что все ждут его с диким нетерпением. На этом похоронный марш окончен. Пальцы на рукоятке слегка разжимаются; он медлит. Повинуясь какому-то собственному порыву, он снимает черную кепку, так долго закрывавшую его лицо, и смотрит на тебя — своего дорогого кукловода. Он не видит тебя, не слышит, но знает: ты никуда не ушел. Ты ждешь обещанного конца, ради которого ты вел парнишку в смешной одежде так далеко, уничтожил с ним так много народу и отказал в союзничестве старому коту. Он смотрит куда-то вверх со смутной надеждой, что ты наблюдаешь за ним; с благодарностью за то, что остался с ним до конца и не предал в последний момент. Его собственный голос-инструмент бессильно кашляет, и ни звука больше не вырывается из его рта. Но кукловод и этого не слышит. Тебе надоедает ждать, и ты повторно посылаешь команду. Он не отрывает взгляда от точки, где, как он думает, находится его молчаливый проводник. Рука сама собой сжимается на рычаге и рывком сдвигает холодную сталь. Щелк!***
И пока не начались финальные титры, пока не запела прекрасная Джуди Гарленд, тихий безликий голос хрипит: помогите.