Мечты, что сводят меня с ума

Ты зажёг во мне надежду на то, что будешь со мной, Твой поцелуй заставил меня надеяться на то, что ты спасёшь меня. Любовь к тебе сделала меня сумасшедшей, Я сошла с ума из-за любви к тебе.

       Схвати его руку, сожми её крепко, чтобы почувствовать даже кости, а затем отпусти, когда захочется вытянуть его из расстелившейся позади тьмы. Он и только он хозяин своей белой тени; она уже угасает, сливается с прахом развеявшихся желаний и дымкой от пустой мечты. Люси ощущает, как его глаза смотрят куда-то мимо неё, будто не замечают, как исчезают последние следы инстинктов, а «бессознательное» рассыпается на составляющие пустоты и небытия, и от того отчаянно плачет, обрывая собственные крылья и тщась поломать себе ребра. Белой тени, бывает, просто нет. Ее отбрасывают наши души во времена солнечные или лунные, но каждый умело прячет её от чужих глаз за той, которая преследует плоть.       Если он не хочет быть спасенным, она не будет пытаться перековать цепи, обвитые вокруг его горла. Не может говорить, не может вдохнуть полной грудью, не может увидеть все стороны медали. Его сторона — сторона могил несбыточных желаний и ложных порывов поравняться силами с самой Судьбой.        — Увидимся на той стороне, Люси, — его голос звучит совсем отчужденно, будто это говорят последние хлопытающие под его ногами огоньки белой тени.        Люси опускает руки, отступает назад, несколько мгновений просто молчит и только потом, прекратив всхлипывать, тихо отвечает:        — Нет.        Слово острыми лезвиями режет по слуху, затем отрезает еще и язык. Это как нож, брошенный в спину, как незамеченная ступенька, как пропасть, которую необходимо перешагнуть разом, как игла в подушке, на которую ложишься слишком сонный, чтобы что-то понять, а затем вскакиваешь бодрый и отвратительно ужасно злой. Только больнее.        Она вновь протягивает руку вперед: кажется, что в серо-зеленых глазах исчез туман и за спиной поднялось былое пламя, но затем так же отдергивает обратно, будто резко обжёгшись до самых костей.        — Люси? — парень шагает обратно через черту и тянет руку к ней. Когда его пальцы сжимают её тело, хочется взреветь от боли и в то же время от чего-то приятного, чего давным-давно лишили.        — Нет! Слышишь? Нет! Отпусти!        — Люси!        Ночной кошмар пульсирует в голове, вертится вихрем в груди, переворачивает вверх дном внутренности, будто бы её вдруг бросили в ледяную воду.        Люси почувствовала страх, прежде чем поняла, что это был не совсем сон. Её крик содрогнул легкие, тело подалось в бег.        — Нет! Не подходи ко мне!        Дверь открывалась одна за другой, зажигался свет. Она бежала так, словно позади гналась стая адских гончей, спотыкалась об пороги, ударялась до жгучей боли, пока не оказалась на кухне, загнанная, словно пойманная крыса, в угол из кухонных полок и холодильника. Прячется, прижимая к груди острый разделочный нож, пытается нащупать на поясе ключи, но их попросту нет. Где они? В какой момент она позволила их убрать? Казалось, что в голове недостает воспоминаний.        — Люси, ты чего? Все нормально?        Его лживое беспокойство впивается в сердце зубами, пытается вновь влезть к ней в голову, сыграть «реквием по мечте» на поломанных осколках чувств и крепко завязать на глазах черное полотно, — которое она носила ровно сорок дней в одном из потерянных кусков памяти; которым завесила зеркала в доме; которым перевязала его улыбающуюся фотографию. Люси борется, цепляется последними силами за сон, как за тот важный недостающий пазл, крепче сжимает рукоятку ножа, давится слезами, но молчит.        Она видит его широкую сильную спину, видит и место, где (не) бьется сердце, видит Нацу, не видя его самого. Её тело превозмогает боль, сердце уступает место и горести, ненависти. У неё теперь в руках нет ножа, есть только кровь и ощущение, будто предала, не сдержала слова и… оказалась на той же стороне.        Когда он оборачивается, в серо-зеленых глазах Люси вновь замечает то, что заставило её протянуть руку во сне и на долю секунды вернуть власть над собой. К сердцу подкрадываются сомнения, медленно отравляют, проглатывают, подобно питону, и парализуют одним своим видом.        — Мне жаль, Люси, — он протягивает руку вперед, словно желая хоть в последний раз прикоснуться к её бледной коже лица. Когда она в страхе отстраняется, хочется вытащить нож и им же вырезать себе сердце.        — Что ты такое говоришь?!        — Мне… — Нацу делает шаг вперед, но в то же время и держится дальше от неё. — Мне жаль, потому что… я больше не хочу бороться за тебя.        Люси вновь бежит, крепко зажимая рот от криков, замыкает двери одну за другой, запрыгивает на кровать и дрожащими руками принимается истерически открывать окно. Ей в темноте позади мерещится чужая улыбка, чужие глаза, которые так и манят, манят…        — Что ты делаешь, Люси?        Мерещится доброта и забота в голосе, мерещится любовь в жесте, когда он протягивает руку, чтобы помочь спуститься с подоконника.        — Я… я не знаю. Иногда мне кажется, что я забыла кое-что важное… кое-что очень важное…        Мерещится, что только что она проснулась после кошмара, а затем подскочила и попыталась сбежать через окно. Мерещится, что перед ней стоит именно Нацу. Мерещится испуг в его глазах за то, что с ней может что-то приключиться.        — Но ведь все нормально, правда? Пока мы вместе? Все хорошо?        Мерещится в голосе верность и преданность, мерещится правильность и настоящее. Мерещится, что его белая тень пылает ярче солнца, что только она способна согреть и успокоить.        Кровать все ещё теплая и приятно греет ступни. Люси протягивает руку в ответ, заколдованно всматриваясь в его улыбку, а затем отпускает любое воспоминание о кошмарном сне. Утром она не сможет понять, почему его одежда в крови, а дом перевернут вверх дном.