Вина

      — Отпусти, блять.       Евстигнеев смеется хрипло и безумно, вдавливая в кровать холодными руками так, что следы пальцев неминуемо расплывутся по плечам уродливыми синими пятнами. Он сам уродлив. Жалкий негатив самого себя, скалящий зубы в ехидной насмешке. Мирон повторяет в голове, что это не Ваня. В сотый, тысячный раз пытается убедить в этом истерично орущий рассудок, но знакомый голос у уха пробирает до костей омерзительной изморозью:       — Тебе понравится, малыш, — горячий язык проводит широкую дорожку по шее и тело предательски дрожит.       — Ты не Ваня. Ты не Ваня! — судорожные всхлипы подступают к горлу. Он так устал быть сильным. Он просто хочет, что бы все, наконец, закончилось.       — А кто же я? — монстр придвигает лицо вплотную, заставляя смотреть в свои мертвые пустые глаза, и Мирон не выдерживает. Плачет, как маленький мальчик, судорожно мотает головой, беспомощно трепыхаясь в чужих руках.       — Перестань, пожалуйста. Я больше не могу, я больше не могу… Я старался… Я…       Пальцы сжимаются вокруг горла, и Фёдоров задыхается словами, пытаясь вытолкнуть наружу бесполезные извинения.       — Тебе не идёт много говорить. Тебе не идёт быть таким жалким, Мирон. Знаешь, каково это гореть живьём? Чувствовать, как плавится кожа? Как отмирают нервные окончания? Как едкий дым опаляет горло, мешая дышать? Тебе ведь хочется сейчас сделать вздох?       Фёдоров почти без сознания. Темнота обещает покой и свободу. Он умоляет о смерти, хотя бы в этот раз. Хватка ослабляется, и легкие судорожно вбирают затхлый воздух. Не сегодня. Снова.       — Конечно, не сегодня. — Ваня изгибается на нём, почти мурлыча, как похотливый кот трется о бедро и скользит губами, собирая выступившие капли холодного пота. — Мы ведь ещё не поиграли.       Перемены в нём не вызывают удивления. Всё повторяется. Насилие и секс. Кровь и сперма. День за днём пляски по кругам Дантевского ада. Это никогда не закончится.       Острое колено жестко раздвигает бедра — он абсолютно голый и от этого тоскливая беспомощность чувствуется ещё острей. Евстигнеев входит в него насухую и — блять, как же невозможно больно, каждый раз, как впервые — Мирон подаётся вперед, яростно вцепляется зубами в бледное плечо, прокусывая сухую, как пергамент кожу. Ваня даже не морщится, закатывает глаза, откидывая голову и ускоряя рваные движения. Фёдоров чувствует вкус крови в своём рту, чувствует её на своих ногах, стекающую горячими струйками из разорванного? вокруг чужого члена? кольца мышц.       Он даже не может потерять сознание. Боль везде. Всё его существование — черный сочащийся сгусток боли. Бесконечное болезненное существование.       На мгновение в голове проясняется. Нет, это должно закончиться. Он заслужил. Да, он всё это заслужил. Он не успел. Не смог вытащить его из этой чертовой машины. Он виноват.       Да. Да. Ваня имеет право злиться. Ваня должен на него злиться. Всё правильно.       Скоро всё закончится, и они хорошенько надерутся все вместе, как в старые времена. Все будет как раньше. Ваня станет прежним.       Да. Нужно только потерпеть ещё немного.       Как же больно. Ваня. Ваня. Он вёрнется.       Нужно только…       Ваня…

***

      Порчи стоит у зарешёченного окошка палаты, молча наблюдая, как Мирон беснуется на койке, крепко пристегнутый к ней широкими ремнями.       Он весь мокрый, тело мелко дрожит, глаза то плотно зажмуриваются, то, наоборот, невидяще смотрят перед собой. Он плачет и бормочет что-то бессмысленное, иногда забываясь коротким беспокойным сном, до тех пор, пока препараты вновь не начинают действовать, превращая такого сильного и гордого когда-то Мирона в немую равнодушную куклу.       По лицу текут злые соленые слёзы, и Дарио не пытается их скрыть. Только в очередной раз отворачивается от невыносимо страшного зрелища и, ссутулив плечи, выходит из отделения.       Ваня мертв уже год.