***
Есть одна вещь, о которой он жалеет. Кроме того, что не смог спасти Фриск, конечно. Кроме того, что остался жив после этого. Папирус. Санс жалеет, что солгал ему. Дважды. Во-первых, насчёт задевшей его фразы — он и вправду не ожидал, что это произойдёт, и Флауи, чьи листья теперь медленно заживают, тоже. Он солгал прежде, чем понял, что лжёт, но иначе было никак. Ему действительно не хотелось объяснять Папирусу, что да, он говорил подобное раньше, когда они с малышкой ещё могли обсуждать всякие вещи. И да, что он назвал его безнадёжным, сказал, что такие, как Папирус, не меняются — но откуда бы Санс знал, что это не так? Откуда было ему знать, что человеческая душа развеется, навсегда изменив чужую суть? Никто бы не смог предугадать. Санс готов забрать свои слова назад, но теперь не может, поскольку разговаривать он не способен. К тому же, он изменил мнение ещё до смерти Фриск. Но Папирусу необязательно знать. Это первая ложь.***
В лаборатории полумрак. Альфис хорошо видит в темноте, хоть и носит эти нелепые очки, и Санс следит за её грузным силуэтом, что уверенно перемещается от стола к столу, выискивая какие-то инструменты. Он сидит на кушетке, свесив ноги; рядом, на стуле, брошены куртка и футболка. В лаборатории вовсе не холодно, но он ёжится от непонятной дрожи; бутоны реагируют на это и закрывают венчики, будто пытаясь спрятаться. Они всегда знают, что с ним что-то не так. Словно они... живые? Он намеревается выяснить это. — Мне нужно взять образцы, — говорит Альфис, подходя к нему. Над столом горит яркая лампа, единственная во всём помещении, и под её лучами кожа учёной кажется не землистого, а песочного цвета. — Если, конечно, ты не против. Он усмехается. «Как будто у меня есть выбор». — Верно, — улыбка её больше похожа на оскал. Санс проходится взглядом по зубам, непроизвольно замечая, какие они острые и белые. — У тебя нет. Но я обязана спрашивать, считай, что это соблюдение формальностей. Она продевает пальцы в кольца ножниц с длинными тонкими лезвиями. Ножницы похожи на садовые, которыми пользуется Король. Это сравнение заставляет Санса нервно ухмыльнуться. Альфис добродушно кивает, поощряя его настрой, но глаза у неё блестят чересчур лихорадочно. Санс знает это чувство, эйфорию от неожиданно возникшего на горизонте увлекательного исследования — он понимает, что чувствует учёная. Он сам частенько испытывал подобное, но это впервые, когда на месте открытия выступает он сам. «Скажи», — спрашивает Санс, чтобы отвлечься от нарастающего беспокойства. — «Возможно ли, чтобы развеянная человеческая душа продолжала жить?» — Кто знает, — задумчиво хмыкает Альфис, отходя обратно к столу — он слышит, как чиркает лезвие об его острый край. — Я не сталкивалась с подобным экспериментом. Но души людей очень сильны, так что вероятен любой исход. Если умерший человек обладал огромным запасом решительности, то его душа — вернее, её остатки — вполне могла бы частично быть живой. Хотя, это не совсем верное слово. Почему ты спрашиваешь о таких вещах, Санс? «Неважно», — он не горит желанием обсуждать с ней Фриск. — «А такая душа могла бы влиять на окружающих?» — Возможно. Даже души монстров способны на некоторое время изменить общий магический фон, ты знал? Всякий раз, как кто-то умирает, на моих мониторах наблюдается всплеск, — она заканчивает заточку и возвращается к кушетке, крепко держа ножницы, но не спеша начинать. Её глаза любопытно блестят из-под очков. — Кстати об этом. Несколько недель назад датчики просто взрывались от магических волн, я никогда не видела подобного. Всё затихло через пару секунд, но с тех пор фон Подземелья поменялся, он словно... — она жуёт губу, подбирая нужное слово, — посветлел? Трудно пояснить, когда имеешь дело с одними только графиками. «Я в состоянии понять». — О, я знаю, — усмехается Альфис. — Папирус всегда недооценивал твои умственные способности, а? Какая жалость. «Мы можем вернуться к предыдущей теме?» Она нетерпеливо щёлкает ножницами. — Да. Если вкратце, то кривая стала стремиться вниз, а не вверх. Понимаешь, что это значит? Он понимает. Когда-то давно похожие графики висели на стенах его собственной лаборатории, хотя составлял их кое-кто другой. Но в те времена кривая почти достигала вершины листа, и с трудом верилось, что может быть по-другому. — Активной магии становится меньше, — говорит Альфис, рассматривая цветы, — и всё больше растёт запас пассивной. Это довольно хорошо, хоть и нетипично для Подземелья. Я подумываю написать доклад на эту тему... «Это значит», — он нетерпеливо прерывает её монолог, быстро жестикулируя, — «что убийства прекращаются?» — Да, если говорить простыми словами. Ты прав. Монстры становятся терпимее друг к другу. Это странно, но чрезвычайно интересно. Хотела бы я выяснить, почему. Наверняка это связано с тем аномальным всплеском... Она косится на Санса, и тот опускает взгляд, не собираясь ничего говорить. Альфис подтвердила его догадки — рассеянная душа Фриск оставила свой след не только в его жизни. Малышки больше нет, но она продолжает делать их крохотный ужасный мир немного лучше. Возможно, когда-нибудь Подземелье превратится в хорошее, или хотя бы просто терпимое место благодаря ей, но Санс не уверен, что доживёт до этого. Он выныривает из мыслей со щёлчком над ухом. — Будет немного больно, — предупреждает Альфис, поднося ножницы к его плечу. — Но ты и сам знаешь. «Не там!» — поспешно вскидывается он. Учёная вопросительно смотрит из-под очков. — «Папирус увидит. Не там». — Как скажешь, — она опускает руку, выискивая крупный цветок на нижнем ребре. — Тут сойдёт? Он кивает. Да, там нормально. Папирус не заглядывает ему под футболку, а, значит, не узнает, что один из цветов исчез. Санс зажмуривается, хоть ему и не страшно. Это вторая ложь, о которой он сожалеет. Вряд ли брат был бы рад узнать, что Альфис не станет просто консультировать его по вопросам цветочной болезни. Вряд ли он хотел бы, чтобы Санс добровольно стал объектом её опытов. Санс думает об этом, когда ножницы тихо разрезают тонкий стебель, и пальцы его впиваются в край кушетки. Это должно было быть больно, но он не ожидал, что настолько. Отголоски боли расходятся от ребра по всему телу; Санс глубоко дышит, хотя это неимоверно трудно, и слышит голос Альфис откуда-то издалека. Он звучит почти сочувственно. — Соберись, Санс. Осталось ещё два. Он терпит, сжав зубы. Ещё два цветка покидают его тело, оставив голые концы стеблей; они сочатся соком и пачкают кости. Они болят. Левая часть грудины, где были взяты образцы, точечно немеет и гудит — возможно, если бы это были ноги, он не смог бы стоять какое-то время. Санс говорит себе, что заслужил это. Подобная мысль немного успокаивает; он повторяет её, как мантру. Боль — лишь малое наказание за то, что он подвёл Фриск. К тому же, ей было намного, намного хуже, когда цветы покрыли всё её тело и она... — Прекрасно! — голос Альфис вырывает его в реальность. Он открывает глаза, чтобы увидеть в её руках стеклянную банку с тремя цветами, которую учёная держит, словно сокровище. — Это будет невероятно увлекательно. «Ты сможешь вылечить?» Она пожимает плечами, любовно разглядывая цветы. Санс замечает жадные огоньки в её зрачках, когда она проходится взглядом по его телу, видя лишь золотую поросль, и понимает, что теперь окончательно приобрёл статус вещи в стенах этой лаборатории. — Без понятия. Нужно время, — она ставит банку на стол и поправляет очки, внимательно глядя на Санса. — Но знаешь, что куда важнее? — она дожидается, пока он помотает головой, и продолжает. — Нам нужно выяснить, растут ли цветы на тебе, или из тебя. Санс замирает. Он никогда не задумывался над этим. — Обычно в таких случаях проводится вскрытие, но ты же, хм, скелет, — она хихикает в ладошку, словно эта шутка — лучшая, что была придумана ею за всю жизнь, — так что всё видно и без хирургического вмешательства. Но это лишь одна сторона медали. Из-за того, что у тебя нет плоти, я не могу понять, растут ли цветы из кости или на ней. Это довольно сложно, не находишь? Санс подносит к лицу руку, рассматривая бутоны. Альфис права. «И что с этим делать?» Когда он поднимает глаза, в руках у неё уже зажата пара хирургических перчаток. Почему-то их безобидный вид бросает его в дрожь. — Я хочу попробовать вырвать один, — говорит она, вовсе не спрашивая разрешения. — По реакции твоего тела всё будет ясно. «Это действительно необходимо?» — Это ускорит процесс, только и всего, — она натягивает перчатки, не дожидаясь согласия. — Ты должен сам понимать, Санс. Стоит использовать любую возможность ради знания. К тому же, если они растут на тебе, часть проблем отпадёт автоматически. Знаешь, всегда проще избавиться от того, что не связано с твоим организмом, чем от его части. Санс медлит, прежде чем задать следующий вопрос. «Что, если цветы растут из меня?» Она неопределённо качает головой. В голосе Альфис он не слышит и нотки жалости. — Скорее всего, ты умрёшь, Санс. Не сразу, но... Он почему-то чувствует лишь усталость. Слова Альфис не являются откровением — Санс всегда подозревал, что лишь смерть Фриск отсрочила его собственную кончину. Цветы больше не растут, но тех, что есть, вполне достаточно, чтобы сделать его жизнь невыносимой. И с каждым днём дышать ему всё сложнее и сложнее, как бы он ни старался. Смерть его не пугает, но у Санса ещё есть дела, которые требуют вмешательства. Есть лаборатория на заднем дворе, и формирующиеся в сознании мысли, и наброски со схемами на листах, спрятанных в книгах. Есть крохотная надежда, за которую он цепляется, чтобы не утонуть окончательно. Есть ещё Папирус. Он пытается не думать об этом, но ничего не выходит. Какое-то время он смотрит учёной в глаза, непроглядные, тёмные. Альфис всегда казалась ему куда более пугающей, чем Папирус или Андайн. У тех хотя бы были простые методы насилия, к которым он привык. Альфис же умела вынимать душу, не причиняя вреда телу — это было страшнее. Это было больнее. Ради науки она не останавливалась ни перед чем; Санс знает, что если вдруг их исследование зайдёт слишком далеко, он может умереть. Она даст ему умереть, если того потребует наука. Альфис определённо сумасшедшая, чокнутая, и Папирус был сто раз прав, когда не посчитал эту идею хорошей. Но только она может ему помочь. К тому же, если она не убьёт его, это сделают цветы — так или иначе. Санс выдыхает. «Хорошо. Но с одним условием». Она вопросительно приподнимает бровь. Санс считает: это, чёрт возьми, уже третья ложь, о которой он сожалеет. О которой не сказал Папирусу... и не скажет, наверное. «Проект, над которым работал Гастер. Я хочу, чтоб ты помогла мне завершить его. Как можно скорее». Он наблюдает, как по её лицу расползается счастливая неверящая улыбка. Вряд ли она вообще считает это условием — скорее, приятным дополнением к уже начатой работе. — Ты мог просто попросить, — шепчет Альфис, с хрустом выламывая собственные пальцы. — Как будто я бы отказалась от его проекта. А теперь, раз мы договорились... В этот раз он не закрывает глаз. Альфис нащупывает цветок, растущий на внутренней стороне ребра, крупный и красивый, и прочно сжимает пальцами стебель. Санс чувствует её хватку, пока ещё не болезненную, но уже неприятную. А потом она резко дёргает, и мир становится белым. Стон проходит сквозь заросшее горло с тем же успехом, как и во время ночных кошмаров, разбиваясь о потолок лаборатории. На глаза наворачиваются слёзы; Санс против воли жмурится, пытаясь успокоиться, но это слишком, это чересчур, это дико, чудовищно больно, невыносимо... — Ты только погляди! — Альфис не трогает его реакция, она возбуждённо дёргает его за плечо, причиняя ещё большие страдания. — Посмотри, Санс. Теперь у нас есть самый первый ответ. Он заставляет себя открыть глаза, хотя даже это простое действие сейчас доставляет дискомфорт. Сквозь наплывшие слёзы очертания собственных рёбер расплываются, и он с трудом поднимает руку, смахивая их — лишнее движение отзывается болью. Боль же расходится снизу пульсирующими волнами, достигая самых крошечных уголков; Санс еле-еле может пошевелиться, чтобы скосить взгляд и увидеть место, откуда был вырван бутон. Левый зрачок расширяется и становится багряным. Санс чувствует, как безграничное отчаяние медленно и неотвратимо затапливает его сознание. Потому что на месте цветка расплывается маленькое кровавое пятно. Он поднимает руки в медленном безысходном жесте, говоря с самим собой. ... «Это конец».