Чепушило

Слушаю мелодию битый час по кругу — и ничего. Не выходит поймать ритм, ноты не желают обрастать строчками, и я, раздражённо дёрнув плечом, сбрасываю телефон со стола. Бодрый хардкор становится чуть приглушеннее из-за перекрытого ковром динамика. И всё одно — ни хрена. Рифма не находится, а единственная записанная в исчёрканной тетради строчка кажется просто идиотской. Пафосной и ни о чём. Напиши попробуй чёртову песню, когда в черепе абсолютно другие мысли долбятся. Ехидные такие, совершенно точно неправильные и въедливые, как пролитый на половик растворитель. Отгоняю их, нагибаюсь за надрывающимся, хрипящим слабеньким динамиком смартфоном и, поставив на паузу, принимаюсь рыться в ящике стола. Где-то же должны быть наушники? — Есть кто? — бодро доносится из коридора, и я, решив, что всё равно ничего не рожу, подрываюсь с косящего вправо компьютерного кресла и выхожу встретить сестру. — Ты про живых или вообще спрашиваешь? — вяло интересуюсь, подхватываю её безразмерную мешковатую сумку и сую туда нос. Вдруг съедобного притаранила чего? Или хотя бы отобранная накануне пачка сигарет сверкнёт светлым боком из расстёгнутого бокового кармана. Хватается за ручки, шлёпает меня по пальцам и, вставив ноги в пушистые тапки, шаркающие специально — потому что бесит, я знаю, — топает на кухню, на ходу собирая длинные светлые волосы свободной рукой. — А маман где? Закатываю глаза и прячу ладони в просторный карман чёрной толстовки. Известно где, блин. Конец мая или как? Кому окончание последней проклятущей четверти, а кому посевной сезон в разгаре. — Укатила к своим помидорам. Сказала сидеть дома и не сдохнуть от жары как-нибудь. — Что, так и сказала? — разыскивая резинку на холодильнике, подозрительно отзывается Снежка и, собрав свою лезущую абсолютно во всё гриву в небрежный хвост, включает наполовину пустой чайник. — Почти. Сказала, что не вернётся до понедельника, поэтому тебе выпала честь все выходные проторчать дома с любимым младшим братом. Мои отношения с алгеброй уже даже не на стадии «всё сложно», и поэтому ты просто обязана спасти меня от пары за годовую. — Почему это «обязана»? Достаёт кружку, не глядя выуживает чайный пакетик из пачки, закидывает кусок рафинада и, не дождавшись, пока вода вскипит, заливает прямо так, тёплой. — Торопишься? Кивает и хватает кружку, уносится вместе с ней в свою комнату, а я, воспользовавшись этим, наспех всё же обшариваю её брошенный баул и нахожу незаконно конфискованные «Винстон». Обещал маме бросить ещё в неполные пятнадцать, но вот уже почти полтора года тяну кота за то самое, за что не принято тянуть. Да и хрен с ним, казалось бы, на связки вроде как не влияет, не задыхаюсь, даже когда скримом ору, но обещал же. Обещал, и пока никак. Всё в моей жизни пока «никак». От новой песни, текст которой должен быть написан и подогнан под музыку к четвергу, до успеваемости в четверти и абсолютно никакущей личной жизни. «Десятый класс — это очень важно, Кирилл. Бери пример со Снежаны». Иногда мне кажется, что это моё проклятие. Прилежная, талантливая почти во всём, за что берётся, старшая сестра. И что разница всего в год — только лишь накидывает на всё это. Одна школа, одни и те же кружки в детстве, масса подростковых увлечений, и даже компания одно время была общая. И везде меня, раздолбая, сравнивали с умницей Снежкой, которая своими тонкими лапками вот-вот ухватит золотую медаль и, играючи расправившись с ЕГЭ, унесётся поступать в вуз. А я останусь в нашей дрянной, очень средней школе ещё на год. Выждав достаточное время, чтобы она могла переодеться, захожу в её комнату и понимаю, что натягивала она вовсе не домашнюю пижаму, а самые убитые из всех джинсы и майку цвета хаки. — Дай какую-нибудь кофту, — просит, поправляя хвост и скидывая сложенные на кровати тряпки в рюкзак. Мой, к слову сказать. — А тебе за каким хреном? Высшая инстанция в лице маман велела торчать дома. — Это тебе велела, — фыркает и, подумав, заталкивает в боковой карман ещё и тушь с пудреницей. — А как алгебра? Позволишь ей разбить мне сердце? — Да хоть яйцо на голову. И ещё, Кир, дай свой мобильник? — А это ещё с какой радости? Умоляюще складывает ладони, и я понимаю вдруг, что, внезапно даже для себя, её перерос. На добрую голову выше, не меньше. — У моего камера барахлит. Мы с Ленкой и Диманом на дачу. Хотела поснимать на память. Ну давай, не будь жопой. А я оставлю свой, сбросишь туда долбёж — и пиши не хочу. Ну? Ой, да мне что, жалко, что ли? Передёргиваю плечами и, вернувшись в свою обитель, вытаскиваю симку и карту памяти. Отношу Снежке и, удостоившись быстрого поцелуя в щёку, получаю беленький смартфон с какой-то укуренной стрекозой на бампере. Жалко, конечно, что колонки у компа сдохли, не пришлось бы отбирать телефон у сестры. — А симка? — Ой, да оставь так, там всё равно ни черта не ловит. — А мама? — А что мама? Предупреждена, выслушана и убеждена в том, что вернусь я покусанной разве что местными комарами. Сколько там на твоих командирских, Кир? Задрав рукав толстовки, бросаю взгляд на массивные наручные часы. — Почти пять. Поднимает указательный палец и цепляет рюкзак, волоком тащит его в коридор. Спешно натягивает на ноги некогда мои красные кроссовки и берётся за дверную ручку. — Ты один-то как? Ничего? Холодильник не покусает? — Разве что повесившаяся в нём мышь. Всё, вали давай, мешаешь творить прекрасное. Кивает и, прихватив ключи с угловой полки, скрывается за дверью, а я, выключив в коридоре свет, ещё немного топчусь на месте, размышляя, что делать со свалившимся на голову вагоном вроде как свободного времени. Алгебра над макушкой дамокловым мечом висит, но… легкомысленно решаю забить на неё до вечера воскресенья и, вернувшись в комнату, включаю телевизор. Пусть болтает хотя бы кто-нибудь. *** По ящику — хрень, по улицам шариться особо не хочется, текст песни упрямится настолько, что хоть листы сворачивай и жри, и поэтому надвигающиеся сумерки я коротаю в ничегонеделании, то и дело выбираясь на балкон, чтобы неспешно покурить, пока нет матери или Снежки, всенепременно бы выписавших мне люлей. Задумчиво зажав сигарету губами, прокручиваю металлический тоннель в ухе и, мутным взглядом уставившись на стремительно темнеющую линию горизонта, краем уха слышу попсовенькую мелодию, играющую где-то в глубине комнаты. Сначала не догоняю, что это: реклама по телеку или как, — но после, затушив сигарету и оставив окно открытым, чтобы выветрилось, захожу в квартиру. Как и думал. Ожил мобильник сестры. И вовсе не собирался отвечать — чужое, некрасиво, все дела, но… Слишком уж занятно подписан упорный контакт, никак не желающий сбрасывать вызов. Но, увы, лаконичное «Чепушило» мне ни о чём не говорит, и становится даже интересно, кого сдержанная в выражениях Снежка могла так подписать. Глушу телек, подношу трубку к уху и провожу пальцем от центра влево. — Привет, — тут же хрипло выплёвывает динамик, и я невольно задерживаю дыхание, чтобы, не приведи сатана, никаким писком себя не выдать. Первым импульсом и вовсе было желание отбросить трубку, словно этот голос мог бы обжечь мою ладонь, но… молчу. Не знаю, что выдавить в ответ. Конечно, узнал. Узнал главного раздолбая и заводилу Снежкиного класса и параллели. Узнал, явно не раз и не два стукнутого по темечку Жнецова, который при неважнецкой успеваемости был затычкой в каждой школьной дырке, с равным энтузиазмом ввязываясь как и в спартакиады, так и в не особо-то забавные КВН-ы, и даже общешкольный конкурс по бальным танцам не обошёлся без его подтянутого зада. Учителя великодушно закрывали глаза на многочисленные прогулы, девчонки перешёптывались, восседая на трибунах, когда во время футбольного матча он стягивал мокрую майку, а я… А что я?.. Я начал курить только для того, чтобы почаще сталкиваться с ним под лестницей и нет-нет да угостить школьного принца сигаретой. Безнадёжный неудачник во всех смыслах. Безнадёжно влюблён. Безнадёжно понимаю, что мне никогда не удастся отрастить сиськи, чтобы ему понравиться. Дружит с сестрой, значит… Или не дружит?.. Что-то большее? Сердце, ухнув вниз, долбится в левой пятке. Только не это бы. Продолжаю сжимать трубку и разглядывать мерч на майке вокалиста WBTBWB, застывшего с микрофоном на постере. Только не… — Снега, ну ты чего? Не молчи, я придурок, признаю, ну. Как можно быть настолько идеальным, а? Даже его чёртовы пережжённые краской короткие волосы всегда топорщатся в нужную сторону, а зубы, несмотря на курево, белые. И голос… Кому отстегнуть частичку души, чтобы заиметь такой? — Признаю, болтнул лишнего. С кем не бывает, а? Но как же задолбало уже… Ты очень красивая, Снега. — Паузы делает, должно быть, затягивается. И точно — слышу, как неторопливо выпускает дым. Сам умер бы сейчас от одной-единственной тяжки. Сбросить должен. Не слушать его. Не могу. Уже догадываюсь, что именно услышу, но… тяну. Потому что лучше уж знать, верно? Знать, если уж моя Снежка мутит с «Чепушилом», по которому я сохну с конца восьмого класса. Сохну, периодически сбиваясь на какую-то холодную, отстранённую ненависть, когда вижу его с очередной девчонкой. И все они ненадолго. — Правда красивая. Ноги, талия, отпадный зад, все дела. И с твоим младшеньким почти одно лицо. — Новая пауза, снова травится и, хмыкнув, продолжает: — Конечно, не перепутаешь, но… я хотел бы, глядя на тебя, не представлять его. Замолкает. Слышу, как кремень в его зажигалке высекает искру. Должно быть, новую достал, прикуривает… а я… как будто только что умер. Совсем немножко, не до конца, процентов на пять. — Ты же знала, а, Снега? Отмерев наконец, скидываю. И отбрасываю в стену треклятый мобильник с лупоглазой стрекозой, словно он в чём-то виноват. Благо, что не долетает, плюхается посреди моей кровати и оживает входящим вызовом. Снова. Не могу поверить в то, что услышал. Слуховые галлюцинации? Сон, слишком неправдоподобно хороший, чтобы быть явью? А он всё продолжает звонить. Позитивная песенка на вызове бесит так сильно, что, не придумав ничего лучше, чем отгородиться балконной дверью, я с ногами забираюсь на широкий деревянный ящик, приспособленный для всякой садоводческой хрени, и жду, когда же перестанет завывать мобильник сестры. Вспоминаю его последнюю фразу. «Ты же знала…» Неужто правда? Выходит, и о моей нездоровой влюблённости догадывалась тоже? И самое главное, что делать теперь? Надеваю капюшон толстовки на голову и затягиваю вязки так, чтобы осталось только небольшое отверстие для носа. В мыслях полный лихорадочный ад и вместе с тем противоречивая пустота. Одно на другое слоями. Как же теперь? Дальше? *** До понедельника доживаю, по уши загрузившись треклятой алгеброй. Благодаря интернету становлюсь едва ли не экспертом в области решения линейных уравнений и вместо одного варианта решаю все четыре. А после в интернете нахожу ещё два. Всё, лишь бы вытеснить из головы этого… Чепушилу. К вечеру воскресенья, когда возвращаются мать и чуть позже Снежка, мне и вовсе начинает казаться, что не звонил он вообще. Приглючилось. Но два пропущенных вызова ехидно светятся красным, и засунуть голову в песок и притвориться пеньком не получится. Сестра возвращает мой телефон сразу же. Отдавая её, опасливо держу смарт за уголок двумя пальцами, словно стрекоза отхватит мне палец, стоит только коснуться её твёрдых прозрачных крылышек. — Эй, ты чего такой? — промакивая волосы полотенцем, спрашивает сестра, и я, передёрнув плечами, списываю всё на алгебру. Перезанимался, мол. Кивает, задумчиво пялится на высветивший стандартное «Осталось девять процентов заряда» экран и залипает. — Всё нормально? Тебе звонили там пару раз. Ещё одно движение головой. Мол, слышу, вижу, внимаю. — Кто-то важный? Я зря не взял трубку? Хмыкает и мотает головой уже отрицательно. Косится исподлобья и рассеянно оглядывается по сторонам, должно быть, в поисках зарядки. Выхожу из её комнаты и, уже стоя на кухне, неторопливо барабаня по столу в ожидании только-только начавшего подавать признаки жизни чайника, думаю о том, как пережить завтрашний день. И весь следующий месяц тоже. Определённо приглючилось. *** Потряхивать начинает ещё в автобусе. Пальцы нервозно теребят всё, до чего могу дотянуться, и, добравшись до школы, первым делом ныряю под широкую лестницу парадного входа и наспех, чтобы успеть отмыть руки перед уроком, затягиваюсь. Одна, две, три тяжки… — Привет. Угостишь? И вовсе не так неожиданно, как, кажется, должно быть. И вовсе не происходит нечто из ряда вон или же наоборот нечто в ряд. Просто, как и я, Жнецов забегает травануться перед уроком. Просто… Сонный ещё, ерошит волосы и спокойно улыбается мне, не думая отводить взгляд. Мурашки проступают и, бодренько взявшись за ручки, водят хороводы даже на моём копчике. Киваю и не глядя протягиваю открытую пачку. — Спасибо. — Голос куда мягче, чем тот, что из динамика. Без надрыва и хрипловатых ноток. В смятении. — Да не за что. Так и не докуренная сигарета летит в давно почерневшую жестяную банку, которая поселилась под лестницей на правах пепельницы. Проходя мимо, даже не смотрю на него. Точно. Показалось. А если и нет, то с чего я взял, что именно его низковатый прокуренный голос вещал в трубку? С чего моей сестре именно его записывать в чепушилы? Очевидно… ошибся. Не может быть он. На фиг бы я мог сдаться такому, как Жнецов? И словно своим мыслям в такт медленно качаю головой. — Эй, ты что-то сказал? — окликает меня, выныривая из-под крыльца, когда уже взбегаю по ступенькам вверх. Неужто последнее вслух?.. Да быть не может. Не шизик же. Всё ещё. Отрицательно мычу нечто невнятное и вместе с противным, резкой трелью обрушившимся на мою голову звонком забегаю в школу. Опоздал. *** Текст песни всё никак сам не выпрыгнет. Вот если бы… раз встряхнул черепушкой, раз, второй, третий — и буквы бы сами посыпались. Слогами, словами, строчками… Кусаю карандаш. Древесина твёрдая, но вот краска, которой она окрашена, легко соскабливается и оседает на зубах. Привкус размочаленного дерева. Ластик давно уже сгрызен, и даже металлическая блестяшка, которой он крепился к стержню, отодрана. И никак. Тетрадный лист всё ещё пуст. Оборачиваюсь на грохот, приглушённо доносящийся с кухни. Мама всё колдует с ужином, варит-жарит, и неторопливо плывущие аппетитные запахи дразнят желудок. В сердцах психую, отбрасываю карандаш, тут же закатившийся за стол, и тянусь к телефону, чтобы вырубить музыку, как он оживает сам и, глюкнув, отсвечивает входящий вызов. Цифры мне неизвестны. Пожимаю плечами, мысленно уже по самый нос усрат глазурью с горячих, только-только из духовки булочек, и нажимаю на зелёную, условно обозначенную на сенсорном экране кнопку. Разберусь с чем бы там ни было по-быстрому и пойду спасать фигуру Снежки от сладкого и мучного. — Алло? Тишина на той стороне трубки странно фонит, негромко шипит, как старый ламповый телевизор с неподключенной антенной. — Эй? Вы меня слышите? — переспрашиваю на всякий случай, уже прикидывая, чей именно вопль из приятелей-придурков обрушится на мои несчастные уши, но нет — только фоновый шум. Пожимаю плечами, совершенно не чувствуя себя героем второсортного ужастика, который по закону жанра сейчас должен услышать зловещее «Ты умрё-о-ошь через се-э-эмь дней», и собираюсь сбросить уже, как невидимый оппонент наконец-то решает подать голос: — Плохой, плохой мальчик. По хребтине наждачкой продирает. Тот самый голос. Снежкин Чепушило. Паузами слова делит. Курит снова. Очень много курит. — Кто это? Мы знакомы? — Плохой, — убеждённо повторяет ещё раз, и я даже вижу, как осуждающе качает головой, представляю это. — Только плохие мальчики отвечают на чужие звонки. Сухо сглатываю, и на нёбе так и остаётся привкус древесины и ломкого грифельного стержня карандаша. — Ты кто? Упорно игнорирует мои вопросы и, понизив голос, как-то совсем уж маниакально шипит, должно быть, прижавшись губами к самому динамику телефона: — Знаешь, что делают с плохими мальчиками? Их наказывают. Неверяще не то хмыкаю, не то хрюкаю, звук выходит чем-то между, и, облизав губы, глупо хихикнув, выдаю: — Ты меня ни с кем не перепутал, Чепушило? Я не из этих, не «сладкий». Прозвище, навешанное сестрой на явно пробитого придурка, само прыгает на язык. Да и номер тот же самый, уверен. Потому что голос, пусть сейчас не уставший, а скорее злой, точно тот самый. И как я мог принять его за Жнецова? С чего бы вдруг? — Ещё какой сладкий. Настолько, что у меня руки чешутся как следует тебя отшлёпать. Ладони зудят, представляешь? — На псориаз проверься, — отбиваю тут же, нарочито бахвалясь, старательно заталкивая разрастающееся в груди «не по себе» куда поглубже. — На что ещё провериться? — легко соглашается голос. Снова слышу этот странный шум и как со свистом втягивает дым в лёгкие. — Говори, не стесняйся. Я хочу, чтобы между нами не было никаких преград в твой первый раз. Скидываю тут же. Кто бы это ни был, становится не больно-то смешно. Наверное, стоит спросить у Снежки, но… стрёмно, не то слово. Стрёмно признаться любопытной старшей сестре в том, что мало того, что шарился в её телефонной книжке, так ещё и отвечал на личные звонки. Ну к чёрту. Наверняка кто-то из школы развлекается. Кто-то из выпускного класса. Сжатый в кулаке мобильник снова оживает. Те же последние цифры. Зло, словно указательным пальцем могу проткнуть экран, скидываю и, прежде чем начнёт набирать снова, отправляю ему короткое, но крайне ёмкое «Прогуляйся на сосну» в СМС. Ответное «Прогуляюсь на твой рот» не заставляет себя ждать. Досадливо закусываю щёку изнутри, и, пока думаю, чем припечатать в ответ, набирает снова. Кусаю губы, кошусь на экран. Кошусь на экран, кусаю губы. Снова скидываю. Так чья шутка? Кто может догадываться о моей маленькой постыдной тайне, чтобы обернуть всё вот так? Звонит и звонит. С долгую минуту упорно держит и, скинув, присылает новое СМС: «Ещё раз не возьмёшь трубку — расскажу Жнецову о твоих нежных чувствах». Как удар под дых. Раз — и вакуум вместо воздуха в лёгких. Задыхаюсь, бестолково открывая и закрывая рот, и могу только всё сильнее сжимать корпус смартфона. До треска слабенькой задней крышки. До полного осознания собственной беспомощности. Теперь даже симку не поменять. Что толку, если этот припизднутый сталкер сдержит слово и, оказавшись одноклассником — не важно, моим или Снежки, — раструбит всей школе? Что, если это глупый стёб, а фамилия была названа наугад? Просто потому, что он самый популярный парень в школе? В висках ожидаемо ломит, подташнивает, и уже не хочется ни сладкой глазури, ни свежих булочек. Хочется, чтобы у одного явного полудурка отсохли голосовые связки. Так не бывает, но вдруг?.. Не ошиблась Снежка. Чепушило. *** В школу словно на расстрел. Мелькает даже мысль малодушно прогулять, но Снежка так крепко цепляется за мой локоть пальцами, что даже на шаг отойти не выходит. Буквально буксирует за собой, как маленького тащит, а я только бурчу себе под нос что-то и криво улыбаюсь невпопад. Так и не спросил у неё. То ли потому, что боюсь оказаться жертвой дурацкого розыгрыша, то ли потому, что этот начинающий сталкер может оказаться действительно ненормальным, и последним делом было бы втягивать сестру. Да и как ей сказать? Хей, твой младший брат — гей? Или полугей… Может быть, недогей? Всё ещё неуверенный гей? — Земля вызывает Кирилла, приём! — щёлкает прямо перед лицом пальцами. Поморщившись, перехватываю её руку и, легонько сжав, отталкиваю в сторону. На подходе к крыльцу вижу знакомые кеды под лестницей и отчего-то соблюсти ритуал не тянет. После покурю. Во время урока, например. Чтобы уж наверняка не нос к носу. Телефон, перекинутый на беззвучный, оповещает о новом СМС. Передёргивает, как если бы в кармане зашевелило лапками уродливое мясистое насекомое. Не спешу доставать. Не звонок же, верно? Пару минут подождёт, кто бы это ни был. Расходимся со Снежкой на втором этаже, и уже в дверях кабинета за пару минут до звонка смартфон оживает. Закусываю губу, отхожу к подоконнику и вытягиваю трубку из кармана узких джинсов. Мельком смотрю на высветившееся слово на букву «Ч» и, закатив глаза, отвечаю: — Ты всерьёз решил меня заебать? Игнорирует. Слышу, как толкает какую-то скрипящую несмазанными петлями дверь. Судорожно припоминаю, сколько таких у нас в школе. Парадная; облупившаяся жестяная, ведущая к тепловой разводке; ещё в столовой одна, с чёрного входа. — У тебя красивая шея. Тут же втягиваю её и даже накидываю на голову капюшон. — А не пошёл бы ты… — Не пойду. Обрывает, не договариваю и, заслышав торопливые шаги предпочитающей высокие каблуки математички, спешно сматываюсь за поворот, чтобы не попасться ей на глаза. — Давай установим правила? — предлагает, и я буквально душу в себе порыв понимающе покивать, продемонстрировав пустоте средний палец. — Давай ты отъебёшься от меня и пойдёшь пикапить тёлочек? — Пожалуй, будет лучше, если ты будешь молчать. Слушать всё, что я тебе говорю. Это понятно, Кирилл? Кривлюсь, но память пока не подводит, и его милая маленькая угрозка выставить меня школьным посмешищем не даёт грубануть или просто скинуть. — Понятно. Тебя что, это заводит? Ну я не знаю, что-то вроде вуайеризма, но только с подслушиванием? — Заткнись и не нарушай правила! — взрывается вдруг трубка, и я, не ожидая, отшатываюсь назад, рюкзаком прикладываясь о стену с жизнерадостной не то белочкой, не то зайчиком, лупающими косенькими глазками со стенгазеты. — А теперь спрячь телефон, вставь наушник и как послушный мальчик иди на урок. Давай, делай, как я говорю. Жди моего звонка. Отсоединяется, и я всё ещё не понимаю, как ступил в это дерьмо и что, собственно, вообще происходит. Подчиняюсь и, как следует порывшись в рюкзаке, нахожу наушники. Подсоединяю и, пропустив шнур под толстовкой, тащусь в класс. И что-то подсказывает мне, что денёк, мать его, выйдет тот ещё. *** Объявляется во время предпоследнего урока. Химии. Принимаю вызов и, заправив проводок наушника за ухо, начинаю излишне старательно переписывать молекулярное уравнение с доски в тетрадь. Хорошо ещё, что решать эту срань не меня вызвали, равно как и то, что последние парты не пользуются особой популярностью, и сегодня, забившись в самый дальний угол, сижу один. — Ты мне нравишься… — начинает медленно, с расстановкой, и снова, черти его вари, курит. Неторопливо так, делая паузы, затягивается. И я чувствую себя… дополнением его перерыва. Не важно, чего бы там конкретно ни было, но… ощущение очень странное. Ощущать себя вроде как чашкой кофе в пару сигарете. Или мятной жвачкой после, чтобы не спалили. — Так нравишься, что иногда мне очень хочется просто подойти к тебе и поцеловать. Ручка, прилежно выводившая H2SO4 в формуле, срывается и чертит жирную косую линию, разрывая страницу. — Знаешь, прямо как в фильмах. Где качок вжимает цыпочку в стену и, попялившись положенное по форме время на её губы, целует. Перехватывает её руки, сжимает, тискает. Гладит по спине и запихивает язык глубоко в рот. Сглатываю. Часто-часто моргаю и осторожно, чтобы без лишнего шума, выдираю испорченную страницу. Начинаю переписывать заново. — Моей цыпочкой будешь ты, Кир. Горячей, вкусной цыпочкой, которую я облапаю, запустив ладони под толстовку. Буду тебя гладить, трогать везде-везде… Выдыхает дым через ноздри, а я пялюсь на доску и ни хренашеньки не вижу. Формулы стали непонятными символами вдруг, спутанной, неясной мешаниной. Сглатываю слюну и запускаю руку в карман рюкзака, чтобы отыскать жвачку. Перебить послевкусие этого… ЭТОГО. Закидываю сразу две, и, кажется, подмораживает даже нос. — Ты ещё здесь, Кир? Странновато дышишь. Не астматик, часом? У меня на тебя большие планы, сахарный. Настолько большие, что я очень расстроюсь, если отбросишь копытца, так и не покатавшись на моём… — Можно выйти? — вскочив на ноги, отчаянно обращаюсь к учителю, и химик резко разворачивается на широких каблуках. Седые брови недоуменно приподнимаются вверх, и он растерянно кивает. Вылетаю из класса и, преодолев лестницу в три прыжка, выбегаю на улицу. Стремительно под лестницу, и… никого. Вполне ожидаемо для учебного времени, но… Наверное, я всё же надеялся застать своего сталкера здесь. В наушниках тишина. Должно быть, скинул, когда я, словно ужаленный, покинул класс. Вытягиваю вакуумку из уха и, похлопав себя по карманам, понимаю, что не взял с собой пачку. Равно как и то, что так и не курил с утра. — Привет. Угостить? — с насмешкой в голосе спрашивает хозяин только что появившихся в поле моего зрения кед, и я внутренне обмираю. Влад собственной-жопой-в-голубых-джинсах Жнецов. — Ты меня пасёшь, что ли? — невесело ухмыляюсь и поднимаю на него взгляд. Как обычно растрёпан, в одной тёмной футболке, на которой явственно так отпечатался след чьей-то изрядно напудренной щеки. — У тебя тут… — неопределённо указываю на пятно кивком головы, и он, буркнув что-то не совсем цензурное себе под нос и стряхнув маркую дрянь, выуживает из заднего кармана пачку с воткнутой в неё же зажигалкой. Протягивает мне, а после вытягивает сам. Щелкает зажигалкой прямо у моего носа, и я, немного смутившись, тянусь к пламени кончиком сигареты. Прикуриваю. — Как группа? — спрашивает исключительно потому, что слишком тупо торчать в курилке и молча пялиться друг на друга. Понимаю это, пожалуй, слишком хорошо для того, чтобы закосить под дурачка и, растянув лыбу, ответить дежурным «зашибись». — А тебе ли не похер? Приподнимает бровь и ухмыляется вдруг. Широко, от уха до уха. — Абсолютно. Именно поэтому я и сорвался за тобой, заметив, с какой рожей ты летишь в курилку. — Что?.. — Подвис конкретно, кажется, и вдруг разглючил, метнувшись от полного непонимания к осознанию. — Так это всё-таки ты?! Решил глянуть, насколько красной стала моя рожа?! Поржать решил, Чепушило?! Сигарета летит в сторону, мои руки уже сжимают ворот его футболки, а челюсти, кажется, без домкрата и не разжать. Недоуменно, совсем как химик, вскидывает бровь и, отклонившись назад так, чтобы не припалить мне нос бычком, затягивается последний раз. А докурив, неторопливо затирает фильтр о низкую бетонную балку и, выглянув из-за моего плеча, отправляет бычок точнёхонько в банку. Переводит на меня взгляд, всё так же молча перехватывает ладони и, задержав пальцы на моих, стискивает их, заставив разжаться и выпустить растянутый ворот. Продолжает удерживать. Теперь уже мне хочется вырваться и шагнуть назад, но он наклоняется вдруг и, проследовав взглядом по маршруту глаза-губы, опускает шею ещё и… выпускает сизый дым мне прямо в лицо. От неожиданности давлюсь им, выдираюсь из тут же разжавшейся хватки и, понимая, что только что совершил фаталити, беспомощно пялюсь в его спину. Мне и раньше-то ничего не светило, а тут… Пригнувшись, выныривает из-под лестницы и исчезает из виду. И кто из нас чепушило? *** Следующий звонок раздаётся ни много ни мало около трёх часов ночи. Сонно ворочаюсь, не могу даже определить источник приглушённого звука и, только отодрав башку от подушки, догоняю засунуть под неё руку, чтобы вытянуть мерцающий экраном смарт. — Какого хера?! — злобно шиплю в трубку, и треклятый сталкер только хрипловато смеётся. — Разве ночи положено проводить не с любимыми? — Я и провожу. С любимой девушкой. Ясно тебе, идиот?! — Разве что постер спрятал в наволочку. Тогда да, может быть. Потираю глаза ладонью, пялюсь в мутный белёсый потолок и, скосив глаза, проверяю, не забыл ли закрыть дверь в комнату. — Чего тебе? — Я соскучился? Излюбленное вопросом на вопрос и снова шум фоном. Скрип, какие-то помехи… Снова пытаюсь разобрать. Снова неудачно. Впрочем, предположение, что он выбирается куда-то на крышу, вполне себе может оправдаться. — По смирительной рубашке ты соскучился, — продолжаю сердито бурчать, но только что разбуженный, растерянный и не желающий покидать своей уютной постели делаю это не особо-то охотно. Пререкаться не хочется. Хочется только лицом вниз и досматривать свои психоделичные, лишённые какого-либо смысла сны. — А ты скучаешь по нему? По?.. — внезапно спрашивает голос и куда-то теряется на последнем слове, но я и так знаю, чью фамилию он произнёс. Фыркаю и тут же вспоминаю привкус сизого дыма на губах и выражение лица парня мечты примерно половины школы. Сонное оцепенение проходит, остаётся холодная насторожённость. — Мы здороваемся-то не каждый день. С чего мне скучать? — Но ты бы дал ему? Вот так сразу? Если бы он захотел? Щекам жарко. Слишком резко. Слишком прицельно бьёт. — Отвечай, — поторапливает, и я понимаю вдруг, что даже никогда не думал об этом. Не представлял. Моя фантазия заходила не дальше первого поцелуя, после которого я совершенно точно умер бы на месте. Раз — и инфаркт, никакой дефибриллятор не поможет. — Ну? — наседает голос, и я, растерявшись, вжавшись горячей скулой в прохладную наволочку, отвечаю куда тише, чем говорил до этого, и он замолкает тоже: — Я не знаю… И так жалко, так стыдно звучит, что хочется нырнуть под одеяло с головой и задохнуться. — Закрой глаза, — после паузы и характерного щелчка колёсика пластиковой зажигалки приказывает голос. — А ещё что сделать? — огрызаюсь, но послушно смыкаю веки, просто прислоняя телефон к уху. Не держу его, и трубка чуть соскальзывает вниз. Слышу теперь ещё хуже. — Перевернись на спину. — Почему именно на спину? — Потому что в наш первый раз ты будешь на спине. Мы сделаем это лицом к лицу. Очень осторожно и настолько медленно, что ты успеешь кончить не один раз, прежде чем я тебе вставлю. Закусываю уголок одеяла и слушаю. Весь в один только слух. — Итак, что на тебе надето? — с ехидцей интересуется голос, и смущение, краской, казалось, залившее меня до самых корней волос, отступает. — Расположение старых пятен на футболке и погрызенный воротник описывать? — Опиши, что ты чувствуешь, когда представляешь Жнецова. Опять. Сглатываю, мусоля несчастный пододеяльник, и подвисаю. — Я его не представляю. — Что, никогда? — недоверчиво интересуется, и на заднем фоне разбивается какая-то стекляшка. — Никогда, — вру не очень уверенно, голос подрагивает, и я невольно вспоминаю сегодняшнее чёрт-те что в курилке. Изменившееся лицо Влада. Влада, который не ответил ни да, ни нет. Так что, если всё-таки?.. И моя уверенность, та, которая шибанула в голову, когда я бездумно схватил телефон сестры. Был уверен, что узнал. Уверен, что он, и… сел на задницу, когда в понедельник в курилке он даже не подал вида. В очередной раз путаюсь. В очередной раз сомневаюсь в своей адекватности. Хотя куда там… Адекватный бы предпочёл девчонку, а не задиру и капитана баскетбольной сборной. — Тогда… — Голос снова низкий, шероховатый и вкрадчивый. Словно ближе подбирается, медлит, чтобы не спугнуть. — Представь сейчас. Перекатываюсь на лопатки и пинаю одеяло в сторону. Жарковато. Удерживаю трубку около уха левой рукой, правая же, не зная, чем себя занять, начинает нервозно теребить дырку на футболке. — Представь, как он нависает над тобой, опираясь ладонями на твой матрац. Представь, как смотрит прямо в глаза и, пригнувшись… — Тут притормаживает, затягиваясь. Неужто третью по счёту уже курит? — Касается твоей шеи. Ладонь, как зачарованная, оставляет мягкую, от многочисленных стирок линялую ткань и, скользнув по груди, касается места, где плечо переходит в шею, и, нажав подушечками, двигается к уху. Потому что так воображать легче. Потому что я действительно очень хочу того, что описывает этот ненормальный. — Целует. Лениво, не торопясь. И, сделав кожу влажной, кусает. Сильно, желая причинить боль и перехватывая твои руки. Падает сверху, всем весом давит, а ты только и можешь, что гнуть спину и покусывать губы. Но осторожнее с ними, мне они очень, очень нравятся, не смей травмировать их. Особенно нравится смотреть, как они обхватывают фильтр, представляя вместо него мой указательный палец. Представляя, как ты делаешь его влажным, а после лижешь ладонь. А затем я утаскиваю тебя к себе домой и делаю с тобой много-много приятных вещей… Хочешь послушать каких? Сглатываю, едва пропихивая ком по пищеводу вниз, понимаю, что почти не дышал, пока слушал. Пока вполне себе обычный баритон не стал шёпотом. Сухим и горячим, словно прокалённым на сковородке. Пытаюсь сделать, как он говорит, представить… И слишком стыдно. Словно барьер. Грань. — Но мы отошли от темы. Что там у нас? О, он сверху, верно? Чувствуешь его тяжесть, чувствуешь настойчивое бедро, раздвигающее твои ноги. Чувствуешь его дыхание на щеке, и он наконец-то переходит к твоему замечательному рту. Вы сосётесь долго, у тебя голова кружится, а футболка задирается вверх. Он тебя лапает, принимается за твои штаны. Пусть будут любимые джинсы, верно? Расстёгивает их, и ты наверняка трясёшься как осиновый лист, хватаешь его за руки и говоришь, что не готов. Он ухмыляется в ответ и целует твой голый поджавшийся живот. Ты всё ещё со мной, Кирилл? О нет, я не здесь. Я ТАМ. Там, под чёртовым нереальным Жнецовым, выгибаюсь и ломаюсь, как старшеклассница, решившая заглянуть к своему парню за конспектами. Мне страшно и одновременно с тем ХОЧЕТСЯ. Хочется, чтобы ладони, его горячие, шероховатые от возни с инструментами и отцовской машиной ладони, забрались в мои штаны. Издаю какой-то невнятный звук, хрип или скорее даже кашель, и он, приняв это за утвердительный ответ, продолжает: — Скатывается ещё ниже, вытряхивает тебя из джинсов и, раздвинув ноги — наверняка силой, ты бы вяло сопротивлялся, — поглаживает твои бёдра. И смотрит на лицо. О, он точно бы смотрел. Как ты краснеешь и прячешь лицо в ладонях, когда он, подмигнув, прикусывает резинку твоего белья. Кстати, какое предпочитаешь? Не отвечай, я знаю, что боксеры. И, оттянув её, отпускает, чтобы шлёпнуло, а ты покраснел ещё больше. Неловко, а, Кир? Что ты чувствовал бы, дрожа под готовым отсосать у тебя парнем? То же, что и сейчас наверняка, то же охренительное, по своей силе сжавшее яйца желание перекатиться на живот и потереться об одеяло. Желание забраться под бельё и сжать ставший напряжённым член. Сжать, чтобы унять это томление, передёрнуть пару раз, чтобы оно стало насыщеннее, ярче проступило под веками, и, возможно, даже унизительно подрочить, наплевав на то, что изгвазданной окажется моя собственная постель. Продолжает, а я, зажмурившись, всё же провожу большим пальцем по облепленной тонкой тканью плоти и, испугавшись того, насколько выходит приятно, отдёргиваю руку. — Наверняка это был бы стыд. Жгучий, парализующий. Но ровно до того момента, пока он бы не взял у тебя, взял, только чуть приспустив мешающее бельё и поймав губами головку. Он бы позволил тебе вцепиться в свои волосы и даже толкаться вперёд. Отстранился бы только для того, чтобы всего тебя вылизать, добраться до мошонки и снова взять. Не торопясь, но глубоко, помогая себе языком, втягивая щёки — я знаю, он умеет, — водил бы туда-сюда, выпуская, чтобы поиграть с головкой и посмотреть на тебя. А после, когда ты будешь готов кончить, приставит пальцы к твоей сжатой нетронутой дырке прямо так, через ткань, и, поглаживая её, разрешит трахнуть себя в рот по-настоящему, толкаясь бёдрами, кончая тёплой струёй в глотку. Ты даже не представляешь, как много он готов тебе разрешить… Много, но трахать всегда будет сам. Вдавливать в койку или же усаживать на свои бёдра. Научит тебя скакать сверху и заглатывать, пропуская в горло. Ты дышишь, мой сладкий? Боюсь. Боюсь сделать вдох, потому что тогда он точно услышит. Услышит, как я дышу, почти беззвучно поскуливая, зажав ладонь между коленками. Потому что не просто хочется. Потому что мне необходимо подрочить. Унять это проклятое возбуждение, а уже после ненавидеть себя, накрыв голову подушкой. И не только сжать член… Почувствовать хоть что-то в себе тоже… Почувствовать, как это, когда из тебя делают натуральную девочку без сисек. Когда тебя трахают, как девочку… Девочку, послушно отставившую попку и ладошками раздвинувшую аппетитные половинки. Не выдержав, сжимаю себя, нарочно делаю это через ткань, чтобы выходило даже немного больно, а указательным и средним пальцами делаю то, о чём он говорил. Легонько нажимаю на сжатое отверстие под поджавшимися яйцами и едва не плачу, когда хочется пропихнуть их немного. — Ну же, давай, подрочи, не мучайся. Но не смей вставлять пальцы. Я хочу сам лишить тебя девственности, слышишь? Хочу, чтобы ты был тугой под моим языком. Окажешься растянутым — выебу прямо так, запихнув твою же футболку в рот. Представляю это. Представляю слишком живо для того, кто никогда даже не целовался с парнем, и кончаю. Кончаю чересчур бурно и ярко для одинокого самоудовлетворения, и по промежности медленно растекается тёплая вязкая сперма. И это ощущение, то, насколько грязным я только что стал, заставляет меня сделать его ещё насыщеннее, пройтись ладонью по ставшей влажной ткани и крепко сжать. — Вот так, ты просто умница, Кирилл. А теперь оближи пальцы. Расскажи, какой ты на вкус? Всего мгновение назад я думал, что ещё ужаснее стать даже не может. Кажется, поднеси ладонь к щеке — и обожжёт. След останется. Это даже не неловкость. Это желание провалиться сквозь землю и вынырнуть где-нибудь в Зимбабве. — Да иди ты на хер, Жнецов! — выкрикиваю слишком громко и слышу, как скрипит мамин диван в гостиной. Втягиваю голову в плечи и спешно натягиваю на себя одеяло. Голос же на той стороне довольно хмыкает и, став вдруг значительно мягче, прощается, а не просто обрывает звонок: — Сладких снов, Кир. Сбрасывает, а я ещё долго просто пялюсь в потолок, долго настолько, что рубит только тогда, когда через неплотно задёрнутые шторы в комнату заглядывает рассвет. Вот же… Чепушило. *** Проспав пару часов и подорвавшись совершенно разбитым, тащусь в душ. И только стоя под тёплым душем и отмываясь от следов ночных разговоров, наконец осознаю то, что с самого начала знал. Это всё-таки он. Влад. Безошибочно и совершенно точно на двести процентов. И мне хочется двинуть ему в челюсть за всё это пошлое дерьмо и выпущенный прямо в рожу дым, но… тут же вспоминаю, насколько горячим может быть только лишь его голос, и невольно выгибаюсь. Воистину говорят: «В тихом омуте…» А вот в «тихом» ли? Вот уж нет. Чего-чего, а уж тихим-то он никогда не был. Но как он узнал тогда?.. Озадаченно почёсываю затылок и, махнув рукой, тянусь за шампунем. Всё решается куда проще, чем кажется. Зачем гадать, когда можно спросить? Оставшееся до школы время бесцельно шатаюсь по квартире и, покидав тетрадки в рюкзак, заползаю на кухню, чтобы вместе с сонной сестрой выпить кофе. Сидим молча, она только помешивает давно растворившийся сахар в чашке, то и дело звякая о тонкие стеклянные стенки ложкой, и я, не удержавшись, всё-таки спрашиваю то, что должен был ещё в воскресенье: — Почему он «Чепушило»? Ложечка замирает, описав полукруг. Сестра поднимает на меня взгляд и вроде как непонимающе вскидывает бровь. Вот тут-то и попалась. — Ну, давай, не придуривайся, или я у него спрошу. Кивает и прикусывает губу, заводя светлую прядку за ухо. — Вот и спроси, а я говорить не буду. Хотя тайна так себе, на государственную не тянет. Киваю и, отобрав у неё кружку, делаю глоток. — Вы типа как дружите, да? — Типа как. А почему только сейчас интересуешься, а не, скажем, годика этак на пол раньше? Хорошо, что успел проглотить, иначе бы подавился. Корчусь и, прикрываясь кружкой, всё-таки говорю то, что и так уже ясно: — Так ты знала, да? Пожимает плечами, и на кухню выползает сонная мама. Почти синхронно выдаём дежурный «привет» и выбираемся из-за стола. Уже на выходе Снежка пихает меня в бок и, зацепившись за локоть, показывает кончик языка. И за какие только заслуги в прошлой жизни мне так повезло с сестрой? *** Караулю напротив кабинета физики, продолбав свой первый урок. Бесцельно прошлялся вокруг школы и, обкурившись ещё по дороге к ней, даже не заглянул в курилку. А вот теперь жду. Звонка. Когда выйдет. Считаные минуты остались. Кажется, словно жвачка, налипшая на подошву, тянется, и тянется, и тянется… Рюкзак на подоконнике, руки скрещены на груди. Быстрее бы. Наконец звенит, и спустя минуту, не более, дверь класса распахивается от нехилого толчка, и первыми покидают класс завсегдатаи последних парт. После — стайка девчонок, среди которых и моя сестра. Встречаемся взглядами, кивает мне чуть, улыбается и, дождавшись в дверях свою Ленку, неторопливо направляется в сторону лестницы. Тот, кого я жду, почти последний, даже физичка выскакивает раньше, да ещё и не один, а с одноклассницей, которая того и гляди уцепится за его расстёгнутую рубашку, накинутую поверх тёмной майки. Ну уж хрен. Я что, зря здесь так долго торчал? Отлипаю от холодной батареи, звенья которой наверняка отпечатались на моей заднице, и, преградив дорогу этой вовсе не сладкой и совсем не парочке, уверенно хватаю его за ворот почти как вчера в курилке, только на этот раз одной левой, и тут же сталкиваемся взглядами. А они у него, оказывается, светлые. Серые. — Привет, — обращаюсь скорее к его спутнице. — Я его одолжу? И, напирая, заталкиваю его обратно в кабинет, а там и вовсе в незапертую подсобку. Послушно пятится и, свернув за стеллаж, заваленный коробками всех мастей, оказывается прижатым к стенке. Но стоит только шагнуть ближе, как скидывает лямку рюкзака с моего плеча и, оттолкнув в сторону свой, дёргает меня на себя, вжимает так сильно, что бляха его ремня больно впивается в мой живот. Придерживая за спину, разворачивается, и уже я лопатками к гладкой, выкрашенной зелёной краской стенке. — Думаешь, как бы сбежать обратно к своей подружке? — приподняв брови, спрашиваю, упрямо задрав подбородок, и только сейчас замечаю довольно несущественную, но всё-таки разницу в росте. — Думаю, как бы ты, врубив заднюю, не сбежал. — Разве я бегаю? — спрашиваю, понизив голос, как-то поздновато припоминая, что первая перемена слишком короткая, чтобы нам хватило времени разобраться. — А кто струсил? Не нашёл у себя яйца подойти и спросить прямо и решил сделать вид, что показалось? — выходит у него, пожалуй, слишком ядовито, даже злобно, но я могу понять это. — Так тебе Снежка сказала? Давно? — В понедельник. — Кривится, словно сожалея о чём-то, и я только сейчас понимаю, сколько же умудрился продолбать. — Когда припёр её к стенке и спросил, что за херня. Я ей там душу по накуру изливаю, а она со мной так. Мы друзья вроде как или что? Тогда-то она и сдала тебя. И я был очень, очень, ОЧЕНЬ обижен. Ты, блять, не представляешь насколько, мелкий пиздюк. — И не придумал ничего лучше, чем угрожать слить меня… себе же? — Придумал. Дать тебе в рожу, а после выпороть за трусость. Сглатываю. Тут же взглядом следит за тем, как опускается мой кадык, и так и залипает на шее. А я — на его губах. На приоткрытых бледных губах, которыми он обещал мне столько всего ночью. Но только вот ещё одно… — А голос? Почему звучал ниже? Прога? Усмехается, и его ладони, до этого лежавшие на моей спине, спускаются ниже и обхватывают поясницу. Сжимает, тянет вверх, и я могу только послушно встать на носки, чтобы лица были вровень. — Микрофон барахлит. Сжимает ещё крепче, до тянущей боли в боках, и я цепляюсь за его локти, больно врезаясь своими в стенку. Хлопает дверь подсобки, вздрагиваем оба, прислушиваясь к звуку, с которым в замке поворачивается ключ, и тут же — трель звонка. Вслушиваемся некоторое время в гомон голосов, ещё совсем детских — класс седьмой, не более. Всё не сводит взгляда с моего рта, усмехается чуть кривовато, тащит на себя ещё, приподнимает над полом, ставит назад и спрашивает, выдыхая прямо в мой приоткрытый рот: — Тебя когда-нибудь целовал парень? Краснею, щёки пылают, и даже в полумраке подсобки, освещённой единственной пыльной лампочкой, он замечает. Не может не заметить. Трётся своей щекой о мою, прикасается носом и, расслышав моё на грани звука выдавленное «нет», только что не светится. — Всегда хотел быть у тебя первым. Жар переползает на шею, даже грудь охватывает, но коленки отнюдь не дрожат. Продолжает ластиться, склоняется к шее, щекотно ведёт по ней носом, и у меня зубы сводит от желания поддразнить. Словно это стало моей новой привычкой за какие-то три дня. Но только открываю было рот, как целует. Почти так, как описывал… Почти, только во много раз лучше. И действительно прошивает от макушки до копчика. Губы плавятся, а чужой горячий язык — горьковатый от никотина. Голова тут же кружится. Подрагивающие пальцы цепляются за его плечи. Подхватывает под задницу, мнёт её, толкает на себя, полшага вперёд, и я заперт окончательно. Позади — холодная кладка, впереди — горячий, очень горячий он. И никогда не представлял даже, что у меня может такое быть, что у меня может быть Жнецов. Отпускает, позволяя продышаться, и я не могу не использовать эту возможность. Провожу языком по саднящей губе, пробую, насколько изменился её вкус, и, приподняв брови, поглядывая снизу вверх, проговариваю: — Увы, приятель. Первой у меня была пьяненькая одноклассница на вписке. Переживёшь? Пытаюсь даже утешающе похлопать его по плечу, но успевает ущипнуть меня за задницу через плотные джинсы и, маниакально прищурившись, больно кусает за ухо, тут же прямо в него и шепчет: — Переживу, только если всё остальное достанется мне. — Во всех смыслах? Кивает и обнимает вдруг, отбрасывая весь свой напускной сарказм, расслабляется, и даже каменные плечи становятся мягче. — Почему «Чепушило»-то? — спрашиваю у его бицепса и расслабляюсь настолько, что почти не думаю о том, как мы выберемся из этой чёртовой подсобки в итоге. — У Снежки? Что, всё ещё? — Угу. Сказала, что не в её компетенции разбалтывать чужие тайны. — Как же… тайны. — Щекотно дышит мне в шею и, подумав, легонько прихватывает тонкую кожу губами. — Так, прилипло ещё с седьмого класса. Смешные брюки, внушительное пузо, нависающее над ремнём, первые прыщи… Первый на звание лузера. Чепушило. Усмехается, а я, не удержавшись пальцами на крепком плече, ощупываю его торс через тонкую майку. Выступающие косые и твёрдый пресс. — Вот уж не подумал бы. Посмеивается, и замираем оба, заслышав цокот каблуков прямо за тонкой гипсокартонной стенкой и звук, с которым покоцанный стул проезжается по линолеуму. Близко… Кажется, разделяет только доска, у которой маленькая старательная девочка зачитывает свой реферат. Молчим, и он, наконец перестав мять карманы моих джинсов, закидывает руку на плечи. Губами жмётся к виску, и я вдруг знаю. Знаю, о чём написать никак не желающую строчками проступать на бумаге песню. Сопливо, возможно, выйдет, но… — Сколько у тебя уроков? — спрашивает вроде как между прочим, но только дурак бы не догадался. Впрочем, я, наверное, и есть тот самый дурак. — Кажется, уже ни одного. Если только… — Не если, — звучит очень уверенным, и до меня доходит-таки, что это всё мне. Все эти мышцы, прищур, ухмылочка и загребущие грубоватые ладони. — Тогда ко мне? Киваю. — Можно. Как только сможем выбраться из подсобки. Закатывает глаза и кивает на узкое оконце, смахивающее на вытянутую форточку, под самым потолком. Действительно, прямо у него за спиной, а я и не заметил. Не поднимал глаза выше его лица. — Я умоляю, второй этаж и клумба под окнами. — Только вот… — Только вот что? — неторопливо обрывает, и я, привстав на носки, касаюсь улыбающимся ртом его носа, а после легонько прижимаюсь к губам. Легонько совсем, успеваю даже отпрянуть до того, как втянет в новый мокрый поцелуй. Успеваю только для того, чтобы уцепиться за его шею и лукаво выдохнуть: — Дождёмся перемены.