Принц пустоты

Архаический «лежащий» — homo totus, целостный человек, как спящие из Эфеса, единство тела и души в ожидании преображения в конце времен. Филипп Арьес Ее руки окоченели так сильно, что она не сразу заметила волдыри - вздувшиеся на огрубевшей коже младенчески-мягкие холмики, болезненно нывшие, если до них дотрагиваться, болезненно нывшие, если их не трогать, болезненно нывшие, если не чувствовать остального оцепеневшего тела, ставшего домом для тревоги, усталости и злости, которую не на кого растратить. Злость копилась, и ее становилось все тяжелее таскать в себе, душа из-за нее превращалась в тягловую лошадь, которую приходится бить кнутом, чтобы она двигалась, ведь застывшая душа – это смерть, такая же страшная и необратимая, как та, с зияющей голубой пустотой меж глазниц. На тыльной стороне земли, в пещере Трехглазого Ворона она мечтала только о том, чтобы закричать. Остальное стало ей безразличным: настоящее, будущее, мир, война, Бран и холод. С холодом она сроднилась, а он сроднился с нею. Не в холоде было дело. У воды, пищи, скребущего по коже морозного воздуха и снов был привкус ее неродившихся криков. - Жойен, ты спишь или притворяешься? - Сплю. - Неужели ты сейчас пошутил? - Нет. Ты же знаешь, что я не умею. Она знала. Он не умел. Жойен не умел ни дышать илом, ни ловить рыбу острогой, ни мастерить оружие, ни охотиться на зверей. Он был безнадежен в любом деле, даже очень простом, и отвергал любое умение, даже то, что принадлежало ему по праву рожденья. Он был болотным жителем, который, должно быть, и в трясину-то не проваливался лишь потому, что ничего не весил, его сплели из ломких золотистых нитей осоки, серого дыхания стоячих вод и знания, которое делало его старым с самого детства. Когда однажды она позволила поиграть ему со своим бронзовым ножом, он едва не отрезал себе пальцы, залил все вокруг кровью и, не издав ни плача, ни вопля, с любопытством смотрел на то, как тускнеет блестящая алая влага, становясь бурой, как тростниковый настил на каменном полу, слизавший кровь, ее не заметя. Тогда она накричала на глупого мальчишку, схватила за плечи, затрясла и замахнулась, остановив руку только в последний момент: - Что ты делаешь?! Как можно быть таким неловким? Ты что, с ума сошел? Порезался, не остановил кровь, а вместо этого на нее уставился! Почему ты никого не позвал? Ты когда-нибудь себя погубишь! На ее пузырящиеся гневом вопли прибежала их леди-мать, и вскоре в горнице сладко пахло кипящим вином и горьковатой травяной мазью, пораненную руку перемотали чистой тряпицей, на которой проступили рубиновые пятнышки, сложившиеся в какую-то ухмылку, а Жойен заявил, что ему ничуть не было страшно, он вообще ничего не боится, совсем-совсем, хотя и не знает, почему. Глаза у него были огромные, Мира сама едва не провалилась в их трясину, но она уже тогда умела ходить между сушей и водой, по бледной тонкой пленочке ряски и широким мясистым листьям кувшинок, поэтому все-таки выбралась из его топей и сказала ему вечером, когда пришла проведать перед сном, что в следующий раз обязательно его ударит, если он будет смотреть на самого себя, как на постороннего. - Ты когда-нибудь себя погубишь! - кричала она, еще не зная, каким счастьем может быть крик, не уроненный в пустоту, не развеянный небрежной рукою ветра, не проглоченный снегом, а рвущийся к цели и поражающий ее, как копье или стрела. Ты когда-нибудь себя погубишь. Ты когда-нибудь себя погубишь. От него не осталось даже костей, его хрупких, невесомых, полых костей, их сожгли Дети Леса, не позволив зеленому сумраку его болотных глаз рассеяться пред ослепительной чистотой голодного зимнего неба. Дети Леса сделали все правильно, они поступили так, как должно было поступить, они оказали Жойену огромную услугу, и Мира ненавидела их за это, хотя убила его сама, перерезав горло. Его горячая кровь обожгла ее ледяные ладони и сердце, с тех пор она чувствовала себя закопченной и заскорузлой, словно жила под коркой спекшейся кожи, которая болела, если до нее дотрагиваться (во снах она кричала на Жойена, пока он не начинал ее слушаться), болела, если ее не трогать (в цепи одинаковых синих дней в пещере она иногда считала корни и ветки дерева, проросшие сквозь Трехглазого Ворона) и болела, если ничего не чувствовать (она и не чувствовала ничего, кроме крика, который копошился под ее коркой, словно новорожденный младенец в свивальниках, беспомощный и жалкий). Осень с палыми листьями, остывающими красками и меркнущим теплом Мира почти не застала, а Лето постепенно забывалось, воспоминания о нем превращались из полноводной реки в тоненький ручеек, и однажды она обнаружила на дне своей памяти лишь несколько серебряных брызг. Скоро исчезнут и эти последние капли. Плавучий дом в Сероводье, шкворчащие на чугунной сковороде куски жареной рыбы, охряные разводы от масляных светильников на стенах трапезной, окованный медью резной сундук для одежды, позолоченное закатом круглое слюдяное оконце, молочный пар утреннего тумана, шумные лягушачьи перебранки и щелканье перламутровых стрекозиных крылышек, желто-зеленые початки аира, длинные лиловые лепестки лобелий, пачкавшая пальцы голубика, которую хранили в берестяных коробах, залив жиром и закопав во влажные пласты мха… Лето случилось давно и распадалось на несвязные части, словно буквы в старинной книге, где ты понимаешь значение редких слов, вытрясая их со страниц. Потом - древний косматый северный лес с перекрещенными у подножья деревьев тенями. Одичалая женщина Оша с острым язычком и напуганными глазами, дикий маленький принц с огромным черным лютоволком, их братья – серый и сломанный, с сильными лапами и слабыми крыльями, мощный зверь и неоперившийся птенчик, которого постоянно нужно защищать, каждый день, каждый час, едва ли ни каждую минуту, так он беспомощен. - Почему он? – спросила она у Жойена, потому что больше ей спрашивать было некого. Тот пожал плечами, и она поняла, что он даже не задает себе такого вопроса. Ему было достаточно того, что говорил отец или поведали «зеленые сны», которые убивали его быстрее, чем даже Зима. - Тогда хотя бы скажи, что нас ждет? На бледно-золотистом лице ее брата проступила рубиновая ухмылка, он не умел шутить, как обычные люди, но делал это по-своему. Это и сердило Миру, и заставляло любить его немножко сильнее, любовь всегда цепляется за трещинки и сколы в другом человеке. - Дорога, - ответил он. Она покачала головой и пообещала, надувшись почти по-детски, хотя была уже взрослой женщиной: - Когда-нибудь я убью тебя, братец. Тогда она не знала, почему рубиновая усмешка вдруг высохла, и Жойен странно дернул шеей, как будто его укусила оса. Что бы она сделала, если бы знала? Отказалась бы идти вместе с ним? Заставила бы остаться и его? Иногда она спрашивала себя, как долго знал обо всем он сам, как давно предвидел, сколько времени ему потребовалось, чтобы смириться, или смиряться вовсе не пришлось, и решение далось ему легко, так же легко, как входит в плоть острие хорошо заточенного бронзового ножа, оставляя два звука – тишину и отчаянный крик, застрявший в глотке… Что нас ждет, братец? Дорога, дорога… Она была тяжела, а Север, настоящий Север, звуки которого ковались из стали, сделал путь почти невыносимым. В холоде, который обрушился на них за исполинской твердыней Стены, было что-то неестественное, он не казался безличным и равнодушным, как обычный мороз или буран, а тоже стремился попасть в цель, словно стрела или копье. Холод щурил кобальтовые глаза и пытался уничтожить их, перемолоть в своих скрежещущих челюстях. За Стеной воздух был таким жестким и твердым, что в него приходилось вгрызаться, чтобы оторвать кусок, легкие пережевывали его, натужно пыхтя, со стариковским шамканьем, и каждый вдох отдавался резью, доходившей до кишок. Шатающиеся ноги проваливались в белую топь сугробов, ветер молотил в грудь и спину пудовыми кулаками, метель выла плакальщицей на поминках, и Мира догадывалась, кого на самом деле хочет похоронить в себе Зима, из-за кого так учащенно бьется ее мертвое сердце. - Я думала, наш принц будет старше, - призналась она Жойену в своем невольном разочаровании, будто ей обещали что-то другое. Они укладывались спать в северном лесу, ставшем приютом для детей и волков. Земля уже впитывала наступившую стужу. Звери вернулись к ночи в их маленький лагерь и устроились рядом с хозяевами, обернувшись вокруг мальчишек, как рычащие меховые одеяла, и Мира подумала, что это мило, что это очаровательно, и что это ее пугает: – Только посмотри на него! Совсем еще ребенок. Каких чудес от него можно ожидать, на что надеяться? Ты уверен?.. - Уверен, - ответил он, неожиданно резковатый тон смягчил широкий зевок. – Не будь я уверен, нас бы сейчас здесь не было. - Ты мог бы рассказывать мне побольше! Я даже не знаю толком, кто такой этот Трехглазый ворон. - Толком и я не знаю. - Ты понимаешь, что я иду за тобой вслепую? Это, по-твоему, честно? - Я устал, сестра. Давай спать. - Когда-нибудь я убью тебя, братец, - пробормотала она сердито и в отместку стянула на себя добрую часть покрывала. – Ты бываешь невыносимым. В хвойной темноте мелькнул отблеск его улыбки, тогда она показалась Мире беспечной, вырвавшейся, словно рыбка, из сетей полусна. Он обнял ее, как старший, как защитник, как все то, чем он не был, и прошептал на ухо: - И я люблю тебя. Помни… К подножию жизни Брана Старка свалено столько трупов, что ему остается только карабкаться ввысь по мертвым телам, устремляясь на самый верх, дальше кромки обледенелых деревьев, выше облаков, за пределы сегодняшнего неба, за края сегодняшней земли. Трехглазый ворон обещал ему полет, а теперь этот юноша и сам – Ворон. Интересно, обещает ли он что-то себе? Птенчик расправил крылья, но пока барахтается на ветру Времени, тот несет его куда-то, круговерть веков, лет, часов и минут стелется рябью по его коже. Что происходит с ним? Кто и почему вылепляет его заново, меняя форму души и обличие разума? Он не испугался, когда мертвые напали на них, в его руках, когда он обхватил ее, Мира не почувствовала страха. «Не в этот день мне суждено умереть», говорил Жойен, не сказав своей сестре – в какой. Разве было бы лучше, если бы она знала? Незнание оберегало ее, слепота помогала идти дальше. Жойен не ошибался никогда, он был прав при жизни и оставался прав после нее, и она хватается за его призрачный голос, отвечающий ей на вопрос, кто следующим упадет, чтобы Бран Старк мог летать? «Это не важно». Это не важно, да и выбор не так велик, на Севере, настоящем Севере, из живых существ осталась только девушка с болот, боящаяся за того, кто разучился бояться. Мертвецам отдых не нужен, и Бенджен Старк не спит, а бродит неподалеку, вглядываясь в ночь, сторожа их покой, меч во тьме, дозорный без Стены, щит, охраняющий царство двух последних людей. Мира видит его среди деревьев – черное на черном – или думает, что видит, слабые полосы лунного света едва пробиваются из-за тяжелых туч, обещающих скоро разрешиться от бремени. Воздух здесь теплее, снег ноздреватый и рыхлый, его почти можно пить, и она набирает горсть, чтобы вытолкать подальше изо рта вкус сырого кроличьего мяса. Другой горстью она протирает лицо, и тошнота постепенно отступает, возможно, скоро ей снова захочется набить желудок, но в следующий раз она лучше будет грызть еловые шишки или кору, станет, как бобер, строящий плотину. Смешная мысль, и она беззвучно хихикает или думает, что хихикает, голова слишком кружится, и в ней смешиваются представления о реакциях, эмоциях и ощущениях. Из-за чего человек смеется? Из-за чего улыбается? Как ему радоваться и чему? Она уже почти не помнит, все это было так давно, так давно… «Что было?», - спрашивает она саму себя. Жойен подсказывает: - Жизнь. Ей следовало бы прилечь, но она слишком устала, чтобы уснуть, и волдыри саднят на сбитых в кровь ладонях, такими руками не приманишь полуголодный сон на промерзлой земле в серых снежных струпьях. Она косится на Брана. Тот лежит, прислонившись спиной к широкому стволу, и его глаза закрыты. Открыты или закрыты – есть ли теперь разница? Грезит ли он снова о чем-то или просто задремал? Темнота размазывает все границы и края, и одно сливается с другим. Жойену было проще. Он знал свою судьбу и доверял ей, и она вела его, а не тащила силком, грубо подталкивая в спину. Мира лишь держалась за его руку, ступая неуверенно и настороженно, сомневаясь в каждом шаге и потерявшись на чужой дороге, когда осталась на ней одна. Что ей делать дальше? Снова брести на ощупь? Жойен молчит. «Это потому, что он мертв», - говорит она сама себе, и почему-то крик, разъедающий ей рот, впервые отступает, словно волна при стихающем шторме. Наверняка он просто затаился на время, но она подумает об этом позже, или ее душа свыкнется с тупой ноющей болью и примет ее, как приняла дорогу, холод и череду смертей, кажущуюся теперь бесконечной. Она подходит к Брану и опускается на колени. Раньше рядом с ним всегда был волк. Теперь его нет, он не вернется к хозяину, не укроет густым мехом, не окутает горячим низким рычанием, и это отсутствие тоже похоже на крик, на предсмертный вой и на еще одну ступеньку для неживых ног. «Может быть, волк теперь поселился в его груди». Эти слова мог бы произнести ее брат, но сейчас произносит она, глядя на неподвижное разбитое тело спящего. Еще одна мысль приходит к ней, столь удивительная, что Мира не понимает, кому она может принадлежать. «Бог воскрес – бог умер». Ее рука, влекомая странными, бессмысленными словами, сама тянется к Брану, касается его и пытается нащупать сквозь слои одежды что-нибудь – бьющееся сердце или волка. Потом она чувствует его взгляд. Мира замирает, но не от стыда, а из-за его глаз. Они старше Брана на тысячу лет. Бог умер – бог воскрес. Она счастлива, когда через мгновение морок развеивается, хотя и знает, что это не был морок. Но к этому она тоже постепенно привыкнет. - Я еще жив, - говорит Бран, легкий парок вылетает из ярко-красного рта, и Мира вспоминает, как мертвец поил его кровью. Нужно было оттереть снегом следы этого подношения жизни. Она не может разобрать, улыбается он или нет. Рубиновая ухмылка… - И почему тебя только не стошнило? – произносит она невпопад и, склонившись к его лицу, слизывает подсохшую кровь с изумленно распахнувшихся губ. Бран вздыхает, слабо и сладко, но не шевелится и ни о чем не спрашивает, когда она отстраняется. - Я не знаю, почему это сделала, - на всякий случай предупреждает Мира. Бран моргает несколько раз, тщательно морщит лоб, хмурится и ненадолго опять превращается в ребенка. - Это был поцелуй? – спрашивает он. Мира пожимает плечами: - Какая разница? Все стирается в темноте. - Ты жалеешь? - Нет, - отвечает она мягко, теперь на ее языке привкус ржавчины. - Хорошо. Он вдруг привлекает ее к себе, заставляя улечься рядом, и обнимает – как старший, как защитник, как взрослый мужчина, и это так славно – почувствовать объятия, что она беззвучно плачет все время, пока он рассказывает ей о том, что видел, об ужасных вещах в ужасном мире, о безумном короле и драконах, о смертях своих близких и зеленых вспышках «дикого огня», о синей воде и желтом песке, о прекрасной королеве с серебряными волосами и о мальчике, выброшенном из бойницы заброшенной башни. - Они хотели, чтобы он умер, но он выжил. Ему нужно было стать сломанным, чтобы научиться летать… - Бран, - шепчет она, сгустившаяся, было, дремота облетает, как пыльца с потревоженных ветром лепестков, - ты ведь говоришь о себе! Но он продолжает, словно ее не слыша, у него посторонний голос, постороннее лицо и посторонние глаза, его владения – ничто и весь мир, но все-таки он касается ее волос, неловко и нежно, и его сердце бьется под ее рукой, она чувствует, чувствует, и однажды обязательно привыкнет к тому, чем он стал... Она прижимается к Брану крепче, и ресницы постепенно склеиваются. Слова из его страшных видений проливаются каплями солнечного дождя и шелестят листвой посреди зеленого марева Лета. - Скажи, что теперь будет? – бормочет Мира, уткнувшись Брану в плечо. – Больше спрашивать некого… Все сливается в темноте, и тогда во влажном болотном сумраке, и в сухом синем мраке подземной пещеры, и в опустевшем сером лесу, который охраняет мертвец, все они – Жойен, Ворон и Бран - отвечают ей, произнося одно слово, начинающееся на Севере и тянущееся дальше кромки обледенелых деревьев, выше облаков, за пределы сегодняшнего неба, за края сегодняшней земли: - Зима. Конец