voice of my soul

Я слышал твой голос сотни раз. Он доносился из проигрывателя на кухне, из припаркованной у школы машины, из кофейни, где работает моя хорошая подруга, твой голос — повсюду. И я бы не придавал этому значения, если бы не знал и не хранил одну тайну, о которой должны были знать двое, но на этот раз (исключительный случай) я должен был сохранить ее один. Твой голос звучит идеально с мелодией моей души. И так устроены люди, и мы должны быть счастливы вместе. Но вот он, я. Стою перед тобой, между нами высокое, аж метровое металлическое заграждение, мощный охранник и еще полтора метра сцены вверх. Я смотрю на тебя, и вблизи ты еще прекрасней. И ты, и твой голос. И я отчаянно нуждаюсь в том, чтобы прикоснуться к тебе, чтобы ты знал, что твой голос создан для мелодии моей души. Насвистываю мелодию и не свожу с тебя взгляд. Ты не можешь не слышать этого. Не можешь не знать. Когда ты, наконец, смотришь на меня, мне резко становится очень холодно. Я видел сотни твоих фотографий, и твой взгляд всегда был теплым. А сейчас... Это отчужденность и ненависть? Мне холодно в свитшоте, мне холодно в первой фанке, среди полупьяной и пышущей жаром толпы подростков. Я чувствую себя так, словно снова выбежал из дома под Рождество в одной футболке: по моей спине гуляет ветер, и я весь покрываюсь мурашками. Мне страшно, я хочу сбежать как можно дальше от тебя. И когда я делаю шаг назад, ты вдруг усмехаешься, забыв о микрофоне. И киваешь. Я делаю еще один шаг. И ты отступаешь назад, от микрофона, притягиваешь к себе Чарли, вашего басиста, который похож на меня так сильно, и от этого мне еще неприятней, и целуешь его грубо, наверняка до крови закусываешь губу. Бываешь ли ты нежным? Я делаю еще шаг назад от возможности узнать ответ не только на этот вопрос, но и на сотни других. Я бы хотел сосчитать все веснушки на твоем теле, пусть и появляются они только на плечах. Я бы хотел спеть с тобой дуэтом, хоть я и не попадаю в ноты. Я бы хотел приготовить для тебя твою любимую еду, но я даже не знаю, что ты любишь больше: мексиканскую или китайскую? А еще я ужасно готовлю. Потому что нет человека, который научил бы меня. Мог бы ты научить меня? Это еще один вопрос, ответа на который я не найду. Мне казалось, что мы должны быть вместе, что мы созданы были друг для друга. Но я ошибаюсь. Ошибаюсь так же, как все эти визжащие девочки вокруг, которые не дают мне позорно сбежать: они визжат, радуясь тому, что их идеал любви, такая прекрасная пара, Чарли и Фил, целуются, они визжат и двигаются вперед, а я не могу противостоять этой волне. Они ошибаются, считают их идеальной парой. Чувствую себя эгоистично, потому что хочу во всю мощь легких проорать о том, что голос Фила создан для моей души. Но я не кричу. Молча наблюдаю за тем, как он возвращается к микрофону и поет следующую строку. Намеренно не смотрит в мою сторону. И я начинаю петь. У меня это совершенно не получается. И вдруг, он снова смотрит на меня. Смотрит на мои губы, которыми я шепчу слово в слово заученные строки, заученные в ночи, когда мне было так плохо, и я ждал момента, когда, наконец, смогу избавиться от горечи, перестать мечтать, обрести то, что сделает меня мной. Но моя мечта становится несбыточной. Мой голос тонет в криках девушек, когда он вдруг делает шаг ко мне. Мне становится легче дышать, но мне все еще холодно. Я сбиваюсь с заученного текста. Он сбивается тоже. Потому что начинается третий куплет, а Фил поет совершенно другое. Он поет для меня, он поет признание, он поет: — You are a perfect melody for my soul... А после, словно с него спадает наваждение, он разворачивается к Чарли. Его голос смягчается, он пропитан любовью. Мой гортанный крик (я чувствую себя умирающей чайкой, я тону в его глазах, но зрачок такой большой, я запомню это на всю жизнь, его зрачок, затапливающий не только радужку, но и меня; все мое существо тонет в нефти его зрачков, и я не могу расправить крыло, я кричу, умоляя о помощи, но вокруг ликуют счастливые) тонет в визге. Я отступаю. И поднять крыло над черной водой становится легче. Кажется, я больше не люблю; кажется, теперь ненавижу. Когда я просыпаюсь на следующее утро, все мои ребра в синяках, но мне больно не поэтому. Мне больно, потому что все мои мечты обернулись пеплом, из которого мне не возродиться, потому что я — не феникс, я чайка, которая едва способна приподнять крыло. Мне больно, потому что я помню каждую минуту, когда он целовал Чарли. Я помню, с каким вожделением он смотрел на него, и с какой отчужденностью — на меня. Мне больно, потому что когда мама большим пальцем собирает слезы с моих щек, я почти не слышу ее слез, все мое существо заполняет одна-единственная пульсирующая мысль о том, что эти слезы должны гореть на его губах, а он — сжимать меня в объятиях. Мне больно, потому что в голосе мамы нет уверенности, когда она говорит «не все потеряно», это до такой степени похоже на робкий, неловкий и нерешительный вопрос, что мне просто хочется кричать. Мне больно, потому что я кричу до хрипа, но он не слышит. Мне больно, потому что я не в средней школе, когда за расставанием всегда есть надежда на будущее, на идеальный голос. Мне больно, потому что он был создан для меня, но я недостаточно идеален. Мне больно, потому что надежды больше нет, и ждать нечего. Мне больно, потому что все, что я хочу сделать — это утонуть в нефти его глаз, сгореть от прикосновений его пальцев к моим бедрам. Но я застываю безмолвной кричащей статуей, замороженной холодом его глаз. И все, что я хочу — это растаять в лучах восходящего солнца. Но мне все еще холодно, на моих щеках дорожки от слез, а его руки, созданные для меня, его фарфоровые кисти с выступающими венами, каждую из которых мне хотелось целовать, сейчас лежат не на моей талии. И несколько часов назад, когда я умирал, крича, его пальцы, до фаланги каждого из них я был готов дотронуться губами, танцевали не на моих бедрах. И большая часть меня остается на дне пепельницы, с которой я застываю у распахнутого настежь окна, смотря на восходящее солнце.