Lie to me, kill me, let me down

треки рассказа (именно в этом порядке): Ultravox – Just For A Moment Ultravox – Slow Motion 30 августа 1977 35, 36, ещё 7 ступенек до его двери. Откуда я это знаю? Да за столько лет сложно не запомнить. Сзади за мной устало семенит Кэрри - белобрысый мальчишка, вместе с которым мы учимся в колледже. Не знаю, зачем притащил его с собой, но мне, почему-то, хотелось так сделать. Пистолет в кармане холодит пальцы и кажется, что этот холод доходит до самых костей - так вот, что чувствуют убийцы перед преступлением. - Эй Родж, с тобой все в порядке? - интересуется у меня Кэрри уже у самой двери. - Да, всё ок. - Ну тогда ладно, - с некой долей обречённости, как бы предрекая дальнейшие события, говорит он. Я звоню в дверь, и мне не раздумывая открывают. На пороге стоит Джим, весь взъерошен, видимо совсем недавно проснулся, с чашкой кофе в руках. Я смотрю в его глаза и пытаюсь запомнить то, что скоро будет живо лишь в памяти одного психа, то есть меня. Такие светло-голубые, они напоминают утреннее небо. - А, это ты, - только и успевает произнести он, и падает на землю, поражённый пулей. - Это, ты... Ты... - в каком-то бессвязном бреду повторяет хрипящим голосом Джим. А затем, собрав все силы в кулак, достраивает фразу. - Я рад, что это не кто-то другой. Чашка с кофе, упав на пол, осталась цела, и сейчас лишь странный звук её спуска по лестнице нарушает тишину. Джим, ещё несколько раз тяжело вздохнув, запрокидывает голову и застывает в этой позе. Его сердце остановилось. Я подхожу и в каком-то неудержимом порыве провожу рукой по его лицу, плавно от лба к подбородку, очерчивая указательным пальцем линию острых скул. Лишь в этот момент Кэрри приходит в себя от увиденного и начинает вопить: - Ты его убил! Убил! Ты убил своего друга, придурок! - звук его голоса, резко и неприятно разбивает уже успевшую сгустится тишину. - Мой друг умер много лет назад, Кэрри, - отвечаю я на удивление спокойным голосом. - Сегодня умер просто Джим. Не найдя что ответить на мои слова, Кэрри, испуганный и загнанный в угол моими действиями, садится на пол и, прижимая лицо к коленям, начинает тихонько всхлипывать. 25 августа 1977 года Снова?! Когда же все это, чёрт побери, блять, закончится? Все это твоё прибабахнутое мудозвонство. Чё молчишь? А sorry, это ж я не в слух. - А разве может быть иначе? Сейчас ведь грёбанный тысяча девятьсот семьдесят седьмой. Семь лет со времени распада Битлз, шесть лет как умер Джим Моррисон и четыре года, как распались Двери. - Эй, Маккензи, что ты там опять себе под нос бубнишь? - темноволосый парень напротив меня гаденько захихикал. - Я же сказал тебе, Джим, не называй меня так. - Опять ты за свою чушь, да? На лучше, покури, - он протягивает мне сигарету. Я делаю вид что собираюсь прикурить, а затем резко выбрасываю её из открытого окна. - Ты чё, ополоумел на хер, сигареты выбрасывать? Сказал бы, что не хочешь, и всё, - Джим недовольно отворачивается к окну. - Да ладно тебе, всё равно не твои, опять у отца стрельнул? - Ну да, а что? Он мне денег не шибко много даёт, я ж не мажор, как некоторые, - он делает глубокую затяжку, выпуская дым серыми клубами в мою сторону. - Ты же знаешь, у меня астма! - вскипаю я. - Да ладно, что-то я давно у тебя приступов не видел, - темноволосый скептически кривит губы. - Может, это просто ты меня давно не видел? - Не выдумывай, я всего на месяц уезжал. - Я не про это. - А про что тогда? А? Вечно твоя эта мерзкая манера говорить загадками. - Просто так понятней, кто тебя слушает, а кто нет. - Ну во, опять ты за своё, Родж. Ну ладно, я пошёл, мне ещё в магазин нужно. - Пока. 20 июля 1977 - Эй, Родж, чуть не забыл тебе сказать, - на том конце трубки послышалось шипение и какая-то возня. - Я уезжаю в следующем месяце к своей тётке, в этот, как его, сейчас прочитаю... Саутгемптон, поэтому встретимся только в августе. - Но почему ты не сказал раньше?! - я был не на шутку возмущён. - Постоянно забывал, да и времени как-то не было. - То есть, у тебе на меня времени нет? - Нет, Родж, я не в том смысле. - Ты опять в своём стиле. - Если ты снова про тот случай на море, я же говорил тебе... Я резко прервал Джима: - Хватит, мне это уже надоело, - я раздражённо бросил трубку, не дав ему договорить. В тот день я впервые за всю жизнь напивался сам. 6 апреля 1977 года Ветер продувает насквозь. Я в раздражении пытаюсь сильнее сжаться, сидя на песке. Ещё немного и у меня он с волос начнёт сыпаться. Вот даже кроссовки уже скрипят. На берегу, в каких-то десяти метрах от меня, сидит буйная компания. Они о чём-то весело переговариваются, иногда смеются. Всего пять человек. Трое парней и две девчонки. Сложно разглядеть их, потому что глаза от ветра слезятся. Но мне кажется, что они примерно моего возраста, может быть чуть старше. Вдруг, в этом смешении голосов, я чётко улавливаю что-то знакомое. Да это, видимо, Джим. Но куртка у него новая теперь, хотя, шапка всё та же. Компания снова давится смехом. Я решаю попытаться уловить суть разговора. Но до меня долетают только отдельные фразы. Что-то про картины, про какого-то придурковатого мудака, его, кажется, зовут Роджер. С опозданием до меня доходит, что говорят обо мне. И вроде бы по закону жанра я должен сейчас заплакать и убежать. Но мне как-то совсем не хочется. Я даже ничего не чувствую. Это как окунуться в ледяную воду: вначале сосуды словно пронизывают иглы, но уже через несколько минут это заканчивается, и ты ничего не чувствуешь. Совсем ничего не чувствуешь. Мир теперь похож на картину. Художника пейзажиста, несомненно более талантливого чем я, но вряд ли более весёлого. 28 марта 1977 - Ну, и как тебе? - Круть... - задорно отвечает Джим. - И это всё твои картины? - Да, - я не могу сдержать улыбки. - Ну ты даёшь, Родж! Так гляди и миллионером станешь. - Ну... Пока что мне за выставку не заплатили. Но, я думаю, нужно в начале заработать себе имя, прославиться в определённых кругах, а там уж... - я задорно подмигиваю. Я ещё раз с нескрываемой гордостью оглядываю выставочный павильон, увешанный сейчас моими картинами. Признаться честно, я совсем не ожидал, что хозяин галереи предложит мне организовать выставку. Этот телефонный звонок был как гром среди ясного неба. Даже мои родители, которые всегда поддерживали меня в моём увлечении живописью, были не на шутку удивлены. А уж я-то скакал чуть ли не до потолка. Папа даже в шутку поинтересовался, не стоит ли вызвать санитаров с успокоительным. Да и день открытия прошёл как по маслу. Ведь, к моему удивлению, был полный аншлаг. Пришла даже парочка журналистов. Всем хотелось посмотреть на мои работы, и это, знаете ли, льстило - причём не на шутку - моему самолюбию. Но самым главным, пожалуй, было то, что я не сошёл с ума. Постойте, я сейчас вам объясню, что имею в виду. Дело в том, что с самого детства я боялся, что стану непризнанным художником, которого все будут за глаза называть сумасшедшим, потому что ценности в его картинах нет никакой. И только близкие будут из жалости хвалить мои произведения. Но волнение от открытия выставки не может сравниться с волнением от прихода Джима. Мне было неимоверно важно узнать, что по этому поводу думает мой лучший друг, и когда он сказал: "Круть", я, наконец-то, облегчённо выдохнул. У Джима это был самый восторженный эпитет.