До и после

      Не было для меня большего наслаждения. Тогда в тебе просто срабатывал какой-то инстинкт — ты видишь спелую, красную, сочную черешенку и обязательно должен ее сорвать и взять себе. По-своему кровожадно в некой степени, но это если задумываться. А просто отдаваясь этому желанию прикарманить что-то вкусное, я получала уйму удовольствия.       Дерево стояло давно, уж и не помнит никто того, кто его посадил и взрастил. Задний двор был весь поросший травой, стоит себе покосившийся курятник, а рядом высокое дерево с раскидистыми ветвями и светло-зелеными листьями, молодыми и яркими. А между ними можно увидеть плоды деревца. Оно вовсе их не прячет — подходи да срывай. Вот я так и делала.       Когда мы со Светкой играли под нашей черешней, то обязательно не удерживались и наедались до отвала, потом еще долго крутило живот после подобных «пикников», как мы их называли.       Выйдешь вечером, подышать перед долгой ночью, а от дерева так и веет летом, солнцем и сладким ароматом черешни. И я всегда подбегала и срывала одну, будто напоследок…       Сашка всегда ругался на нас и нашу «глупую детскую расточительность», это было словно его обязанностью, все же старший брат. Всегда ходил петухом и много важничал, но если нужна помощь — всегда я бежала к нему, потому как не боялся мой брат ввязываться в неприятности, помогая другим. Это, скорее всего, был просто юношеский порыв, но очень хотелось бы верить, что он был бы таким всегда-всегда.

***

      Когда ночью скончался отец, я снова подбежала к черешне. В этот раз не для того, чтобы что-то ухватить. Я хотела отдать. Отдать весь этот ужас осознания потери, которую не вернешь. Не будет уже такого, как мой сильный, чуть суровый, но в основном очень любящий отец.       По-другому, такого как он, я просто не смогла бы назвать, нет, слово «папочка» не про него.       Я часто залезала на самую верхушку нашей домашней черешенки, находя в этом больше веселого, чем трудного для преодоления, но в ту ночь я лезла туда, а вниз меня тянул груз, будто из моих внутренних слез образовался камень, как у утопленников.       Пару раз я фактически падала, но видимо автоматика движений, которые летом я повторяла каждый день при подъеме на дерево, спасала меня.       И вот, когда я залезла на нашу любимую ветку, там уже сидел Сашка. Он не плакал, как и я. Его плечи были широко разведены, он глубоко и спокойно дышал. Я молча подсела рядом. Я не сказала ни слова отчасти от того, что чувствовала слезы и спазмы в горле, предательское щипание в носу. И еще и потому, что боялась разозлить брата. -Ты веришь? — первый заговорил он.       Я долго молчала, думая над ответом. А можно ли поверить, что такой человек, как наш отец слег и умер от какой-то сложной простуды? Человек, который еще месяц назад катал на плечах меня и Светку теперь не дышит и больше никогда нас катать не будет.       Как любил он с утра погонять нас хорошенько, порой прикрикнуть, а вечером рассказать о немцах, которых наш дед убивал на Первой Мировой.       Сашу эти его рассказы доводили просто до безумного экстаза, и он еще долго мечтал о чем-то, сидя в уголочке, пока мы со Светой вышивали или читали. -Да, верю, — тихо ответила я и уткнулась старшему брату в плечо. Я плакала без слез и всхлипов, все это происходило где-то внутри.       Все вокруг вертелось, было неустойчивым — дерево, ветвь, на которой мы сидели. Но Сашкино плечо было соломинкой — пока я в него упираюсь, пока оно рядом мы не пропадем. Эта мысль сидела во мне до самой Сашиной смерти.

***

Это было пятого июня. Но уже тогда дедушка и его друзья, сидя вечером у нас во дворе и попивая спиртное с воблой, говорили, что грядет война. Они всегда отгоняли нас куда подальше во время таких своих политических перебранок. И мы потому не о чем таком не думали, но если где-то в книгах мне попадалось слово «война», все внутри тревожно сжималось.       Одна черешня стояла и не думала совершенно не о чем, потому как природой был заведен определенный неизменный порядок, который дерево твердо знало и ему подчинялось.