Листья потухшего города

…С каждой новой строчкой я умираю. Безвозвратно, мучительно, словно выпиваю чашками отравленный, но всё равно обжигающе-любимый цикорий. Каждая новая строчка прорастает жилкой в груди. Каждая новая строчка пытается прорезать стены души и выбраться из ментального лабиринта. Каждая новая строчка слишком долго теплилась под сердцем, набиралась сил, крепла. Я носила их каждый день под сердцем, думала о чём-то отвлечённом и приземленном, до нельзя сером и будничном, ступая босыми пятками в придорожную пыль на узенькой дорожке, ведущей в степь. Я не знала, какими они станут, что за мысли будут скрываться за их печальными глазами, но я кинула семя — и почва моей души его благодарно приняла. Теперь я не знаю, что случится с ними. Они ожили — и стали с о б о й. Оторвались от меня, как от дерева. Каждая новая строчка стала кирпичиком на фундамент нового образа, каждый новый образ стал уплотняться, а потом стал настоящим. Теперь я не могу назвать их моими, ведь строчки живут дальше без автора. Но как я могу назвать их не моими, если дети, от которых отреклась мать, превращаются в покинутые на произвол осеннего дождя листья?.. Пятнадцать оторванных листочков. Эти бумаги следовало бы спалить. Вместе со мной. Когда всё внутри — звёзды, подобранные в переулке котята, выкинутые в урну афиши и даже ароматы походной каши — всё сворачивается в толстый тягучий ком, который застревает где-то на пути между гулким эхом едва не выпрыгивающего из груди сердца и теми самыми неугомонными бабочками в желудке, когда всё замирает на пороге ожиданий и предчувствий мягким кошачьим шагом, словно длиннорогий и бесформенный лось замечтавшегося мальчишки, когда кажется, что безумный поток времени замедлил свой беспрерывный бег, чтобы подслушать твоё дрожащее нервное дыхание, — именно тогда следует ожидать его. Гром всегда оглушает забывшееся сознание гулким раскатом в минуту дичайшего напряжения. Или дичайшего покоя? Как бы там ни было, а всё же ливень начался. Вернее, начнётся. Очень скоро. Всего лишь через пару месяцев… А сейчас воздух трескался тоненькими паучьими нитками паутинок под жаркими поцелуями разгорячённого солнца, уплывал куда-то из-под рук мутными ленивыми потоками, словно сонная муха, ещё не успевшая проснуться после зимней дрёмы (а уже давно следовало бы — Мартин чувствовал терпко-спелый вкус августа всеми рецепторами языка, включая ещё и остальные четыре органа восприятия). Конечно, милая девчушка, продававшая мороженое на углу, обязательно бы поспорила с Мартином, узнав, что тот считает вкус винограда вкусом августа, но какое ему было до этого дело? Если ему вообще было сейчас дело до чего-то, кроме исписанных корявыми и подпрыгивающими буквами бумаг. Приторно-кислая сладость сорта Викинг приятно стимулировала мышление, что было неплохим допингом в этом непростом деле, а увитая зелёными широкими листьями беседка была хорошим дополнением тонкого эстетического вкуса Мартина. А где-то сверху, уже за пределами досягаемости виноградных стеблей, лазурно-чисто и безбрежно плескалось небо, разливалось молочными тучами-овечками, стелило пуховые перины под румяные бока солнца, утопало в своей же чистоте, не замутнённой даже низками проводов с вечно каркающими воронами. Наверное, это они и накаркали те замысловатые строчки, которые изучал Мартин. А потом все эти выцветшие, исписанные и, несомненно, важные бумаги оказались разбросанными в траве. Наверное, кто-то — возможно, даже сам Мартин — очень хотел бы, чтобы их унесло лёгким летним ветерком немного дальше, хотя бы вне поля его зрения, но воздух лишь лениво и так по-домашнему тёрся невидимой наэлектрезированной шёрсткой о сухую кожу. Да, август только начался, и впереди был ещё один чудесный месяц. Август только начался. Август только начался, но Мартин уже знал, что он непременно закончится. Нет, даже не так. Он знал, что август уже заканчивается. Так же, как и кофе в чашке, которое налил перед началом работы, а потом — бац! — и осознаёшь, что оно уже кончилось. Август был как этот кофе, вот только его бы уже никто снова не налил в чашку и не предложил бы уставшему работяге. Лето было как кофе. А Мартин ненавидел лето, следовательно, ненавидел и кофе. Вернее, совсем наоборот, но это ведь уже совсем не важно, потому что, так или иначе, лето кончалось. Липко. Тяжело. Невыносимо. Жарко. Сонно. В общем, Мартин ненавидел вещи, которые заканчиваются, а так как ничто не вечно под дажбожим оком, то Мартин ненавидел в эту минуту всё. Виноградные зелёные листья пока что мирно посапывали в томных лучах, но он видел, как надвигается ливень. Ливень, который начнётся всего лишь через пару месяцев. Тогда, когда сентябрьская тишина расколется неожиданным громом на две половины: тёплую, мечтательную, весёлую пору «до этого» и пронизывающую до мозга костей псевдофилософскими лекциями о листьях под дождём мокрую слякоть «после этого»; это станет началом конца, конца его мирной и ленивой жизни, началом мучительного интеллектуального бездействия. Дождь будет непрерывно падать на крышу, землю, ботинки, те треклятые бумаги, выдыхать кисловатые запахи асфальта, протекать бесформенными зёрнами навязчивых идей в забитые мусором мысли, распадаться на молекулы, атомы, протоны и нейтроны перед затуманенным взором, впитывать и вымокать промокшую и совсем раскисшую душу, биться глухим стуком в отупевшие и занемевшие нейроны мозга. А листья будут падать в грязь, мокнуть, мокнуть, мокнуть… Августовский воздух уже потрескивал чуть громче — слишком много сюрреалистических картин оживало в соседнем человеческом мозгу — но Мартин не видел и не слышал этого, впрочем, как и любое существо, оказавшееся на его месте. Он смотрел на молодые виноградные листья, а видел жёлтые, сморщенные, ссохшиеся, безнадёжно мокрые и раскиданные в траве. Так, как и он. Так, как и та девчушка на углу с мороженым. Так, как и треклятые бумаги. Мартин молча собрал бумаги, бережно положил в папку и ушёл, потому что нужно было тщательно обдумать будущую экспедицию. Собрать людей, найти больше материала, проникнуться идеей, добыть нужные вещи… А ведь уже солнце закачивалось тяжёлой хлебной буханкой за малиновый загоревшийся горизонт. Мартин совсем забыл, что листья до сих пор мокнут под сентябрьским дождём. Шестнадцать оторванных листочков.